И вот что еще заметил Дима: с а м о н н и ч е г о н е х о т е л, о д и н о н н и к у д а н е п о ш е л б ы, о н в о о б щ е м н о г о е б ы н е д е л а л, е с л и б ы э т о г о н е д е л а л и д р у г и е, н а м н о г о е н е о б р а т и л б ы в н и м а н и я, е с л и б ы п р е ж д е н а э т о н е о б р а т и л и в н и м а н и е д р у г и е. Тянуло за Хватовым. Даже непонятно было, чего тот добивался. Быть там, где находился Хватов, делать то, что делал он, значило тоже чего-то хотеть и делать. Невольно завладевал вниманием Гера Уткин. Ни у кого не было такой трудной судьбы. В его десять лет, оставив троих детей, внезапно умерла мать, в одиннадцать — отец, офицер-конвойник, женился на другой женщине, которую они называли теткой, а в двенадцать — погиб от финки бандита. Дети, и прежде всего старший Гера, понимали, что женщина, на которую они смотрели с явной надеждой, могла отдать их в детский дом, но она не сделала этого, и они были признательны ей больше, чем родной. Года на два старше многих, крепкий, поджарый, с заостренным к носу лицом и вытянутым затылком, Гера Уткин не поддавался внезапному возбуждению, охватывавшему ребят, и был справедлив. При нем никто не признавался лучше или хуже других. О чем он думал? Что скрывалось за его уверенностью? Такое же странное внимание однажды вызвал у Димы камень-монолит в деревне, среди зеленой равнины, вдали от гор, где только и могли находиться такие камни. Как он здесь очутился? Кто доставил его сюда? Дима обрадовался, что пробежал сорок, а затем и шестьдесят метров вторым во взводе после Уткина. Вторым после него оказался Дима и в прыжках в длину. — Хочет обогнать, — говорил Высотин и показывал на него. Не обогнал. Снова оказался вторым, хотя напросился бежать в четверке с Уткиным. Затылок соперника почти уходил в плечи, подбородок вытягивался вперед, ноги мелькали стремительными линиями. Но обнаружилось еще одно. Сознательно Дима прежде не считал себя самым умным или каким-нибудь другим самым, но все-таки он, оказывается, выделял себя. Теперь же он видел, что достоинства, которые он считал своими, вовсе не принадлежали исключительно ему. Это было у всех. Э т о н и к о м у л и ч н о н е п р и н а д л е ж а л о. Уже давно по субботам и воскресеньям отпускали в город старших воспитанников. Ждали увольнении и в третьем взводе. Не однажды подходил к Голубеву и заговаривал с ним Высотин. Узнав, что об этом уже шел разговор у командира роты, он довольно оглядывал ребят. Услышав про увольнения, подходил к командиру взвода и Хватов. Его квадратное лицо становилось необычно серьезным, а взгляд уходил в сторону и замирал. Он уже готовился, чуть ли не каждый день приносил из каптерки брюки с лампасами и мундир, осматривал их и гладил. Ходить с узкими брючинами было некрасиво. Для красоты требовались клеши. Так ходили суворовцы старших рот. Чтобы сделать клеши, Хватов выпросил в столярной мастерской лист фанеры и вырезал из него клинья, отшлифовал их края, намочил брючины и, продолжая смачивать их, сантиметр за сантиметром осторожно натягивал их на клинья, оставляя просыхать. Просохшие один раз брюки, чтобы они не сели, следовало, утверждал он, натянуть на клинья еще раз или два и снова дать им просохнуть. Клеши должны свободно закрывать ботинки и колыхаться вокруг ног. Красивее, оказывалось, можно было сделать и погоны. Для этого в них следовало вдеть тоненькие дощечки. Тогда погоны не прогибались и плечи становились прямыми. Белой змейкой видневшийся из ворота свежий подворотничок, блестящие пуговицы, отражавшая свет бляха, начищенные до серебряного сияния ботинки завершали дело. Так должен был выглядеть готовый к выходу в город суворовец. За клиньями Хватова занимали очередь. Занял и Дима. Тихвин же никак не мог решить, портить ли ему брюки — вдруг порвутся, вдруг лопнут по швам, а потом зашивай. Свои клинья и дощечки в погонах появились у Высотина с приятелями. За ними тоже занимали очередь. Глядя на всех, стал готовиться к увольнению и Ястребков. К удивлению Димы, Млотковский тоже где-то раздобыл клинья и дощечки. Высотин снова подошел к командиру взвода. — Скоро, скоро, — ответил Голубев. — В эту субботу. — Ура! — крикнул Хватов. — Ура! — крикнул Гривнев, для которого всякое событие имело значение. Его выпуклые глаза смотрели на каждого дружески и как бы приблизившись. Но значительнее всех выглядел Высотин, будто только один он понимал настоящий смысл предстоящих увольнений. Вот видите, всем видом своим говорил он, нам уже доверяют, но вы еще не знаете всего, все у нас только начинается, самое интересное впереди. Известие что-то осложнило для Димы. Получалось, что теперь следовало обязательно ходить и в город. — Ты пойдешь? — спросил он Тихвина. Тот смотрел выжидательно. Может быть, ждал предложения пойти вместе. Дима не предложил. Он вдруг почувствовал разницу между ними. Сам он не находил в себе каких-либо привязанностей к вещам и неизменному порядку, а Тихвин как-то легко мог обойтись порядком в ящике стола и тумбочке, уроками, самоподготовкой и письмами родных, мог и один пойти в город, и непременно пойдет. Сначала решили отпустить в город всех, но желающих оказалось так много, что это насторожило офицеров, будто, пусти всех разом, воспитанники заполнили бы весь город. Поэтому поступили иначе: сегодня идти должны были одни, завтра другие, а чем-либо провинившиеся оставались в училище. Оставался Млотковский. Дорогин посмеивался, будто это не командир взвода наказал его приятеля, а он, Дорогин, так удачно подшутил над ним. — А что я сделал? Я ничего не сделал! — не соглашался Млотковский. Его блестящие в крупных веках глаза под широкими реденькими бровями моргали, но смотрели на командира честно и решительно. Не отпускали в город и Ястребкова, но тот все равно приготовился, не мог поверить, что причиной наказания могли стать однажды невычищенные ботинки или случайное опоздание в строй. Нет, такого наказания быть не могло. Он не нарушал дисциплину нарочно. Он надел фуражку. — А почему его отпускают? — возмутился Млотковский. Этого Ястребков не ожидал. — Вы куда собрались? — спросил Голубев. — Вы никуда не идете. — А что я вам сделал? — обиделся Ястребков. — Я ничего вам не сделал. — Если будете хорошо вести, в следующий раз отпущу обоих, — сказал Голубев и объявил: — Через десять минут построение. Млотковский не успокоился, пошел за командиром взвода и, заступая ему под ноги, доказывал свою невиновность. Ястребков остался. Он успел сказать неприятелю: — Тебе какое дело? Банный лист на… Какое-то время Ястребков не знал, что делать. Никогда еще так тщательно не приводил он себя в порядок, но все выходило против него. — Тебя же не пускают, — удивился ему Тихвин. — Заткнись! — сказал Ястребков, занимая место рядом с ним. Тихвин обиделся и засосал кончик языка. Ястребков покосился на него откровенно враждебно: и этот лезет, сначала Млотковский, потом этот, им-то какое дело, это из-за них у него может ничего не получиться. Нет, командир взвода не забыл его. — Вы почему здесь? — спросил он. — Вы не идете. Ястребков нахмурился, будто говорили не ему. — Вы не идете, — повторил Голубев. Ястребков еще больше нахмурился, сводил к переносице неподдающиеся светленькие брови и смотрел на командира взвода как на обидчика. — А почему он идет? — увидев Ястребкова в строю, снова возмутился вернувшийся в казарму Млотковский. — Я тоже пойду. И он, как был без фуражки, стал в строй. — Выйти из строя! — рассердился Голубев. — Я что вам сказал? Ястребков переминался и все больше раскачивался. Вытянувшись по стойке «смирно», до последней возможности держался Млотковский. Первый вышел Ястребков. Глядя исподлобья в сторону командира, он что-то шептал. Теперь он мог не притворяться. Затем вышел Млотковский. — Почему их отпускают, а меня нет? — быстро заговорил он. — Что я сделал? Они тоже бегали. Вдруг он вздрогнул и крупно моргнул. Это Ястребков замахнулся на него, но не ударил. Потом Ястребков замахнулся уже всерьез. Млотковский снова вздрогнул, загородился руками и поднял к груди коленку, закрыл глаза и тут же открыл их. Теперь оба совали друг в друга руками, совал больше Ястребков, а Млотковский напирал на него коленкой. — Что вы, что вы, немедленно прекратите! — растерялся Голубев. Прекратили. Недовольный Ястребков ни на кого не хотел смотреть. Часто моргал и на всех прямо смотрел Млотковский. Они еще до осмотра осмотрели друг друга. Что-то смутило Попенченко, когда он переглянулся с Димой: не ожидал увидеть как бы самого себя в другом. Удовлетворенно оглядел себя и Диму Гривнев: такими можно было отправляться в город. Они чувствовали, что были лучше и значительнее самих себя. Чувствовали, что не были отдельными Годоваловыми и Хватовыми, Высотиными и Тихвиными, а все были с у в о р о в ц а м и. В других взводах тоже готовились к осмотру. Скорым шагом отправился за своим командиром чернявый Светланов. Он вернулся один, стал в строй и вытянулся. Строй тоже подтянулся, но продержался недолго. Пока Пупок не приходил, Светланов выходил из строя, кого-то успокаивал, потом снова становился в строй и вытягивался. Ходил за Чутким и Брежнев. Успокаивать ему никого не приходилось. Все во взводе выглядели подтянутыми и странно одинаковыми. А в четвертом взводе уже получали увольнительные, улыбались и заглядывали, что было написано в них. Не один раз ходил Дима в увольнение, но первый выход в город запомнился ему особенно. В новеньком тесном мундире он выглядел мальчиком с нежным лицом и голубенькими глазами. В его распоряжении оказалось целых четыре часа. Зеленый город встретил его парковым шелестом листвы и неожиданным простором. Иди, куда хочешь, и делай, что хочешь. Но куда? Зачем? Не все равно оказывалось только одно: в любую минуту мог встретиться офицер и нужно было успеть поднять руку в уставном приветствии. И так теперь будет все время? Тягостная растерянность охватила его. Вернуться в училище? Нет, позволить себе это он не мог. На людной и пестрой от теней центральной улице он вдруг увидел знакомое. Навстречу ему шел с у в о р о в е ц. Потом показался еще один. Глаза невольно стали искать знакомые фуражки, мундиры и лампасы. О н б ы л н е о д и н. Некоторые были старше его всего на год, но держались без оглядки. Уважение вызывали самые старшие: высокие, красивые, с взрослыми лицами, в них чувствовалась какая-то порода, что-то трудно уловимое, чего явно недоставало тем, что были младше. Старшие смотрели на младших иногда снисходительно и с усмешкой, но чаще спокойно и понимающе. «Сразу видно, что ты впервые вышел в увольнение, стеснителен и неловок», — говорили взгляды одних. «Не дрейфь», — поддерживали другие. Такие разные были суворовцы, что, глядя на них, Дима видел будто не их, а себя, каким он станет через год, два, три, четыре и пять лет. Встречались и свои, из его взвода, из его роты. Смотрели друг на друга напряженно и, как бы не узнавая, проходили мимо. Прошел и как бы не узнал его всегда очень серьезный и внимательный Брежнев. Показался Хватов. Шел устремленно и тоже не замечал своих, будто он один в городе был суворовцем. Встретился Высотин с приятелями. Шли медленно. С пристрастием оглядели его. Дима вдруг понял, что все время видел в городе только суворовцев. Не похожей на других показалась стоявшая у перекрестка группа ребят второго взвода. Кого-то там горячо убеждал, куда-то всех звал чернявый Светланов, и группа дружно направилась за угол. Удивил и Гривнев. Он не прошел мимо, а, чуть переваливаясь с ноги на ногу небольшим увесистым телом, подошел и как свой пошел рядом: выпуклый лоб, выпуклые глаза, толстые губы, довольный собой, довольный увольнением, довольный и Димой. Что-то подобное тому, что Дима испытывал тогда в городе, стало повторяться с ним и в последующие увольнения. Город разделял его с ребятами. Не обманывала его и суворовская форма Он стал суворовцем как-то лишь внешне. Чем ближе к концу подходил учебный год, тем очевиднее становилось, что он оставался прежним, домашним. Приближавшиеся каникулы представлялись, однако, очередным, но необычно продолжительным увольнением, еще больше отделявшим его от ребят. А те уже ждали разъезда по домам. Ждали с нетерпением. — Ура! — крикнул Хватов, вытаскивая из стола учебники. — Пошел сдавать. И оглядел класс. — Ура! — снова крикнул он. И снова оглядел класс. — Это же первые наши каникулы, первый год позади, ребята, ура! — поддержал его Гривнев. — Ура! — подхватил Ястребков. Он прокричал «ура» трижды, сначала тихо, одними губами, потом громче, как бы прислушиваясь к звучанию голоса, и, наконец, во всю силу, уже поддерживая самого себя, уже не желая никому уступать. Они давно готовились к этому дню. Нельзя, оказывалось, ехать домой без подарков. Одним из первых купил их Тихвин. Это никого не удивило. Каждую неделю тот писал письма домой и часто получал посылки, маленькие аккуратные ящички, коробки и свертки, обшитые тонкой белой материей. Черный в оранжевых цветах большой платок купил Уткин. Это тоже никого не удивило. Понимали, что воспитавшая его тетка заслуживала всего. — Им будет приятно получить подарок, — говорил Гривнев обо всех родителях, тетках, сестрах и братьях. Дима настораживался. Сам он никогда не догадался бы купить подарки. И кроме того, его не тянуло домой. Неужели он любил родителей меньше? Покупки рассматривали с самым серьезным видом. Приходил смотреть платок Уткина Хватов, смотрел долго, со значением и одобрил. Он и свои покупки, платок для матери и две тюбетейки для себя, рассматривал со значением и ждал, когда другие тоже рассмотрят их. Никого не замечая, один рассматривал подарок-косынку Ястребков. Не понимая, что общего между ним и этой красивой материей, он держал ее за углы, потом складывал, но, что-то забыв разглядеть, снова раскладывал. Окончательно сложив косынку и закрыв ее в тумбочке, он какое-то время невидяще смотрел сквозь дверцу, потом поднял голову и забыл о подарке. Еще больше удивил Диму Брежнев. Не то удивило, что тот, как все, купил подарки и показывал их в своем взводе, а то, что интересовался, что купили себе другие, и одобрял все, что бы кто ни купил. Нет, хотя Дима тоже купил подарки, его не тянуло домой. И родители тут были ни при чем. Как ни была неизбежна его отдельная от них своя жизнь, как раз этой своей жизни еще не было у него. Он вернется домой ни с чем, таким же, каким уезжал.