Оставалось лишь до последнего держаться корабля и попробовать спасти свою жизнь при помощи какого-нибудь обломка. Рано или поздно корабль, конечно, развалится. Вон, верхняя палуба уже начинает расходиться, и от каждого удара волн трещины становятся все шире. Продолжая цепляться за мачту, он расслышал шум и тут вспомнил, что минхеер фон Штрум наверняка до сих пор отсиживается в своей каюте. Филип пробрался на корму и увидел, что дверь каюты придавило трапом и ее не открыть. Он сдвинул трап, заглянул внутрь. Чиновник накрепко вцепился в перегородку, словно бы охваченный предсмертными судорогами… Но нет, это были не судороги, а всего-навсего паралич, вызванный ужасом. Филип заговорил с суперкарго – но не добился ответа, попытался вывести его наружу – однако не смог заставить фон Штрума отпустить перегородку. Громкий треск и бурление воды подсказали юноше, что корабль разламывается надвое, поэтому он был вынужден предоставить беднягу-суперкарго его судьбе и выбраться из каюты на палубу. У кормового люка он углядел какое-то шевеление: медведь Йоханнес плавал, но веревка, которой зверь был привязан, не давала ему удалиться от корабля. Филип достал нож и освободил несчастное животное. Едва он осуществил сей акт сострадания, как море обрушилось на заднюю часть корабля. Та разлетелась на множество кусков, и Филип обнаружил, что барахтается в воде. Он ухватился за обломок доски, проплывавший мимо, и течение повлекло его к берегу. Спустя несколько минут юноша очутился в непосредственной близости от суши, потом доска, за которую он держался, ударилась о песок, а самого Филипа набежавшая волна оторвала от опоры и заставила замахать руками. Он старался изо всех сил, но даже рядом с берегом никак не мог нащупать дно, а отступавшая волна потащила его обратно в море, и силы начали иссякать. Голова юноши скрылась под водой, затем он все-таки вынырнул и ощутил под рукой что-то твердое, за что немедленно ухватился мертвой хваткой. Это был косматый бок медведя Йоханнеса. Зверь упорно стремился на берег и вскоре выволок юношу из полосы прибоя. Почувствовав под ногами твердь, Филип сделал несколько шагов, распростерся на песке вне досягаемости волн и, изнуренный всеми недавними событиями, лишился чувств. Когда он очнулся от забытья, то сразу испытал нешуточную боль в глазах; те оставались закрытыми, но все это время веки нещадно обжигало палящее солнце. Филип открыл было глаза, но тут же снова зажмурился, ибо свет ножом вонзился ему в зрачки. Он перевернулся на бок, прикрыл лицо рукой и оставался несколько минут в таком положении, пока постепенно не обнаружил, что зрение восстановилось. Тогда он поднялся, пошатнулся, но устоял на ногах и огляделся вокруг. Море до сих пор бушевало, в прибое угадывались обломки барка, а весь песок был усыпан грузами с корабля. Неподалеку лежало тело Хиллебранта, поблизости виднелись и другие тела. Значит, все, кто забрался в большую лодку, погибли. Судя по положению солнца, было около трех часов дня, но все случившееся произвело на Филипа столь гнетущее впечатление, столь утомленным и израненным он себя чувствовал, что не нашел в себе ни сил, ни желания выполнить более точные измерения. Голова шла кругом, единственное, чего хотелось, – это отдохнуть. Он отошел подальше от обломков кораблекрушения и, отыскав холмик, защищавший от лучей солнца, снова лег, а затем погрузился в глубокий сон, не прерывавшийся до самого утра. На сей раз он проснулся оттого, что кто-то осторожно тыкал его в грудь. Он вскинулся и увидел перед собой человеческую фигуру. Зрение вернулось не до конца, перед глазами все расплывалось, и Филип потер веки, решив сперва, что перед ним опять медведь Йоханнес. Потом ему почудился минхеер фон Штрум, а затем он осознал свою ошибку, в общем-то нисколько не удивительную. Рядом с ним стоял высокий готтентот с копьем-ассегаем в руке, плечи его покрывала свежеснятая шкура злосчастного медведя, а голову – один из париков суперкарго, причем букли спускались до пояса. Это облачение (в остальном дикарь был совершенно гол) выглядело столь нелепым, что при иных обстоятельствах Филип наверняка посмеялся бы от души, но только не сейчас… Все его чувства были болезненно обострены. Он поднялся и встал напротив готтентота, который продолжал хранить неподвижность и не выказывал даже намека на враждебные намерения. Внезапно Филипа охватила всепоглощающая жажда, и он знаками показал, что хочет пить. Готтентот махнул рукой, призывая следовать за собою, и повел Филипа на берег, где, как выяснилось, собралось около пяти десятков дикарей, деловито разбиравших корабельные обломки. По тому уважению, с которым прочие аборигены встретили спутника Филипа, стало ясно, что это вождь. Хватило нескольких слов вожака, произнесенных весьма торжественно, чтобы Филипу подали грязной воды в сосуде из выдолбленной тыквы, но юноша и не подумал брезговать. Вода показалась ему восхитительной. Затем предводитель племени знаком велел Филипу сесть. Происходящее казалось невозможным и непостижимым, но все же в нем было и нечто забавное. Белый песок ослепительно сверкает в лучах палящего солнца. Повсюду обломки, бочонки и тюки. Поодаль пенится прибой, в полосе которого тоже мелькают какие-то деревяшки. Рядом наполовину занесенные песком огромные остовы китов, выброшенных на берег в незапамятные времена, и изломанные тела погибших товарищей Филипа по недавнему плаванию, чью одежду, похоже, дикари не тронули, не считая пуговиц, ставших желанной добычей. А вокруг расхаживают голые готтентоты – стояло лето, и они не носили своих каросс[28], – подбирая все, что не имело ценности, зато пренебрегая тем, на что польстились бы цивилизованные люди. В довершение всего поблизости сидит вождь в кровоточащей шкуре Йоханнеса и пышном парике минхеера фон Штрума, величавый, что твой вице-канцлер, и не подозревающий, сколь смешно он выглядит. В целом это зрелище было для Филипа едва ли не самым диковинным из всего, что ему довелось видеть в жизни. Пускай к тому времени поселение голландцев на мысе Доброй Надежды существовало недолго, многие годы они бойко торговали с местными племенами, выменивая у дикарей шкуры и прочие африканские редкости. Потому готтентоты были привычны к кораблям и, поскольку с ними обращались дружелюбно, не испытывали неприязни к европейцам. Немного погодя дикари принялись собирать все деревянные обломки корабля, в которых можно было обнаружить вкрапления железа, сложили несколько куч и развели огонь. Вождь взмахнул рукой, как бы спрашивая Филипа, голоден ли тот, и юноша утвердительно кивнул. Тогда новый знакомец сунул руку в мешок из козлиной шкуры, достал пригоршню больших сушеных жуков и протянул Филипу. Юноша скривился и отверг угощение, после чего вождь пожал плечами и съел жуков сам, а потом поднялся и велел Филипу следовать за ним. Вставая, Филип углядел на песке собственный сундучок. Он жестом показал вождю, что это его вещь, вынул из кармана ключ, открыл сундучок и выгреб оттуда разные полезные предметы, не забыв и о горсти гульденов. Вождь ничуть не возражал, но окликнул одного из своих воинов, показал на замок и петли и двинулся прочь, а Филип поплелся следом. Приблизительно через час они достигли крааля, состоявшего из череды крытых шкурами приземистых хижин, где вождя встретили женщины и дети, явно восхищенные его новым нарядом. Филипа они тоже приветствовали радушно, принесли молока, которое он жадно выпил. Разглядывая этих дочерей Евы, отворачиваясь от их непристойно обнаженных, уродливых тел и отвратительных лиц, он вздыхал и вспоминал свою красавицу Амину. Солнце клонилось к закату, и Филип вновь ощутил усталость. Он показал знаками, что хотел бы отдохнуть. Его отвели в хижину, где ни грязь, ни дурные запахи, ни тучи роящихся над головой насекомых не помешали ему уснуть, едва он приклонил голову на узелок с вещами и пробормотал короткую благодарственную молитву. На следующее утро Филипа разбудил вождь, который пришел в сопровождении другого готтентота, немного изъяснявшегося по-голландски. Филип попросил доставить его в поселение, куда заходят корабли, и был понят, но вождь объяснил, что в это время никакие корабли в здешние края не заходят. Филип продолжал настаивать на своем, сознавая, что это его единственная возможность уплыть отсюда. В любом случае, он окажется в компании европейцев, с которыми и станет дожидаться корабля. Как выяснилось, дорога должна была занять всего день. После краткой беседы с вождем дикарь, говоривший по-голландски, вызвался отвести Филипа, куда тому угодно. Филип от души напился молока, принесенного туземками, снова отказался от жуков, которыми пожелал угостить его вождь, взял свой узелок и двинулся за проводником. Ближе к вечеру они достигли холмов, с которых открывался вид на Столовую бухту и на редкие дома, возведенные голландцами. К радости Филипа, в море виднелся парусник. Юноша поспешил к берегу, где застал лодку с корабля, присланную закупить свежей еды. Он окликнул моряков, рассказал, что с ним случилось, поведал о печальной участи «Тер Шиллинга» и попросился на борт. Старший охотно согласился доставить его на корабль, но предупредил, что они направляются домой, в Европу. Сердце Филипа забилось чаще. Иди корабль в Индию, он постарался бы присоединиться к команде, а так ему выпадает возможность повидаться с милой Аминой, прежде чем отправиться в новое плавание навстречу горькой судьбе. Значит, ему все-таки уготовано еще немного счастья, а жизнь состоит не только из тягот и лишений – в ней есть место радости, и впереди ждет не одна лишь бесконечная вереница страданий. Капитан встретил его приветливо и согласился безвозмездно доставить домой. Спустя три месяца, за которые не произошло ничего достойного упоминания, Филип Вандердекен вновь очутился в гавани Амстердама. Глава 11 Вряд ли стоит уточнять, что Филип со всей возможной поспешностью сразу же устремился к своему дому, где находилось то, что он ценил превыше всего на этом свете. Он говорил себе, что заслужил несколько месяцев блаженства, ибо отчасти исполнил долг, и сознавал, что, несмотря на желание сдержать слово полностью, не сможет снова отправиться в путь до осени, когда отплывет следующая флотилия, а пока же едва наступил апрель. Конечно, он горевал о гибели минхеера Клоотса и Хиллебранта, да и жизни членов команды злосчастного барка оплакивал, но находил некоторое утешение в мысли, что навсегда избавился от компании негодяя Шрифтена, разделившего участь остальных. Вдобавок он едва ли не благословлял кораблекрушение, оказавшееся роковым для прочих, ведь оно позволило ему так скоро вернуться в объятия Амины. Поздно вечером Филип нанял лодку из Флашинга[29] и направился в Тернез. Вечер выдался студеным для этого времени года. Задувал свежий ветерок, по небу ползли рваные тучи, словно окаймленные широкими белыми полосами в сиянии луны, что взобралась высоко на небосвод и наливалась спелым яблоком. Порою ночное светило пряталось за темной тучей, но затем являлось вновь во всем своем великолепии. Филип высадился на берег и, плотнее запахнув накидку, двинулся к дому. Сердце учащенно билось. Он приблизился и увидел, что окно гостиной открыто и оттуда выглядывает женщина. Разумеется, это была не кто иная, как Амина, и он, перейдя мостик, подошел к окну, а не к входной двери. Амина (именно она смотрела в окно) столь пристально разглядывала небо над головой и столь глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила и не услышала приближения мужа. Любуясь ею издалека, Филип остановился в четырех-пяти ярдах от стены. Ему хотелось подобраться незамеченным, дабы не напугать жену внезапным появлением. Он слишком хорошо помнил свое обещание: даже если погибнет, будет навещать ее, как отец приходил к матери. Тут Амина перевела взгляд вниз и различила очертания мужской фигуры, но в этот миг очередное облако наползло на лик луны, небесное сияние потускнело, и оттого фигура Филипа приобрела некоторую размытость и, если угодно, призрачность. Амина все-таки узнала мужа, но, поскольку ничуть не предполагала его возвращения, явно уверилась, будто к ней явился гость из потустороннего мира. Она вздрогнула, обеими руками отвела волосы со лба и снова присмотрелась к фигуре внизу. – Это я, Амина, – воскликнул Филип, – не бойся! – Я не боюсь, – отвечала она, приложив руку к сердцу. – Значит, все кончено. Дух моего супруга, – ты ведь дух, верно? – я благодарю тебя. Добро пожаловать домой, Филип, даже в смерти! Амина печально повела рукой, приглашая Филипа заходить, и отступила от окна. «Господи! Да она сочла меня мертвым!» – подумал Филип. Едва понимая, как действовать дальше, он влез в окно и обнаружил, что Амина сидит на кушетке. Филип хотел было ее окликнуть, но Амина, чьи глаза неотрывно следили за ним, очевидно уверенная, что имеет дело с призраком, его опередила. – Так скоро, о, так скоро! – вскричала она. – Господи, все в воле Твоей, но какая это мука!.. Филип, милый мой Филип, я последую за тобою! Филип встревожился пуще прежнего. Кто ведает, как поведет себя Амина от неожиданности, когда сообразит, что он по-прежнему жив? – Амина, любимая, послушай. Знаю, я пришел негаданно и в неурочный час, но иди же, обними меня и убедись, что твой Филип жив и здоров. – Жив?! – воскликнула Амина недоверчиво. – Жив! Моя кровь горяча, как раньше, Амина, и это я, твой любимый и любящий муж, – проговорил Филип, обнимая ее и прижимая к своей груди. Амина вырвалась из его объятий, упала на кушетку и залилась слезами. По счастью, ничего опрометчивого она не выкинула. Филип встал на колени рядом и принялся ее утешать. – Боже, о Боже, спасибо Тебе! – вскричала она. – Филип, я решила, что это твой дух! Знай, я была бы счастлива даже этим! – И она снова расплакалась на его плече. – Любимая, ты выслушаешь меня? – спросил Филип, немного помолчав. – Говори, говори, милый мой. Я готова внимать тебе вечно. Филип коротко поведал ей обо всем, что с ним случилось, о причине своего неожиданного возвращения и ощутил себя сполна вознагражденным за все перенесенные невзгоды, когда Амина, которая еще никак не могла успокоиться, осы́пала его ласками. – Как поживает твой отец? – С ним все хорошо, но о нем мы поговорим завтра… «Да, – подумал Филип поутру, проснувшись и любуясь прелестными чертами продолжавшей сладко спать супруги, – да, Господь милосерден. Выходит, мне еще суждено испытать толику счастья. Выходит, обрету я счастье или нет, зависит от того, исполню ли я надлежащим образом свой долг, и меня ждет страшная кара, если я когда-либо пренебрегу этим долгом. Так тому и быть! Невзирая на опасности и не страшась смерти, я буду исполнять свой долг, полагаясь на милосердие Божье и уповая на награду здесь, на земле, и в ином, лучшем мире. Разве меня не ждет воздаяние за все мои муки? Конечно ждет, как же иначе?» Филип нежным поцелуем разбудил жену и всмотрелся в ее черные глаза, взгляд которых полнился любовью и радостью. Прежде чем спуститься вниз, юноша снова осведомился насчет минхеера Путса. – Скажу честно, отец изрядно меня беспокоит, – созналась Амина. – Приходится запирать гостиную, когда я покидаю дом, ибо не раз и не два я заставала его за попытками взломать створки буфета. Его жажда золота неутолима, ни о чем другом он и не помышляет. Он меня изводит, твердит, что мне следует забыть тебя и передать ему все твое богатство. Впрочем, меня он побаивается, а твоего возвращения боится и того сильнее. – Он в добром здравии? – Для своего возраста он еще крепок, но слабеет, подобно тому как прогорает свеча: пламя то вспыхивает ярче, то колеблется. Порою он рассуждает так, словно выжил из ума, а в другое время говорит и ведет себя как полный сил юноша. Эта его страсть к деньгам – сущее проклятие. Мне горько в этом признаваться, Филип, но, думаю, на краю могилы мой отец пожертвует нашими с тобою жизнями, дабы завладеть теми гульденами, всю гору которых лично я бы променяла на один твой поцелуй.