– Надо помыться, – сказал я. – Мамин рецепт всегда выручает. Тр-рах! – Полли хлестнул меня по щеке. – Помни, с кем разговариваешь! Когда они бьют, то смотрят выше глаз, прирастая на силу удара. Иные даже встают на цыпочки. Вода на подоконнике собралась в мутную лужицу и закапала на пол, а с улицы сочился туман – синеватый и белесый от холода. Лампы шпарили прямо в темя, и всё равно казалось, что стоишь в темноте. *** Фриш засуетился, чихнул – и обернулся. Задвигался и Алек, давая дорогу тем, кто пробивался сзади, волоча за собой живое и упирающееся. Что там такое? Нас и так чересчур много. Конвоиры подались вперёд и вытянули шеи, разделяя моё любопытство. Ряды раздвинулись. – Гуго! – в голосе Фриша прозвучало вежливое удивление. Парня вытолкнули вперёд. Он ошеломлённо озирался. На запавших щеках выступил яркий румянец, а губы, наоборот, посерели. Теперь он не выглядел ни покорным, ни заторможенным. Он выглядел как бомба, которая вот-вот взорвётся. – Поймали на телефонной станции в Грау, – объяснил Хуперт. Лицо Дитриха осталось бесстрастным. – Что он там делал? – Видимо, звонил кому-то. По записке. Этот говнюк её съел. Я хотел отобрать, а он цапанул меня за палец. Гуго бешено замотал головой. От него разлетались брызги пота, как от взмыленной лошади. Кожа плотней обтянула щёки, а карие глаза с мольбой уставились на меня. – Ошибка номером! Я сказал, а они говорят: ошибся номером! Понимаете? – Жаль, – сказал я. А что тут ещё сказать? Потрескивающее внимание возросло до предела. Зрачки Дитриха сфокусировались в алмазные свёрла и пробуравили мой лоб. – Что за номер? – Девушка. Хотел предупредить, когда приеду. Телефон в гостинице не работал, вот я и попросил выручить. Личный вопрос. – Личный вопрос? – Точно. Занемевшее тело свело от судорог. В ангаре было холодно, как в морозильнике, и только футболисты в трансе могли этого не замечать. Чья-то ладонь погладила меня по спине. Я напряг предплечья, и провод ещё сильнее вонзился в кожу, буквально прорезая её. Гуго издавал резкие, хриплые звуки. Он весь трясся и был на грани истерики. – Я ошибся. Ошибся! – Да, – сказал Дитрих очень просто. Он говорил с Гуго, но обращался ко мне. Светлые, без ресниц, глаза смотрели рассеянно, как будто бы в даль, где мы могли найти уединение и обсудить то, для чего не хватало слов. – Не надо, – произнёс я. Или не произнёс? По его сжатым губам скользнула улыбка. Кривоплечий уродец, собравший чаяния тех, кому не светило подняться на вершину горы и похитить солнце. А может, он думал про молот Тора? «Помни», – сказал Полли. Я помнил, как страшно бывает утром, когда небо ещё черно и медленно синеет на горизонте, истыканном точками бледных звёзд. В этот час даже вещи не имеют названий. Стена, у которой производились расстрелы, выглядела как ростомер. На ней даже имелись отметки. И звёздочки – пятиконечная и шестиугольная, как шутка и как иллюстрация правила, что истинный шутце не должен быть ниже метра восьмидесяти. Я не дорос всего-то на один сантиметр. *** Его прикрутили к самому высокому турнику. Навалили топливные брикеты и развели костёр. К концу этой омерзительной процедуры Афрани лежала в глубоком обмороке. Ничего удивительного. Даже я, в общем-то привыкший ко всякому зверству, в какой-то момент пошатнулся от дурноты и смрада, насквозь пропитавшего влажный, туманно-кисельный воздух. И не только я: многие в рядах хвалились харчишками. – Свиньи! Трассе задумчиво посмотрел на меня и щёлкнул пальцами. Мы опять переместились в ангар. – С ума сойти! – сказал Фриш. – До чего же неприятно всё-таки получилось. Коллер, почему вы меня не послушали? Такой был послушный мальчик. Наверное, в тот самый миг я и сорвался. Провод лопнул. Багровая кровь прыснула и разлетелась: калейдоскоп сложился – мозаика. Лоснящийся глаз завращался и выпучился на ножке. Поганый гриб. Споры – пф-ф! – вот они, поганое, мерзость, гнусь! Какая-то шавка уцепилась в загривок, я стряхнул её кулаком. Хватит! Розовое, багрово-красное, чвакающее, влажно плюющееся осколками… Где там Фриш? Уберите это! Они вставали, как драконьи зубы, а я бил в то место, где шевелилось больше всего, где пульсировало это безобразное месиво. Горох. Дрянь. Всё ничего не стоит и жизнь ничего не стоит дырка спросите меня спросите морица если не верите. Это не кувалда а гвоздодёр. И между прочим сильно. Темно и сильно. Сильно, да… Я упал. Удары затихли. Не сразу – так затихает дождь. Капли всё реже и падают прямо на голову. – Берсерк чёртов, – сказал Полли. *** Картина переменилась. Видимо, меня прислонили к чему-то наклонному. Иначе не объяснишь эту искривлённость пространства, что возникает после нокаута. Хорошо бы уснуть. Плохо, что смотрит Афрани. Хорошо, что пришла в сознание. Плохо, что Полли. Вообще всё плохо. Дитрих Трассе приблизился и присел передо мной на корточки. – Что на тебя нашло? – Это на вас нашло. «Бэбо ба баф бафбо» – бубы пдебдадились в бодушки. Бф-ф! В этот момент я заметил Ланге. Высокий как циркуль, крахмально-белый. Он встал позади Дитриха, держа руки за спиной, сохраняя выражение безучастного невмешательства. Я попытался в него плюнуть. Губа отвисла, и слюна капнула на штаны. – И вы… Туда же. – Куда? – спросил он с интересом. – «Фарбен», – выцедил я (само-собой, получилось «Барбен»). – Гений стирального порошка! И почём у вас нынче серия опытов? – Дорого, – спокойно ответил он. – Ну а как иначе? Сначала мы ввели правило о забое скота. Затем ограничили вивисекцию. Теперь запрещено варить даже ракообразных. Природа сама чистит животных, мы же, высшие звери, культивируем гниль. Вы вообще в курсе, чем я сейчас занимаюсь, а, Коллер? Брюшной тиф. Унтерменши органически боятся прививок. Обратите-ка на досуге внимание на кривую заболеваемости. – Вы что же – выводите новый штамм? – Ха! Новый штамм уже давно пирует и процветает. Скажите спасибо расовой толерантности. Я же тружусь над новым антибиотиком. – Так вы, стало быть, патриот. А деньги идут… другим патриотам.