– Чистота породы не пострадает, миссис Макартур, уверяю вас. Ничуть. О, он знал про мои затруднения. Здесь все это знали. Как это ни прискорбно Какой дурак откажется от земли, если ее можно получить бесплатно? И мистер Макартур, конечно же, не отказывался. Но не земля была его настоящим увлечением. Его не интересовали ни овцы, ни пшеница. И уж тем более не обязанности воинской службы, неожиданно ставшие столь обременительными. Всеми его помыслами владела торговля: «Британия» была лишь первой ласточкой; с тех пор суда регулярно снаряжали за товарами. Но старался он не только ради огромных прибылей, что приносила торговля спиртным. Его натура жаждала быть в самой сердцевине сложного переплетения людских пороков – алчности, страха, лености, злопыхательства, – манипулировать окружающими, интригуя, строя козни, искушая, угрожая, задабривая. Большее удовольствие, чем деньги и даже чем власть, возможность влиять на события, приносили мистеру Макартуру его собственные хитроумные планы. Мы прожили в Парраматте всего несколько месяцев, и вот однажды муж пришел ко мне, любезный до невозможности. – Как это ни печально, моя дорогая жена, – начал он, – даже прискорбно, но я должен на время уехать в Сидней. Это очень важно. Если мы хотим, чтобы ДЗ и впредь покровительствовал мне. То самое, на что я даже не решалась надеяться. Но я надула губы, для виду, ну и чтобы подразнить мужа. А сама наблюдала, как он придумывает очередной довод. – В Корпусе ведь одни мошенники, – стал объяснять мистер Макартур. – Если меня там не будет, кто-нибудь из них сочтет, что сможет зафрахтовать судно и организовать новое плавание не хуже меня. Мне просто необходимо быть в Сиднее. – Понимаю, – проронила я. – Но, может, вы возьмете меня с собой? Я бы развеялась, познакомилась с новым обществом. – Ну… – задумался он. Я подождала немного, наблюдая, как мой муж пытается выкрутиться, потом пришла на помощь: – Хотя нет. Мне будет неспокойно, что дети остались на попечении прислуги. Лоб его разгладился, и вот вам классическая сцена: двое притворяются, что испытывают глубокое сожаление, хотя на самом деле каждый в душе ликует. В то первое утро, когда муж ускакал в Сидней, я стояла с Элизабет, держа дочь за руку, и смотрела, как его конь исчезает вдали. Вернувшись в дом, я обошла с ней все комнаты. Казалось, в них стало тише. Половицы на свету поблескивали как-то более безмятежно. Мне были ненавистны наше брачное ложе и даже комната, в которой оно находилось. Может человек бояться каминной полки, узора из трещин на потолке? Я распахнула стеклянные двери – муж любил, чтобы спальня была закрыта, мне же нравилось, чтобы в ней гулял воздух, – впуская в комнату внешний мир. Из спальни был выход в сад, а за ним виднелся желто-зеленый буш: в лучах солнца, спокойно плывущего по небу в течение дня, бледные стволы в лиственном уборе напоминали китайские письмена. Как же быстро человек осваивает пространство! И как мало времени на это требуется! Той ночью я лежала, упиваясь простейшей радостью от осознания того, что я в постели одна. Новизна этого приятного ощущения не давала уснуть. А потом меня посетила еще одна новая мысль. Я соскользнула с кровати и вышла на веранду. Меня обволокла влажная темнота ночи. Босая, я стояла на каменных плитках, чувствуя, как каждая клеточка тела, кожи наполняется неуемной энергией, оживает, голыми ступнями осязая каждое зернышко, каждую крупинку камня. Где-то в отдалении залаяла сидевшая на цепи собака, глухо так, неспешно, нетревожно, как будто просто для того, чтобы услышать свой собственный голос. Ее лай разносился на мили окрест, не заполняя тишину, а, напротив, расширяя ее. Тот далекий глухой голос живого существа свидетельствовал о том, сколь необъятна ночь, подобно тому, как темная крапинка на белой простыне подчеркивает ее кипенную белизну. Собака, как и я, бодрствовала в темноте, приветствуя невидимый в ночи мир. За цветником светились щели хижины, в которой жили Ханнафорд и пастух. Мной внезапно овладел порыв подобраться к ней по траве и, затаившись у стены, прильнуть глазом к одной щели. С чего вдруг у меня возникло такое желание? Ни Ханнафорд, ни пастух были тут ни при чем. Просто любопытство – обратная сторона неведения. В свободе одиночества обретя себя, я захотела понаблюдать за чужой жизнью, за другими людьми, пока им казалось, что они скрыты от посторонних глаз. Всю свою жизнь я видела только внешние проявления. И себя показывала только с внешней стороны. Теперь же меня обуяла потребность проникнуть за оболочку. Какие они, люди, когда думают, что на них никто не смотрит? Что они собой представляют? Я подкралась к хижине, судорожно думая, как я буду оправдываться, если меня обнаружат. Удастся ли мне убедительно изобразить из себя лунатика, глядящего пустым взглядом и что-то бормочущего, как леди Макбет? Однако леди Макбет, как бы крепко она ни спала на ходу, не подсматривала в щель, приподнявшись на цыпочки. И не стала бы надевать синий халат, чтобы спрятать под ним белую ночную сорочку. Нет, приникая глазом к щели, я не имела ни разумного объяснения, ни даже нелепой отговорки. Поначалу в отблесках огня я не различала ничего. Потом заметила какое-то движение, услышала шепот, счастливый вздох. Я чуть сдвинулась в бок у щели, меняя направление взгляда, и увидела, что движение произвела голая нога, нога миссис Браун, и что она переплетена с рукой Уильяма Ханнафорда. Я быстро отступила назад. Ну вот, посмотрела, подумала я про себя. Надо же! Я беззвучно хохотала, хотя что тут смешного? Сгибаясь в три погибели от безудержного веселья – или еще от чего-то, я бесшумно ступала по траве назад к дому. Конечно, я знала, что Ханнафорд и миссис Браун нашли друг друга. И, конечно, знала, что они должны были устроить, как им быть вместе. Это же проще простого. Захотелось побыть вдвоем, отослали пастуха ночевать к остальным работникам. Дальше этого я не задумывалась. Мне даже в голову не пришло, что я могу стать свидетельницей их близости. Я просто хотела, пользуясь временной свободой, удовлетворить свое любопытство. Вернувшись в дом, я скользнула в постель и свернулась клубочком. Сердце постепенно успокаивалось. Я физически ощущала душевную боль, она извивалась и корчилась во мне, как раненая зверушка. Это было неизбежно. Ведь когда-то я тоже была там, где теперь находились те двое, телом и душой соединяясь с любимым человеком. Но это все в прошлом, в прошлом, в прошлом. Вряд ли мне когда-нибудь снова суждено испытать такое счастье. Тем не менее, вспоминая ту ногу, ту руку, я улыбалась. Та радость всегда останется частью того, какой я была. Огонь, что опалил меня и мистера Доуза, передается от человека к человеку. Какое-то время он воспламенял Уильяма Доуза и Элизабет Макартур, теперь – Агнес Браун и Уильяма Ханнафорда. Это – дар, который не дается в вечное пользование; он переходит к другим. Сжавшись в комочек, я кривила губы от боли и горькой радости. Эти два чувства были нераздельны. Леди Макбет подкралась к щели в стене хижины в поисках чего-то и, возможно, нашла это. Ей открылась истина: нужно наслаждаться теми удовольствиями, что предлагает жизнь. Вот я лежу одна – какое удовольствие! Гораздо лучше наслаждаться обществом своего подлинного «я», чем тонуть в одиночестве несчастливого брака. Я никогда не знала, сколько ночей буду спать одна, ибо мистер Макартур всегда возвращался неожиданно. «Ты только представь, – написала я как-то раз Брайди, когда он только что приехал домой, – сколь велика была моя радость оттого, что мистер Макартур вернулся». О, как же мне нравилось подбирать двусмысленные выражения. То мое тайное увлечение никогда мне не надоедало. Возможно, в Сиднее мистер Макартур позволил себе побаловаться с какой-нибудь прелестной девицей. Но тогда я не хотела об этом знать. И сейчас не хочу. Дела фермы беру на себя Мы с мистером Макартуром ничего конкретного не обговаривали, но по мере того, как он постепенно устранялся от управления фермой, его обязанности брала на себя я. В сравнении со скромным хозяйством дедушки здешнее было гигантским предприятием, и на первых порах меня охватывал ужас оттого, сколько всего нужно понимать. Я не имела ни опыта, ни уверенности в собственных суждениях, плохо знала работников и не представляла, как завоевать у них авторитет. Но я была не одна. Каждое утро ко мне приходил Ханнафорд, потом миссис Браун. Почтительно стоя возле стола, за которым я сидела, они рассказывали обо всем, что требовалось, а я, словно ученица, записывала за ними, составляя список дел: за чем присмотреть, на что выделить деньги, что запланировать, какие проблемы решить. Миссис Браун и Уильяму Ханнафорду я никогда не говорила, что мне известен их секрет. Их личная жизнь меня не касалась. Но они знали, что я в курсе. И эта тайна крепче связывала нас троих, согревала своим теплом, как добрый друг. Поначалу, вооружившись списками и расчетами, я приходила к мистеру Макартуру, чтобы спросить совета или получить одобрение, но он лишь бегло просматривал бумаги, не проявляя интереса, и я стала обращаться к нему все реже и реже. Время от времени, чтобы напомнить мужу, как это утомительно – управлять фермой, я притворялась, будто стою перед выбором. Он был вынужден слушать, пока я излагала ему нескончаемые подробности. Я видела, что он нервничает, ждет не дождется, когда я закончу. Дела фермы интересовали его не больше, чем семейство мотыльковых. Жена фермера, какой я могла бы стать, причем столь прекрасно обученная дедушкой, на цыпочках выступила из-за спины супруги джентльмена. Время, проведенное с мистером Доузом, показало мне, что я люблю сложные задачи, люблю преодолевать трудности. Будучи хозяйкой фермы «Элизабет», я каждый день сталкивалась с раздражающими проблемами. Но каждая новая проблема напоминала о предыдущей, которая была благополучно разрешена. Проблемы, конечно, раздражали, но безделье было бы смерти подобно. Тонкая шерсть Мы с Ханнафордом больше не говорили друг другу ничего о том, чтобы пустить испанских баранов в отару овец скрещенных пород, и уж тем более не обсуждали это с мистером Макартуром. Мы это просто сделали. Ягнята, родившиеся в результате тех спариваний, подрастали, и стало заметно, что испанский баран передал своим отпрыскам тонкую шерсть, а овцы-кроссы – свою выносливость. Мы и надеяться не смели на такое чудо. – Должно быть, Господь чувствует нечто подобное, – заметила я Ханнафорду как-то вечером, когда мы вдвоем, прислонившись к ограждению, наблюдали за пушистыми ягнятами грубошерстных овец. Однажды, в той другой жизни, я сказала что-то вроде этого о модели планетной системы. Воспоминание вызвало на губах улыбку. – Да, пожалуй, – согласился Ханнафорд. – А мы могли бы помочь Господу – если будем все делать правильно – вывести целое стадо овец с прекрасной шерстью. В его лице промелькнул страх. Наверно, он подумал, что слишком вольно обошелся с местоимением «мы», соединив в одном предложении каторжника Уильяма Ханнафорда и супругу Джона Макартура. Да и говорить столь небрежно о том, чтобы помочь Всевышнему, было тоже как-то грешно. Однако я ничего не имела против того, чтобы быть с ним «мы», и была согласна с тем, что плоды труда Господа не всегда совершенны и помощь Ему не повредит. – Вы думаете о том, чтобы разводить овец ради шерсти? – уточнила я. – Не ради мяса? – Тот баран, на которого я позарился… меня шерсть его ввела в искушение, – объяснил Ханнафорд. – Я ведь как думал: надо разводить овец на шерсть. Где гарантия, что Испания всегда будет продавать нам свою? – Он отвернулся, словно собираясь плюнуть, но сдержался. – Сказав «нам», я подразумевал Англию, – презрительно добавил Ханнафорд. – Так почему бы не заняться этим здесь? Хоть будет что отсюда поставлять на рынок. По моему настоянию мистер Макартур отправился со мной на пастбище и был вынужден признать, что шерсть обещает быть качественной. Однако долго он не задержался: после беглого осмотра тотчас же повернул назад, спускаясь по холму. – Отлично, отлично, дорогая. Великолепная работа. – Мистер Макартур. – Я остановила мужа, тронув его за руку. – Наверное, ведь можно было бы отсюда отправлять шерсть на продажу в Лондон, тем более в отсутствие других товаров, которые выдержали бы полугодичное плавание и в хорошем состоянии дошли до рынка? – О да, пожалуй, – согласился он. В голосе его слышалась нарочитая небрежность, но кожа на лице натянулась. Я сообразила, что Ханнафорд все еще может слышать нас и муж намерен продемонстрировать непререкаемость своего авторитета, на который посмела покуситься его жена. – Тому чудаку Марсдену пришла в голову идея производить здесь шерсть, – сказал он. – А нужна не шерсть, нужно мясо. Только дурак может думать иначе. Он помолчал, давая понять, что «дурак» относится ко мне. – Моя дорогая жена, – после паузы продолжал мистер Макартур, – ваш энтузиазм достоин аплодисментов. Но позвольте убедить вас путем нехитрых арифметических подсчетов. Стоимость шерсти измеряется в пенсах, а баранины – в шиллингах. Шиллинг в двенадцать раз дороже. Ханнафорд внезапно засуетился, отводя в сторону одну из овец. Достав нож, он приготовился подрезать ей копыта. Крикнул пастуху, чтобы тот ему помог. Смотри в оба, парень, не зевай! – Моя дорогая жена. – Мистер Макартур покровительственно потрепал меня по руке. – Думаю, вы и сами поймете, что ваша идея, au fond[23], не более чем тоска по полям и овцам далекой родины. Больше я не пыталась говорить с мужем о шерсти, но его безразличие позволило мне дать волю воображению. Я представляла, как мы с Ханнафордом отбираем и скрещиваем овец, добиваясь того, чтобы каждое новое поколение ягнят имело более тонкую шерсть. У меня голова шла кругом при мысли обо всех вероятных комбинациях, какие можно проделывать с бенгальской, ирландской и испанской породами, как только мы ступим на эту стезю. Дедушка называл это внутристадным разведением, которое возможно было при условии, что ты знаешь родителей и прародителей каждой овцы. Чтобы отслеживать это, нужно вести учет, облекая родословные особей в аккуратные столбики, как в синей тетради мистера Доуза, в которой он составлял словарь нового для него языка. Только так удастся соблюдать порядок и спаривание возвести в систему. Теперь каждое утро я поднималась на холм и проверяла на ощупь качество шерсти овец: у одной на боку, у другой – на груди. И мне казалось, что рядом со мной на склоне стоит дедушка. Гордый за свою умную внучку, он с радостью и одобрением взирает на плоды ее трудов. Возможно, он даже снизойдет до того, чтобы простить Уильяма Ханнафорда за то, что тот украл чужого барана. Mon petit coin