Овец ирландской породы, сказал мне мистер Макартур, он приобрел для того, чтобы тощие бенгальцы дали более мясистое потомство. Баранину можно было продавать по высокой цене. Я сомневалась, что племенной ирландец признает своих в этих козообразных существах, да и бенгальские самки, думалось мне, наверное, возмутятся, если этот здоровенный чужак попробует приблизиться к ним. Но однажды, прогуливаясь по холму раньше, чем обычно, я обратила внимание, что овцы возбуждены, готовы к спариванию. Ханнафорд наблюдал за ними. – Добрый день, миссис Макартур, – поздоровался он. – Добрый день, миссис Браун. Овцы беспокойно мельтешили, бараны подходили то к одной самке, то к другой, словно что-то потеряли и просили помочь им это найти. Племенной ирландец рыскал между бенгальскими овцами, и один из худосочных бенгальских самцов попытался выразить протест, но ирландец, недолго думая, прогнал его, а тот побоялся полезть в драку. – Они… в общем, они… – начал Ханнафорд, вдруг смутившись. – По-моему овцы готовы, – деловито заметила я, давая ему понять, что я не буду смущена тем, как баран покрывает овцу. Смотри, Эдвард, смотри, думала я. Однажды придет твой черед подобраться к женщине и попытать с ней счастья. – Интересно, как бенгалка примет ирландца? Мистер Ханнафорд, думаете, что-нибудь из этого выйдет? Он развел руками: кто знает? Я обратила внимание на его ладони: большие и сильные. – В мировой истории таких случаев еще не было, миссис Макартур, – ответил он. – А мы здесь на неизведанном краю света. Я знала, что он хотел бы сказать «в самой заднице планеты». Миссис Браун тоже это поняла. Она переступила с ноги на ногу, кашлянула, словно сдерживая смех. Ханнафорд искоса посмотрел на нее. Мы все трое стояли и молчали, почти не глядя друг на друга. На губах каждого играла едва уловимая усмешка. Теперь ирландец тыкался мордой в зад овцы и прядал ушами. Закидывал на нее переднюю ногу, поскребывал по боку. Она, якобы ничего не замечая, шла вперед, будто бы углядев пучок более сочной травы. Он был вынужден следовать за ней, продолжая трогать ее ногой. Вот так же мистер Макартур щекотал мою руку, намекая, что ему требуются мои услуги, а я – эта самая овца – думала: «Это обязательно?». Уловив сходство в повадках барана и мужа, я тихо фыркнула. Миссис Браун обратила ко мне лицо, наши взгляды встретились. И мы, две женщины, заулыбались, насмехаясь над причудами мужчин. Как оказалось, племенной ирландец отнюдь не счел ниже своего достоинства покрыть бенгальскую овцу, хоть та и была не красавица, и она мирно отдалась ему, как будто знала его сто лет. Ханнафорд сообщил нам, что бенгальские овцы начали ягниться, и мы все пошли на холм. В кои-то веки мистер Макартур составил нам компанию, – чтобы подсчитать прирост поголовья своего стада. Утро выдалось безветренное, ясное. Правда, горизонт окаймляло серое облако с жемчужным отливом, сквозь которое светило солнце. Не все овцы еще объягнились, но уже было видно, что отара стала заметно крупнее. Дедушкины овцы обычно приносили всего по одному ягненку, но возле большинства бенгалок я заметила по два ягненка и даже по три. А несколько из этих неказистых овечек, все равно что собаки, произвели на свет даже по четыре здоровых малыша. На наших богатых пастбищах бенгальские овцы отъелись, потолстели, и их ягнята, резвившиеся подле матерей, были крепкими и сильными. Мистер Макартур, имевший об овцеводстве куда более скудные познания, нежели Ханнафорд и я, совершенно не удивился плодовитости бенгалок. Его распирала гордость, будто столь щедрый приплод – это его личная заслуга. – Ирландский лорд постарался на славу, мистер Макартур, – сказал Ханнафорд. – Во всю свою мощь развернулся, многих оплодотворил. Только, сэр, если вам вдруг представится случай, может, вы подумаете, чтобы прикупить еще несколько крепких баранов? Он выражался замысловато, тщательно подбирая каждое слово. Ведь кто такой каторжник, чтобы поучать мистера Макартура, как ему вести свой бизнес? Шерсть и подшерсток Ягнята взрослели, шерсть на них отрастала. Отпрысков племенного ирландца сразу удавалось отличить среди приплода. Шубки они имели более гладкие и другой формы. – Мистер Макартур, посмотрите, какая красота. – Ханнафорд поднес к нам одного ягненка. – Вон какой большой крепкий паршивец, вы уж простите меня, миссис Макартур. И сюда вот взгляните. – Он раздвинул короткую пыльную шерсть. – Видите здесь, сэр, под верхним слоем? Прямо на коже, видите? На пух похоже. Мистер Макартур побрезговал прикоснуться, а я потрогала. Ханнафорд был прав: под верхним слоем шерсти скрывался потайной слой, бархатный на ощупь – печать ирландской породы на мохнатых бенгальцах. – Хорошая помесь получилась, – сказал Ханнафорд. – Хорошую шерсть будет давать. Но мистер Макартур про шерсть и не думал. Для него было главным поголовье. Мы с Ханнафордом наблюдали, как он пытается сосчитать овец, сбивается со счету, начинает заново. Ханнафорд свои «счеты» держал в руке. – По моим подсчетам, мистер Макартур, сто пятнадцать ягнят, – доложил он. – А все стадо – сто восемьдесят семь голов. Испанская порода Полковничьи гранты позволили хозяйству Элизабет-Фарм увеличить свои владения до предела: дальнейшему расширению препятствовали угодья, принадлежавшие другим людям, либо водные преграды. Что, в принципе, лишь подхлестнуло амбиции мистера Макартура. Примерно в тридцати милях от фермы находился чудесный участок, лучше которого здесь еще никто не видел. Его облюбовали коровы, сбежавшие в первые недели основания колонии. Мистер Макартур, в рамках своих полномочий инспектора, объехал его, заметил скот, оценил великолепие уникальной природной местности и решил, что Коровье Пастбище, как нарекли эти земли, должно принадлежать ему. Его не отпугнуло, что участок находится далеко от поселений и его будет трудно защитить от нападений и разграблений. Было и другое, более существенное, препятствие: по распоряжению первого губернатора эти угодья были отданы в вечное владение Короны и не могли быть пожалованы частным лицам. Для мистера Макартура это было не столько препятствие, сколько стимул, повод проявить свою изобретательность. Как генерал, выстраивающий в боевой порядок свою армию, он приготовился вести игру «вдолгую». Первый шаг – приумножить поголовье своего скота, причем сойдут любые сельскохозяйственные животные, ибо их единственная функция – обеспечить своего хозяина убедительным доводом в пользу того, что новые земельные площади ему просто необходимы. В следующий раз мистер Макартур прикупил еще шесть овец – четырех самок и двух баранов. Все они были костлявые, с обвислыми плечами и практически без груди, ребра впалые, но, даже грязные, замызганные после долгой перевозки на корабле, шерсть все имели более мягкую и тонкую, чем овцы ирландской породы. – Так называемые мериносы, – сообщил мистер Макартур. – Уотерхаус купил их на Мысе[22]. Ему наплели, что это чистейшие испанские мериносы. За красивую сказку он выложил красивые деньги. Может, их предки когда-то и были испанцами, но с тех пор в них кучу всего намешали. Я сказал ему, что они такие же испанцы, как я голландец! Вспомнив свою остроту, он довольно рассмеялся. Дедушка упоминал о легендарных испанских мериносах, овцах ценнейшей породы, со столь качественной шерстью, что испанцы никому их не продавали. Я была рада, что дедушки здесь нет и он не видит живое воплощение легенды. Зачем мистер Макартур купил этих замухрышек? Ну, здесь все просто: чтобы досадить новому священнику, мистеру Марсдену, возомнившему себя фермером. – Я всех хотел купить, – рассказывал мой муж. – Но Уотерхаус уже ударил по рукам с Марсденом. Я не отставал от него, однако этот упрямец продал мне только половину. Мистер Макартур смотрел, как овцы с блеянием бродят по кругу. – Одна радость, что пастору насолил. Видели бы вы его приунывшую рожу. Не у него одного в Новом Южном Уэльсе есть мериносы испанской породы! Этот кретин лелеет мечту производить тонкорунную шерсть. Представляете?! И все равно, я видела, он сожалеет о своей покупке. – Будем держать их отдельно, – распорядился мистер Макартур. – Чтобы сохранить чистоту породы. Он так говорил, словно у него было не шесть испанских мериносов, а целое стадо – голов сто. – Будем сохранять чистоту их нечистоты, – скаламбурил мой муж и расхохотался. – Чтобы я мог выдать их за чистокровных испанцев тому, кто в следующий раз пожелает приобрести настоящих мериносов. Ханнафорда новые овцы не вдохновляли. Мне он сказал, что испанские мериносы, по слухам, медленно размножаются и не заботятся о своих ягнятах. Сомневался он и относительно сохранения чистоты породы. Шесть овец, спаривающихся только между собой, образуют хилое стадо. Однако он строго выполнял указания мистера Макартура и, задействовав массу работников, огородил забором пастбище, на котором паслись печальные испанцы. Какая радость – снова возиться с овцами Испанские мериносы объягнились. Мистер Макартур был разочарован: от четырех овец всего три ягненка. Ханнафорд находился в загоне с одной из матерей. Пытался, я видела, убедить ее, чтобы она стояла смирно и покормила малыша. Мать не смотрела на свое дитя, и, стоило ягненку к ней приблизиться, она поспешно бросалась в сторону, шарахалась от него, как от чужого. Бедняжка оставался ни с чем. Мы смотрели, как он на тоненьких ножках гоняется за матерью: спотыкается, падает, снова ковыляет. – Миссис Макартур, я подержу ее, а вы, пожалуйста, поднесите к ней ягненка, – попросил Ханнафорд, хватая овцу. Ягненок у меня на руках – словно пушинка. Обаятельный малыш с гладкой мягкой шерсткой, как детская игрушка. Его нужно было срочно покормить. Я опустилась на корточки возле матери, погладила ее по морде, поднесла к ней ягненка, и она наконец утихомирилась. Стояла спокойно довольно долго, давая малышу пососать вымя. Как же мне было радостно, что я снова вожусь с овцами, вдыхаю запах шерсти, вспоминая все, чему учил меня дедушка. – Прямо сердце разрывается, – произнес Ханнафорд. На каком-то этапе становления породы кровь, отвечающая за материнский инстинкт, и кровь, отвечающая за хорошую шерсть, разделились. Вот лестерские овцы – совсем другое дело. Ягненок напился молока и, притомившийся после погони за матерью, улегся на траву. – А что если скрестить испанцев с нашими овцами? – промолвила я. – Какими будут гибриды, когда повзрослеют? Сохранится у них материнский инстинкт, улучшится ли шерсть? Я размышляла вслух, но Ханнафорд молчал. Склонившись над овцой, с сосредоточенным видом вынимал из ее шерсти колючку. Я осознала, что поставила его в тупик. Не ему было напоминать мне о распоряжении моего мужа «сохранить чистоту породы». – На этот счет ничего не могу сказать, миссис Макартур, – наконец ответил он. – Я – человек необразованный. – Вздор, мистер Ханнафорд, – возразила я. – Не вам прикидываться необразованным. Вы – овцекрад. Покажите мне человека, который в овцах разбирался бы лучше, нежели тот, кто чуть жизни не лишился ради хорошего барана? Он рассмеялся, довольный, что ему не пришлось платить столь высокую цену. А я была рада, что разрядила атмосферу неловкости. Хорошая шерсть или инстинкт материнства? Загадка? Да. Но это было лишь минутное любопытство. Разгадать эту загадку было бы неплохо, но она не стоила того, чтобы настраивать против себя мистера Макартура. Ханнафорд стоял возле овцы, разглаживая и раздвигая на ней шерсть. Мягкая, тонкая, кремовая, она упруго выпрямлялась под его пальцами. – Бараны… – начал он. – Знаете, миссис Макартур, самец может осеменять кого угодно… вы уж простите меня за такое выражение. И при этом ничего не потерять. Не потерять своей… Он избегал употребления слова «чистокровность». Мы не смотрели друг на друга. Наши взгляды были прикованы к шерстяному слою, что открывался под его руками. Руно. Это слово прозвучало в голове голосом дедушки. Эластичное, плотное, хорошо извитое, это руно было отменного качества, дедушке такое и не снилось. – Разумеется, испанских овец должно держать отдельно, – сказала я. – Так и будет, миссис Макартур, даже не сомневайтесь, – заверил меня Ханнафорд. – А испанские джентльмены, как исполнят свой долг в отношении своих соотечественниц, пусть потом занимаются другими овцами, насколько хватит сил. Наконец он посмотрел мне в лицо.