Однажды, как обычно, оставив миссис Браун и Ханнафорда на вершине кряжа, я спустилась по тропинке к хижине. По приближении я услышала чье-то пение и решила, что это мистер Доуз радостно поет сам себе, наслаждаясь своим одиночеством. Я даже думала уйти и наведаться к нему в другой раз. Но пока я топталась на месте в нерешительности, пение прекратилось и мистер Доуз сказал что-то на гадигальском языке. Ему отвечал чей-то юный голос. Я постучала. – Входите, входите! – крикнул мистер Доуз. Он сидел на стуле с карандашом в руке, перед ним на столе лежала тетрадь. У очага стояла Патьегаранг, а сидевший рядом с ней маленький мальчик – видимо, ее брат, имени которого я не слышала – поджаривал на огне ломтик хлеба, наколотый на кончик палки. – Я пытаюсь научить Патье прекрасной старинной песне «Зеленые рукава»[19], – объяснил мистер Доуз. – А она учит меня одной из своих песен. И ей, и мне это дается нелегко. «Твоим зеленым рукавам я жизнь без ропота отдам»[20], – запел мистер Доуз. Эту песню я знала лучше всякой другой. Ее пел мне отец, сидя на краю моей кровати. Ногами я ощущала тепло его тела, на моем плече покоилась его большая узловатая ладонь. За окном завывал ветер, на шеях овец, передвигавшихся по загону, позвякивали колокольчики. Для меня это была самая знакомая песня на свете, но глядя на девочку-аборигенку, для которой эта мелодия, судя по всему, была непривычной, я слышала ее словно в первый раз: чередование высоких и низких звуков, протяжных и кратких, которые то ширились, набирая силу, то затихали, сходя на нет. Голос мистера Доуза не был звучным, но мелодию он выводил точно, не фальшивя. Во время пения черты его смягчились. Он неотрывно смотрел на девочку, и нить музыки связывала и сближала их. Но, когда он закончил петь, никакими уговорами не удавалось заставить ее сымитировать его исполнение. «Стесняется? – подумала я. – Или, может, озадачена?» Наконец она подняла голову и запела свою песню. Первые звуки я различала: высокие, напряженные, они сменились вибрирующим монотонным речитативом. Я пыталась распознать мелодию, выделить ритм, но затем просто отдалась во власть ее пения. Это была не такая музыка, как менуэт или «Боже, храни короля». Но все же это была музыка, имевшая тот же источник, что и любая другая. Музыка примитивная, но стройная, понятная, и в то же время глубоко сокровенная – универсальный понятный язык, подарок одного человека другому. Патьегаранг пела, стоя к нам лицом, а, закончив, продолжала высматривать отголоски своей музыки на наших лицах. До нас снова стали доноситься голоса природы: крики чаек, шелест деревьев на ветру, удары волн о скалы у подножья мыса. – Спасибо тебе, Патья, – произнес мистер Доуз. – Твой подарок мы навсегда сохраним в наших сердцах. Он улыбнулся девочке. Она улыбнулась в ответ, но потом перевела взгляд на меня. Я улыбнулась и кивнула, выражая свое восхищение, но она ожидала другой похвалы. Братишка ее уже съел поджаренный ломтик хлеба и теперь тоже смотрел на меня. – Миссис Макартур, – обратился ко мне мистер Доуз, – а теперь, очевидно, ваша очередь. Вы должны нам что-нибудь спеть. По-моему, девочка ждет именно этого. Я не знала, что стану петь, пока не раскрыла рот. Песня полилась сама собой: «На лугу я как-то гуляла, средь зеленой травы и цветов. В тот же день меня встретил любимый, средь зеленой травы и цветов». Эту песню напевала моя мама, помешивая в кастрюле заварной крем. Она говорила, что такой крем нельзя оставлять ни на секунду, а если помешивать его, напевая, он никогда не свернется. Я ведь знала много песен, почему же выбрала именно эту? Тяжелый? Как-то в очередной четверг мистер Доуз предпринял еще одну попытку объяснить мне загадку обратного движения небесных светил относительно Земли. И, когда по тропинке к нам сошли Даринга и Милба с детьми, для меня это стало спасением. Мы их поприветствовали, мистер Доуз принес на лопате несколько угольков, и вскоре все мы уже сидели на земле вокруг небольшого костерка. Я теперь могла худо-бедно произнести бужари гамаррува, что значит «доброго вам дня» на языке этих женщин, и даже понять их ответное приветствие. Это были первые иноязычные слова, что я выучила, если не считать девиза на латыни на фамильном гербе Кингдонов. И мне очень нравилось, что в постижении чуждого мне языка я продвинулась настолько, что даже способна обменяться парой слов во время приветствия. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Даринга что-то протараторила, обращаясь ко мне. Я ни слова не поняла из ее речи, даже когда она повторила свою фразу. Даринга размахивала руками, показывая то на меня, то на мистера Доуза. Было ясно, что она подтрунивает над нами, и все остальные находили ее шутку очень забавной. Я повернулась к мистеру Доузу. Судя по выражению его лица, он понимал, о чем она говорила, но на этот раз почему-то не хотел переводить. – Объясните же, мистер Доуз, – попросила я. – Или мой лингвистический курс уже окончен? Он пожевал губы, как многие обычно делают, когда их одолевают сомнения, но, будучи серьезным и честным наставником, отказать мне в просьбе не мог. – Она спрашивает: «Он тяжелый?» – перевел он. – Тяжелый? «Он тяжелый?» – повторила я. Чувствовалось, что в этой фразе кроется некий глубокий смысл, который мне самой был неясен. Я только понимала, что мы с мистером Доузом стали объектом шуток и пристального внимания этих женщин. А мистер Доуз густо покраснел. Покраснел до корней волос. Его смущение и подсказало мне, что же именно так всех забавляет. Тут-то меня и осенило, словно вспышка молнии сверкнула в мозгу: эти женщины думали – или делали вид, будто так считают, – что мы с мистером Доузом встречаемся не только ради занятий по астрономии. Теперь они внимательно наблюдали за нами, ища подтверждения своей догадке. Все еще красный от смущения, мистер Доуз посмотрел на меня, и его пылкий взгляд сообщил мне то, что я давно знала, но даже мысли не допускала, что мне это известно. Его Святейшество лейтенант Доуз был отнюдь не монах. Напротив, он проявлял живой интерес к представительницам женского пола и, возможно, к одной из них в особенности. С осознанием этого возникла другая мысль: что меня, как и Дарингу, интересовало, действительно ли мистер Доуз неровно дышит ко мне. А Даринга тем временем, кивая на мистера Доуза, что-то вещала своим сородичам, отчего те покатывались со смеху. На этот раз она даже перешла на наш язык, сказав: «А парень-то что надо!» – и что-то еще, но дальше я не поняла, так как остальные слова потонули в ее смехе. – Мистер Доуз, – обратилась я к своему наставнику. Голос мой срывался – то ли от смеха, то ли по какой другой причине. – Даринга что-то пытается мне сообщить, и мне без вашей помощи никак ее не понять! Он замялся, но потом весело улыбнулся. – У них есть предание, – начал он. – Похожее на миф о Плеядах или о Семи Сестрах. Так вот, в нем рассказывается о мужчине, преследующем женщин. А Даринга говорит следующее (боюсь, что это обо мне): «А парень-то что надо, но ты поосторожней с его дружком». – С вашим дружком? – недоуменно произнесла я. – И кто же этот ваш дружок, мистер Доуз? Он опустил глаза. Я проследила за его взглядом и, даром что замужняя женщина, тоже покраснела. Миссис Макартур и мистер Доуз После ухода женщин мы оба долго молчали. Я была спокойна, ощущая внутри себя некое радужное сияние, безмятежность и вместе с тем волнение, словно чего-то ждала. Спешить было некуда. – Миссис Макартур, я хотел бы вам показать одно местечко, – наконец заговорил мистер Доуз, взяв меня за руку. Через его теплую влажную ладонь мне передавалась дрожь его тела, вызванная глубоким чувством. «Кровать, должно быть», подумала я и внутренне сжалась, не желая так скоро переходить из нашего нынешнего состояния в то, которое ждало нас впереди. Мистер Доуз это почувствовал и сжал мою руку покрепче. – Сюда, пожалуйста. – Он повел меня мимо хижины. По крутому склону мы стали спускаться к месту, откуда открывались сверкающие танцующие воды гавани. – Я называю это место “mon petit coin à moi”[21], – продолжал он. – Вы понимаете по-французски, миссис Макартур? Французского я не знала, и он, не дожидаясь моего ответа, повторил, чтобы заполнить паузу: – Mon petit coin à moi. – Молчание можно заполнить на любом языке, хоть на английском, французском или гадигальском. Это не суть важно. – Что значит «мой укромный уголок». Мой собственный уголок. Mon petit coin — мой уголок, à moi — мой собственный. Вскоре, продравшись сквозь кусты, мы вышли к небольшой площадке, которую с трех сторон огораживала плотная растительность. Четвертая сторона – с видом на гавань – тоже была занавешена ветвями, но не полностью. Получалось такое укрытое местечко, комната из листвы. – Mon petit coin à moi, – продолжал мистер Доуз. – Но теперь, пожалуй, его можно называть “notre petit coin à nous”. Что, разумеется, означает «наш укромный уголок». Как и в тот первый день, когда он без умолку говорил о парусине, об азимуте и ворчливом плотнике, мистер Доуз и теперь за потоком слов, какие только приходили на ум, старался завуалировать переход наших отношений на новый уровень. Пошарив под каменным выступом, он вытащил одеяло и расстелил его на гладкой каменной полке высотой со стул или кровать. – Видите, – сказал он, – в mon petit coin есть все необходимое, ведь я провожу здесь много времени. – Mon petit… как вы говорите, мистер Доуз? Слушая себя – как я произношу иностранные слова, повторяя за ним каждый слог, – я чувствовала, что сама становлюсь частью его существа. Но главное, что слова, которые мы вместе произносили, мы и понимали одинаково: какое счастье иметь такой укромный уголок, где можно быть самими собой. «A moi». Только мой, собственный. Нет, не было никакого «удара грома». Все происходило спокойно и естественно, как тает ледяной покров ручейка. Сначала совсем ничего не видно, но потом лед трескается, раскалывается и его уносит течением; обнажается то, что всегда существовало: неслабеющий поток взаимного влечения. Отношения между нами всегда были предельно просты. Нас связывали взаимная симпатия и приятное времяпрепровождение. Он был чутким и пылким партнером. Много смеялся, обдавая дыханием мое ухо. Чем бы мы ни занимались, я всегда оставалась миссис Макартур, а он – мистером Доузом. И эти официальные формы обращения нам обоим доставляли огромное удовольствие, равно как и наши взаимные ласки. В его объятиях я млела, его близость будоражила кровь. Привычка быть миссис Макартур – добропорядочной, учтивой, сдержанной дамой – наросла вокруг меня, словно старая одежда, в которой каждый стежок был мне знаком. И вот этот покров спал, обнажая то, что внутри. С мистером Доузом, этим удивительным мужчиной, я поистине стала хозяйкой собственного тела, которое страстно желало другого тела и кричало от полного наслаждения. На маленьком одеяле лежать вдвоем можно было только прижавшись друг к другу, Мы ощущали тепло наших тел и биение наших сердец. Разговаривая, просто выдыхали слова. – Вы сказали, что покраснели от стыда за свою ошибку, – прошептал мистер Доуз. – А я посмотрел на вас и увидел, что вы и вправду покраснели. Невозмутимая миссис Макартур зарделась как красный мак. Он коснулся моей щеки, которую тогда заливала краска стыда. – Миссис Макартур, румянец вам к лицу. Дар Удивительно, что мистер Доуз, по-своему сдержанный и осторожный, как и я, разглядел во мне родственную душу. Теперь я понимаю, что он разглядел щит. Он знал, на что похож этот щит и зачем нужен, потому как сам прятался за таким же. Красавцем он не был, но мне его внешность нравилась. Родом он был из Портсмута. Его отец служил клерком в Управлении вооружений. Он учился на государственное пособие, в школе подвергался травле со стороны одноклассников за то, что был из бедной семьи. Утешением ему служили звезды и планеты: прекрасные в своем бесстрастном великолепии, они величаво шествовали по небесному своду, скрашивая его одиночество. Он стал лейтенантом военно-морского флота, потому что на каждом судне должен быть человек, умеющий по звездам определять местоположение корабля на просторах океана. Чудак со странными увлечениями, по мнению сослуживцев, он научился скрывать свое подлинное «я». И он рад, признался мистер Доуз, что обязанность наблюдать за звездами служит ему оправданием того, что он не живет в поселении. Портсмут находился не так уж близко от Бриджрула, но все же не на другом конце страны. И я с мучительным удовольствием предавалась мечтам о том, как сложилась бы моя жизнь, если б за той живой изгородью я оказалась с мистером Доузом. В рамках границ простительной человеческой глупости мы постепенно стали близкими людьми. В течение короткого периода летних месяцев мы блаженствовали в счастье, которое ощущалось особенно остро, потому что сопровождалось чувством опасности. Счастье. Как просто писать это слово и вспоминать это чувство! Но не стоит пытаться глубже понять природу этого счастья, это еще одна глупость. Могу лишь сказать, что наше счастье – это был дар, и я благодарна за него. Из нашей комнатки из листвы мы слышали, как бьются о берег волны, наблюдали, как чайки кружат в вышине, парят в потоках ветра. Если посмотреть оттуда на восток или на запад, казалось, что залив кончается, его ограничивают поросшие деревьями мысы, словно эта гигантская акватория была лишь озером, которое принадлежало только нам одним. Время от времени мы видели гадигалов или камерайгалов: они ловили рыбу с лодок, сделанных из древесной коры. Иногда внизу проходил пакетбот, направлявшийся в Парраматту или возвращавшийся оттуда; до нас доносились трепет паруса или стук весел о борта. Однажды мы видели нашего священника в корабельной шлюпке, с кормы которой свисала удочка. Но за нашей ширмой из листвы мы забывали о внешнем мире, в котором миссис Макартур и мистер Доуз были опутаны сетями невозможного. С приближением вечера мы любовались мерцанием залива в лучах заходящего солнца; в это время суток свет словно висел среди листьев кустарников, со всех сторон на нас взирала полная тишь. С появлением на небе вечерней звезды – Венеры, как называли ее мы, астрономы, – я поднималась, собираясь уходить. И каждый раз обещала себе, что обязательно сюда вернусь. А до тех пор Венера каждый вечер будет напоминать мне об этом другом мире.