Смутьян Потом как-то мистер Макартур пришел в каюту и велел нам с Энн собирать вещи, ибо нам предстояло с «Нептуна» пересесть на «Скарборо». Мне и в голову не могло прийти, что можно перебраться с одного корабля на другой посреди Атлантического океана – муж, беременная жена, маленький ребенок, служанка, – но мистер Макартур заверил меня, что так и будет, как только выдастся безветренная погода. Он торжествовал, словно добился того, о чем всегда мечтал. Как ему удалось настоять на своем? Или это Трейл с Непином решили от него отделаться? Мне так сильно нездоровилось, что я о том не задумывалась. В пересадке на другой корабль видела лишь избавление. На «Скарборо» нас с Эдвардом подселили в каюту супруги лейтенанта Эбботта. Она любезно выделила нам место, хотя для нее, разумеется, это было лишнее неудобство. По ее глазам я видела, что она жалеет меня. Все на корабле знали, что на «Нептуне» мистер Макартур вел себя настолько вызывающе, что превратил нашу жизнь в ад. Причем ему это доставляло удовольствие. Он создал проблему, а потом принялся решать ее, причиняя беспокойство многим людям. На «Скарборо» капитан, офицеры, даже матросы держались с мистером Макартуром настороже, как со своенравным псом, от которого не знаешь, чего ждать. И мне это не казалось. Провидение господне Мы благополучно достигли мыса Доброй Надежды, но там мой муж подхватил какую-то опасную африканскую лихорадку и, пока мы плыли по Южному океану, лежал в изоляции в тесной грязной каюте, называемой лазаретом. Я выхаживала его как могла, многие недели провела с ним в той каюте, ибо миссис Эбботт, страшась инфекции, не желала рисковать собой и своим собственным ребенком. А я не хотела подвергать опасности Энн, вверившей мне свою судьбу. Добрейшая женщина, миссис Эбботт взяла на себя заботы об Эдварде и следила за тем, чтобы Энн приносила мне все, что нужно, и оставляла в проходе. Все остальное время в той каюте были только я да мой стонущий муж. Когда злобный пес заболевает, кто приходит к нему на помощь? Но я из кожи вон лезла, отчаянно боролась за его жизнь. Сбивала жар холодными компрессами, которые от соприкосновения с его кожей мгновенно становились горячими; вливала ему в рот имевшиеся в наличии лекарства. От изнеможения у меня кружилась голова, ребенок, словно жалуясь, ворочался в моем чреве. Я не могла допустить, чтобы мой муж умер. Женой мистера Макартура быть тяжело, но еще хуже быть его вдовой. Что я стану делать в Новом Южном Уэльсе, среди каторжников и солдат? Там нет благородных семейств, чьим детям требуется гувернантка. Никому не нужна и белошвейка. Возможно, кто-то думает, что вдова могла бы вновь выйти замуж, но это маловероятно. Кто позарится на бледную худую женщину с двумя детьми – тщедушным сыном и только что родившимся младенцем? Мне пришлось бы сесть на первый же корабль, что поплывет в Англию, оплатить проезд за себя и за Энн, если она согласилась бы вернуться со мной и если моего скудного приданого хватило бы на билеты. А потом что? Меня душила паника, едва я представляла, как стою на причале в Плимуте с сумками и коробками, рядом со мной Эдвард, на руках – новорожденный младенец. Мама сочтет своим долгом приютить меня на время. Я обниму свою единоутробную сестру, которую видела только на свадьбе, и мы станем говорить, как мы рады встрече. Но для меня они чужие люди, и я им тоже чужая. Их дом не станет для меня родным. С Брайди я могла бы провести несколько часов. До отъезда в Австралию мы с ней переписывались, и из ее писем я узнала, что она по-прежнему живет в родительском доме, до сих пор не замужем, хоть и хорохорится, сообщая радостные новости об успехах братьев, словно и не думает о замужестве. Она и ее мать меня и Эдварда примут как дорогих гостей. Я попытаюсь объяснить им то, что выше их разумения – путешествие в Новый Южный Уэльс и обратно. Когда визит подойдет к концу, они обнимут меня, скажут что-нибудь неопределенное по поводу следующей встречи, Эдварда и младенца, и я покину их дом. А дедушка? Возможно, он простит меня, ведь Господь учит прощать. Но я никогда более не займу в его сердце то место, какое занимала когда-то. Я всегда буду любить его, всегда ради него буду притворяться, что верю в Бога. Возможно, он тоже всегда будет любить меня, но горькой любовью, зная, что я оказалась заблудшей овцой. И как это все будет? Я представила, как дедушка сидит за выскобленным кухонным столом. Сапоги его стоят возле плиты. Эдвард куксится, страшась незнакомца с колючей бородой, у которого ребенок – наглядное доказательство моего греха – не вызывает теплых чувств. Праведный старик, он отведет меня в сторону и, впившись в меня голубыми глазами на обожженном солнцем лице, спросит, каково моё отношение к Спасителю. А я отвечу: ему нет нужды тревожиться за мою веру. Но от пристального взгляда дедушки ничего не скроешь. Он поймет: в моем хитром ответе слова, похожие на правду, могут оказаться ложью. Расплата Я ухаживала за мужем, не щадя своих сил, без сна и отдыха, и мои старания не прошли даром: мистер Макартур пошел на поправку. Но за те недели предельного напряжения судьба выставила счет. Только мой муж стал поправляться, у меня начались схватки, гораздо раньше положенного срока. Моя дочь никак не могла бы выжить. Однако она прожила целый час. Крошечное щуплое существо. Ее синюшные губки морщились, пытаясь глотнуть воздуха, который она не была готова вдохнуть; веки с просвечивающим венозным узором трепетали на свету, который она не была готова увидеть. Я знала, что она не выживет. Ей не суждено было выжить, даже если бы я родила ее в Бриджруле, с помощью врача. Однако я не теряла надежды, крепко прижимая к себе дочь. Молилась, в эти минуты крайней нужды убедив себя, что милосердный Господь слышит меня. Держала на руках ее тщедушное тельце, пытаясь передать ей свое тепло, свою силу. Мир вокруг сузился до тех точек, где ее кожа соприкасалась с моей и в нее из меня, возможно, перетекала жизнь. У Энн хватило ума не пытаться обмыть ее или запеленать. Она накинула на нас обеих шаль и тихо села рядом. Я назвала ее Джейн, в честь доброй миссис Кингдон. Шептала ей в крошечное ушко: «Джейн, останься со мной», думая, что она не должна умереть, раз у нее есть имя. Возможно, эти слова я произносила мысленно, но я была уверена, что она слышит меня. Останься со мной, не уходи, не уходи. Однако тепла моего тела, тепла шали оказалось недостаточно. Здесь не помогло бы никакое тепло – ни материнского тела, ни шали. Наконец наступил такой момент, когда я больше не могла убеждать себя, что она дышит, и во мне там, где жила надежда, образовался огромный ком холодной пустоты. Пришел священник, но я не желала видеть рядом мужчин. Должно быть, я ему нагрубила. Помнится, пригнувшись, он бочком стал выходить в дверь. Паук в черном облачении с большой черной Библией в руке, которая исчезла вместе с ним. На пути в загробную жизнь. Как и все остальные, я стояла с опущенной головой, когда капитан Маршалл читал заупокойную молитву над парусиновым свертком, но я знала, что никакой «загробной жизни» нет. Есть только здесь, сейчас, а потом – тишина. Тем не менее, каждый год в день рождения и смерти Джейн я думаю о ней. Не с прискорбием, сожалением, тоской или гневом, а с замиранием сердца, свято чту тот факт, что на этом свете короткое время жил такой человечек. Никто ее не помнит – только я и Энн. А теперь и вы тоже знаете о ней. Я чувствую, как мне становится легче на душе после того, как я увековечила на бумаге ее существование. Сообщила вам ее имя и то, что она была любима. В Сиднее мистер Макартур сошел с корабля. Шаг у него был нетвердый, на белом, как мел, лице безобразно розовели оспины. Но он шел сам. Форма выражения О своем путешествии я сочинила для матери великолепный роман. По большому счету, откровенной лжи в нем не было. Я выбрала более интересный путь: сделала так, что моя ложь занимала то же пространство, что и правда. Читая копию того письма теперь, десятилетия спустя, я восхищаюсь той молодой особой, какой я тогда была. Я не стала упоминать про ужасы заточения в каюте. Коварного капитана Трейла представила забавным персонажем: настоящее морское чудовище. Заверила маму, что я сама попросилась пересесть на другое судно, дабы она думала, будто моему мужу хватало влияния добиться того, чтобы я не знала тягот во время плавания. Пересадка на другой корабль оказалась выгодной для меня во всех отношениях, написала я, словно это событие по важности было столь же пустячным, как переход на другую тропинку в саду. С издевательским злобным удовлетворением я думала о том, как здорово мне удалось одурачить всех. Но я прекрасно помню чувство опустошенности, что владело мной, когда я запечатывала и отсылала то письмо. Подобное проявление ума обрекает человека на одиночество. В конце того письма, полного оптимистичных прикрас, я черкнула пару строк для дедушки. Я не виделась с ним с того дня, когда ему сообщили о моем грехопадении. Несколько раз я писала ему, но ответа не получала. Теперь, понимая, что вряд ли когда-нибудь снова встречусь с ним, я хотела вымолить у него прощение. Может, дедушка и не откликнется на мольбы своей заблудшей овечки, но, я надеялась, что он смягчится и согласится выслушать адресованные ему слова. «Передай дедушке, – написала я, – что я люблю его и не забываю совет, что он мне дал: всегда помнить о своем долге перед Создателем». Я не утверждала, что верую в Бога или исполняю его священный наказ – только то, что помню о нем. Я надеялась, что мои слова, подобно Троянскому коню, распахнут ворота дедушкиного сердца и он впустит в него те, которые я хотела, чтобы он услышал: я люблю его. Часть 3 Небывальщина Вот уж воистину, сельскохозяйственные культуры в Новом Южном Уэльсе давали небывалый урожай. Настолько небывалый, что его вообще не было. Пшеница жухла на корню; кукуруза, изжариваясь на солнце, превращалась в скрипучие стебли с сухими листьями; ячмень вообще не давал всходов. Писали, что каторжники обеспечивали высокие темпы строительства, и это была еще одна ложь в облачении правды. Да, строительство велось. Утаивание деталей – это не обман. Каких деталей? А вот каких. Строились хижины на кривых столбах, соединенных между собой сплетенным лозняком, который затем обмазывали глиной – убогие будки, в них даже собаки постыдились бы жить. Да, и еще под высокими темпами строительства подразумевались конструкции из изъеденной плесенью парусины, которую накидывали на веревку, что была протянута между двумя деревьями. Края парусины придавливали камнями, чтобы образовать – можно сказать, построить – небольшое треугольное пространство, куда мог бы залезть человек. Тем первым утром в Сиднее, осматривая жилище, в котором нас разместили – низкий дрянной домишко с крышей из пальмовых листьев, – я увидела, что мистера Макартура впервые одолели сомнения. Он скривил губы, сдвинул брови. Подобно тучам на горизонте, это предвещало бурю. Далее последуют визит к губернатору, громогласно выраженное возмущение, жесты, разрубающие воздух. Моя жена, станет негодующе восклицать он. Мой сын! Здесь это не аргумент. Зачем было тащить на край света жену с маленьким ребенком, если можно было, проявив немного смирения, сидеть в комфортных условиях где-нибудь в казармах Гибралтара? – Гораздо лучше, чем можно было ожидать, – произнесла я. – А в сравнении вон с тем домиком так просто дворец! Я показала на еще более убогую хижину, чем наша, куда входил, пригнувшись, какой-то офицер. Мы видели только его спину. – Вас, должно быть, уважают, сэр, – заметила я, – раз выделили нам именно этот домик. Смотрите, здесь и речка поблизости. Очень удобно! Провидение Господне неожиданно устроило переполох в соседней хижине. Хозяин спины стоял, потирая голову. Он задел ею притолоку, которая теперь болталась в дверном проеме, будто сломанная рука. – Видите, мистер Макартур, нам крупно повезло, – сказала я веселым тоном. – Давайте-ка поскорее займем этот домик, пока тот товарищ не позавидовал нашей удаче. А то ведь сглазит еще. Я знала, что этот довод заденет мужа за живое. Поселение Сидней – пыльное, безобразное, пренеприятнейшее местечко – раскинулось на унылом захудалом клочке земли, на котором топталось слишком много людей, мечтавших оказаться где-нибудь в другом краю. Два года миновало с тех пор, как тысяча заключенных и двести пятьдесят морских пехотинцев Его Величества вошли на кораблях в Сиднейскую бухту и высадились на диком берегу, о котором ничего не было известно. С того самого времени они были оторваны от цивилизации: продовольствие им не поставлялось, они не имели возможности ни получать, ни передавать новости, не считая тех первых сообщений о небывальщине. Тараканы На первых порах на новом месте меня повергало в шок буквально все. Каторжники – и мужчины и женщины – в силу жизненных обстоятельств были люди порочные и злобные. Они вырывали хлеб прямо изо рта друг у друга, клокотали и строили планы побега или мятежа, постоянно проявляли недюжинную изобретательность и хитрость, чтобы ограбить склад или своих соседей. Некоторые морские пехотинцы были немногим лучше. Казалось, им доставляет удовольствие пороть заключенных, словно они наказывали каторжников не за совершенные ими преступления, а за то, что они, военные, по их милости, оказались в этом забытом богом месте. Бывало, крики доносились из каждого уголка поселения. Голод и отчаяние, гнев и страх, утраты и тоска по родине пробуждали в людях все самое дурное. Здесь процветали злословие, оговоры и клеветнические слухи; каждый выискивал слабости в другом и скрывал собственные. Узкая долина с крутыми склонами, в которой мы все обитали, была подобна щели в стене, где копошились, налезая друг на друга, тараканы. В первые дни во сне меня посещали смутные видения мятежей и ураганов. И потому я была поражена, когда осознала, что ужасы, совершенные преступниками и навлеченные на них, больше не вызывают у меня кошмаров. Бог и царь В этом адском месте всем заправлял худой и кривобокий капитан военно-морского флота Артур Филлип, который два года назад привел первый флот в здешнюю гавань. Будучи капитаном Королевского флота, Филлип привык к тому, что он бог и царь в одном лице, но весь предыдущий опыт службы не подготовил его к тому, с чем пришлось столкнуться губернатору Нового Южного Уэльса: держать под контролем тысячу преступников, снедаемых отчаянным желанием совершить побег или поднять бунт, и мятежной группой недовольных конвоиров. Ему не с кем было поделиться своими невзгодами: до вышестоящего начальства, у которого он мог бы спросить совета, нужно было плыть целый год, так что положение его было незавидное: один на один со своими трудностями. Тем не менее, власти Великобритании поступили мудро, остановив свой выбор на его кандидатуре. В колонии, где благожелательность была в дефиците, он оставался порядочным и великодушным человеком, надеясь, что его благородство станет примером для других. Незадолго до нашего прибытия запасы провизии стали истощаться, и Филлип постановил, что всем обитателям этого голодного поселения должен выделяться одинаковый паек, и значит, самый гнусный преступник имел такой же рацион, что и губернатор. Он даже отдал в общий котел муку из своих личных запасов. Однако его бескорыстный поступок никого не вдохновил. Невзирая на конвоиров и телесные наказания, каждую морковку, каждую репу, стоило им вырасти размером с палец, тут же выдирали с грядки. Среди воров не существовало понятия чести. Вскоре после нашего прибытия один заключенный в отчаянии обменял свой единственный горшок на горстку риса, но никто не одолжил ему посуду, чтобы сварить этот самый рис, и он умер, проглотив его сырым. Что касается моряков и солдат Корпуса Нового Южного Уэльса, за спиной губернатора они кипели от негодования оттого, что им приходится голодать так же, как и каторжникам. Губернатор понимал, что перед ним стоят непосильные задачи, которые он выполнял со всем присущим ему благоразумием, проявляя неслыханное для многих милосердие. Однако он был всего лишь человек, оказавшийся в ситуации, требовавшей нечеловеческих усилий. Ни для кого не было секретом, что Филлипа мучают боли в боку, которые врач, при всех его стараниях, никак не мог облегчить. От этого он легко уставал и переутомлялся. Все видели, что губернатор, хоть на нем и мундир с роскошными золотыми пуговицами, а на боку висит меч, в любой момент может слечь от изнурения.