Я взяла его за руку, но, оказалось, это ошибка. Он вздрогнул, отдернул руку. Как мне представлялось, физический контакт с близким человеком, который разделяет твой страх, дарует утешение. Он же это расценивал как проявление слабости. Взяв мужа за руку, я дала понять, что заметила его страх, а этого он допустить не мог. Я сказала Энн, что она, если желает, может возвращаться в Бриджрул. Там она, я надеялась, найдет свое будущее – встретит парня, за которого выйдет замуж, или устроится горничной еще в какую-нибудь семью. Голосом я пыталась не выдать своего уныния. Меня и саму удивило, что мне так горько расставаться с ней. Глаза Энн забегали. Я видела, что она оценивает варианты, пытается просчитать, как сложится ее дальнейшая жизнь. – Энн, я тебя не тороплю, – сказала я. – Обдумай все как следует. Тебе предстоит принять важное решение. – Нет, мэм, – отвечала она. – Я уже решила. Еду с вами. – О! – воскликнула я с нескрываемым облегчением в голосе. Однако я была не вправе воспользоваться ее неведением. – Ты уверена? – спросила я. – Полгода на корабле, а что потом – вообще одному богу известно. Будут и опасности, и голод. Невзгоды, какие пока даже трудно вообразить. Энн улыбнулась, словно знала, что я считаю ее слишком глупой, не способной принять в расчет все возможные испытания. – Спасибо, мэм, – поблагодарила она. – За то, что не сулите золотые горы. Только в Бриджруле мне ловить нечего. Я, пожалуй, рискну. Энн, я поняла, ожидала нечто подобное – если не Новый Южный Уэльс, тогда Гибралтар. Заранее взвесила все «за» и «против». Я могла не сомневаться на ее счет. Она оказалась более дальновидной, нежели я когда-либо была, быстро сообразила, что для нее более выгодно. Возможно, случится так, что Новый Южный Уэльс не оправдает ее ожиданий, но она, по крайней мере, не вслепую устремлялась навстречу своему будущему. Я была вдвойне благодарна тому, что Энн едет с нами, потому как опасалась, что у меня могут возникнуть дальнейшие проблемы. Говорили, что женщина не может забеременеть, пока кормит грудью, но я была почти уверена, что снова ношу под сердцем ребенка. Если я не ошиблась, второе дитя родится на исходе нашего путешествия, среди льдов и бурных вод Южного океана. В сравнении с каторжным судном в том свирепом море грязный постоялый двор в Бате мог бы показаться сущим раем. Я взяла Энн за руки, удивляясь тому, что у меня в глазах стоят слезы и мне хочется крепко ее обнять. – О, – произнес мистер Макартур, когда я сообщила ему о второй беременности. – Что ж, вы станете первой женой офицера, которая родит на новом континенте! – От такой чести я охотно бы отказалась. Уловив язвительность в моем тоне, он удивленно взглянул на меня. – Это то, что нам предстоит, – добавила я. – В любом случае выбора нет. И я сделаю то, что должна. Только, мистер Макартур, не рассчитывайте, что я буду на седьмом небе от счастья. По ночам с тяжестью на душе я думала о предстоящем невообразимом путешествии, о своем спутнике жизни, что спал рядом. Его рука подергивалась во сне, словно он щелкал кнутом, подгоняя коня. Я написала маме в Сток-Климсленд: «Дорогая мама, посудите сами: если нам предстоит жить в разлуке, здесь уже неважно, разделяют нас двести миль или две тысячи. То же самое Проведение Господне будет охранять меня и там, в Новом Южном Уэльсе. Солнце, что светит мне, позволит и вам греться в его ободряющих лучах». На борту «Нептуна» Мы еще только добрались до Плимута, где собирались загрузить судно провизией, когда Энн принесла мне новость: мистер Макартур вызвал на дуэль мистера Гилберта, капитана нашего корабля. – Глупости, дорогая, – я отмахнулась, – над тобой подшутили! Энн в ответ лишь пристально посмотрела на меня. Я поняла, что мне следует не на смех ее поднимать, а выслушать, пересилив свое нежелание. Эту новость сообщил ей корабельный кок, а того в свою очередь просветил слуга мистера Гилберта: дуэль на следующий день, за верфью Олд-Ган. Это правда, что мистер Гилберт был неотесанный мужлан, и только мы покинули русло Темзы, между ним и мистером Макартуром произошла ссора – как всегда, из-за задетой чести; они, естественно, не разговаривали друг с другом. Однако мистер Гилберт был Господь Бог в маленьком мирке «Нептуна», и следующие полгода наши жизни должны были полностью находиться в его руках. Только безумец рискнул бы ввязаться в драку с человеком, наделенным столь огромной властью. Что бы это ни было за оскорбление, я уверила себя, что мистер Макартур найдет способ замять инцидент. Но вечером следующего дня Энн пришла ко мне в каюту и сообщила следующее: от сержанта она только что узнала, что мистер Макартур и капитан Гилберт стрелялись на дуэли. Пуля мистера Гилберта прошла мимо, а вот пуля, выпущенная мистером Макартуром, продырявила капитану рукав, просвистев всего в полудюйме от него. Личико Эдварда, которого я держала на руках, страдальчески сморщилось, будто он понял, что натворил его отец. Вместе с сыном я следом за Энн вышла на палубу. Мистер Макартур стоял внизу на набережной в окружении группы мужчин. Слов его я не могла разобрать, но по манерам и поведению было ясно, что он торжествует. Он качал головой, словно усмехался, отходил назад на шаг-два, чтобы броситься вперед на воображаемого обидчика, поднимал перед собой руку и загибал пальцы, словно вел счет оскорблениям или победам. Издалека казалось, что он исполняет танец – отступает, выдвигается, поворачивается то одним боком, то другим, наклоняется, выбрасывает вперед руку в величавом жесте. Во мне что-то замедлилось, будто кровь загустела. Со стороны я смотрела на Элизабет Макартур, наблюдавшую за своим мужем. С того вечера, когда я отдалась ему за изгородью, моя жизнь ускользнула от меня, превратилась в нечто столь близкое, что отчетливо не разглядеть. Теперь, стоя у ограждения палубы, я, казалось, удалилась оттуда, где была, и в это беспредельное замершее мгновение увидела всю правду. Мой муж был человек настроения, опрометчивый, импульсивный, холодный, неприступный, эгоистичный, постоянно жил в состоянии самообмана. Это я давно усвоила и думала, что имею полное представление о его характере. Как выяснилось, я глубоко заблуждалась. Мой муж был куда хуже. Неуравновешен до безрассудства, что представляло угрозу для окружающих. Из-за незаживающей раны, прятавшейся в самой глубине души, у него было извращенное самоощущение, и порой некое безумное побуждение, вгонявшее его в состояние слепого неистовства. Оно затмевало и его коварный разум, и понимание человеческой природы. Моя жизнь и жизнь младенца у меня на руках были привязаны к утлому суденышку чести моего мужа, которая в его глазах была важнее, чем люди, чье существование зависело от него. Тех, кто его окружал, мистер Макартур воспринимал как вещи, коими нужно распоряжаться – да, заботливо, пуская в ход обаяние, лесть, улыбки, если это был лучший способ добиться поставленной цели. Но все остальные люди для него были не более значимы, нежели башмак или ложка. Нельзя задеть чувства башмака. Незачем беспокоиться о том, что ложка пострадает от последствий, к которым приведут твои действия. Я чувствовала, что Энн наблюдает за мной, чувствовала ее жалость. Но посмотреть ей в глаза не могла себя заставить. Ей прекрасно были известны все мои обстоятельства. Но то, что я увидела, чему теперь каким-то образом должна была противостоять, причиняло очень острую боль. Обсуждать это было выше моих сил. – Поблагодарим Всевышнего, управляющего всем сущим, за то, что не произошло ничего более ужасного, – произнесла я. – И будем надеяться, что удовлетворение получено. – Ваша правда, мэм, – отозвалась Энн, и мы наконец-то обменялись взглядами. Спустя некоторое время мистер Макартур пришел в каюту. Он вибрировал, как натянутая струна. Ликовал, поздравлял себя. Его пуля задела Гилберта! А Гилберт, подлый трус, промахнулся! Говорили, что его отзовут с корабля и капитаном назначат другого! Вступать с ним в полемику было бесполезно, я бы ничего не добилась. С таким же успехом можно спорить с лающей собакой. Тем не менее я не сдержалась. Сказала: – Да, и этому новому капитану доложат, что на борту судна есть задиристый пассажир, готовый вызвать на дуэль капитана корабля. Не вижу повода для радости, мистер Макартур! Он бросил на меня презрительный взгляд, как бы говоря: «Да что вы в этом понимаете!». На его губах заиграла самодовольная ухмылка, плечо дернулось, словно он хотел пожать им, но передумал. – Сэр, не разумнее ли было бы не настраивать против себя человека, который имеет над нами столь огромную власть? Я услышала, как мой голос пронзительно взвился от ярости, перешел на крик, но мне было плевать, что меня могут услышать посторонние. – Невзирая на то, какие фокусы вы можете проделывать со своими проклятыми пистолетами? Ухмылка на его губах не дрогнула. – Н-да, жена, – веско произнес он, словно собираясь сделать некое заявление. – Какое богатое у вас воображение. И, казалось, сразу потерял интерес к тому, что говорил. Смахнул соринку с рукава, пригладил волосы над ушами, вытянул перед собой руки, рассматривая ногти. Потом, будто я и рта не раскрывала, а у него самого никакая мысль даже не начинала формироваться, покинул каюту. Любитель подслушивать Дуэль мистера Макартура отнюдь не образумила, а, напротив, подхлестнула. Еще и недели не прошло с тех пор, как наш корабль наконец-то отплыл к месту назначения, а он уже настроил против себя нового капитана, некоего мистера Трейла, от лица солдат жалуясь на скудость их рациона. С пеной у рта. Вдруг, ни с того ни с сего, благополучие солдат стало главной заботой его жизни. – Пусть другие их защищают, – сказала я. – Из вашего вмешательства ничего хорошего не выйдет. – Я считаю, что это мой долг, – заявил мой муж назидательным тоном, как священник. – Этих несчастных обманывают – по сути, морят голодом! Он попытался втянуть в ссору командира, но капитан Непин оказался слишком хитер, на провокацию не поддался. Хладнокровный человек, он остро сознавал, какое положение занимает: его назначили командующим Корпуса Нового Южного Уэльса, и эти обязанности ему предстояло исполнять до тех пор, пока его полномочия не будут переданы офицеру более высокого ранга. К тому же он принадлежал к роду Непинов из Солтэша; его брат Эван был влиятельным политиком, занимал высокий пост в правительстве. Эван Непин учился в школе вместе с братом мистера Макартура, Джеймсом, и именно благодаря этому знакомству мистеру Макартуру была предложена новая должность. Капитан Непин наверняка знал, что мистер Макартур своим переводом в Корпус обязан исключительно его брату. И про долг в пятьсот фунтов ему тоже было известно. Он вежливо раскланивался со мной, если встречал меня на кормовой части палубы, где я, придерживая округлившийся живот, дышала свежим воздухом, но никогда не останавливался, спеша по делам. Отказ Непина поддержать его еще больше распалил моего мужа. – Сэр, – заметила я, пытаясь шуткой смягчить его гнев, – капитан Непин знает, с какой стороны ветер дует, и вам бы тоже не мешало держать нос по ветру! Мистер Макартур убедил себя, что капитан Трейл и Непин сговорились против него. Офицер и джентльмен, он не считал зазорным украдкой пробираться по коридору к каюте капитана и подслушивать, приставив ухо к двери. Что он слышал? Нечто такое, что распаляло его гнев, а может, и вовсе ничего. Но теперь ничто не могло пошатнуть его уверенность в вероломстве капитана Трейла, Непина, боцмана, кого угодно. Он аж белел от ярости. Непин и капитан занимали удобные каюты на верхней палубе, что возмущало мистера Макартура, ибо нам отвели половину каюты внизу, отделенную тонкой перегородкой от второй половины, где разместили осужденных женщин. Он прямо исходил негодованием. Но не потому что жалел несчастных. Была задета его гордость. Как это так?! Его фактически вынудили делить каюту с преступницами. О, я прекрасно помню ту ужасную каюту. Каторжницы ругались, стонали, кричали, пускали газы. Из-за перегородки беспрестанно доносились галдеж и громыхание – беспорядочный шум, возникавший оттого, что в тесном помещении было заперто слишком много женщин. Время от времени одна из них трескучим голосом заводила песню: «Божья любовь сияет, словно солнце…». Женщин тех я ни разу не видела, но прониклась уверенностью, что узнаю ту, которая поет, потому как остальные вечно кричали ей: «Мэри-Энн, во имя всего святого, закрой свой вонючий рот!». Мистер Макартур придерживался мнения, что все те женщины блудницы и лучшей доли не заслуживают, но я с ним была не согласна. Ведь я на собственном опыте убедилась, что женщины ограничены в своем выборе, просто этим каторжницам повезло меньше, чем мне. Положение наших соседок было куда хуже моего, но в чем-то их страдания были схожи с моими. Одна из женщин – а, может, и не одна, – охала и давилась рвотой, и я знала, что по ту сторону тонкой стенки есть кто-то, кого по утрам, как и меня, мучает тошнота, и ее, подобно мне, бросает в пот от страха за свое будущее и будущее ребенка, которого она носит под сердцем. Но я имела привилегии, которые тем женщинам даже не снились: какой-никакой личный уголок; помощницу, безропотно переносившую все тяготы путешествия вместе со мной; возможность выходить на палубу и дышать свежим воздухом, когда мне этого хочется. То есть, эта возможность существовала, пока не заметили, что мистер Макартур подслушивает разговоры капитана и Непина, после чего проход, ведущий на верхнюю палубу, заколотили. В самом прямом смысле: гвоздями. Мистер Макартур нашел другой путь, – которым я никогда не пользовалась, ибо он пролегал через лазарет для осужденных, и муж запретил мне соваться туда, дабы я не подхватила заразу. Заточенная в той зловонной каюте с больным ребенком, сама больная, лишенная права хотя бы часок провести на палубе под открытым небом, все же я была устроена лучше, нежели те женщины, хоть и ненамного. В заключении своей каюты мы провели двадцать дней, и все это время мистер Макартур строил тайные планы. Призванные не освободить нас, а предать военно-морскому суду Непина сразу же, как только мы прибудем в Новый Южный Уэльс. – Мистер Макартур, – умоляла его я, – Бога ради, забудьте Непина, забудьте Трейла. Подумайте о нас, найдите пути к примирению! Но каждый раз мой муж возвращался с палубы в каюту с новыми доказательствами коварства Непина, которые он во всех подробностях записывал, чтобы позже представить суду. Кипа бумаг с его свидетельствами росла. Ситуация сложилась безвыходная, но я нашла некую форму спасения в самой себе. Ушла в себя, забилась в самый дальний уголок своего существа, где меня ничто не могло тронуть. Я и смерть приняла бы с безразличием. В том состоянии спасительной отрешенности, что я находилась, время для меня остановилось. Будто издалека я слышала писклявый плач Эдварда и старалась его успокоить. Но крики сына я воспринимала просто как сторонний шум, столь же маловажный для меня, как и скрип корабельной древесины или стоны за стенкой. Мое «я» уползло. Осталась только оболочка некой женщины, что лежала, свернувшись калачиком на койке.