Вскинув легкий рюкзак на плечо, подхватив лыжи под мышку, я выхожу на перрон. И тут же из радужного морозного туманца появляется Женька. — С прибытием! — Привет! Женька в защитного цвета ватнике, в старых валенках, в бывшей офицерской шапке. Лицо покраснело, глаза блестят. Он критически оглядывает меня и хохочет: — Куда ты приехал, тёпа? На айсревю или на охоту? Костюмчик, штиблетки, лыжата... А где ружье? — У меня нет ружья. Я приехал в расчете просто так побегать за собачкой... — Не выйдет, старик. Заболел Даго, не вышел на работу. Мы шагаем по темной хрустящей дороге, рядом с нами идут две причудливые, то и дело ломающиеся тени и размахивают руками. Женька рисует передо мной обстановку: — Ночуем в деревне. В шесть подъем. Пока туда-сюда соберемся, пока дотопаем до места,— начнет светать. Заяц тут есть, это точно. Без Даго будет трудновато, но как-нибудь сообразим. Где тебе ружье достать — вот вопрос. Я в этих местах человек новый. — Ружье — ерунда. Все равно я никогда на охоте не бывал и для первого раза мне будет очень полезно просто так поприсутствовать, присмотреться. В крайнем случае, пустишь меня по следу вместо Даго. — Вместо Даго? Не сумеешь. — Почему? — Образование у тебя не то. Незаметно мы добираемся до крайней избы. Стучимся и входим. Радушная хозяйка удивлена моей экипировкой не меньше Женьки. — Батюшки, раздемши приехали! От самой Москвы налегке. Нечто ж так можно? — Ничего, бабушка Даша, он у нас закаленный. Беда вот, ружье позабыл, а без пальто бегать он привычный. Забытое ружье не производит на бабушку Дашу особенного впечатления. — С нынешней-то охотой, что при ружье, что без ружья,— одна добыча. Как бы не застыл раздемши-то. Ужинаем и ложимся спать. Женька долго ворочается и кряхтит. Видно, завтрашняя охота не дает ему покоя. Из дому мы выходим чуть свет. Смазанные лыжи хорошо скользят по крепкому насту, идти легко и приятно. Мы минуем километра три леса, пересекаем неглубокий овраг, поднимаемся по косогору и останавливаемся на краю просторного поля. Впереди голубеют скирды. Женька нюхает воздух. Он стоит у межевого столба прямой и торжественный, видно, обдумывает план атаки на зайцев. Говорит Женька шепотом: — Видишь во-о-о-н ту вышку? Шагай прямо на нее. Иди, тихо. Как дойдешь,— поворачивай на крайнюю скирду и нажимай со всех сил. Подымай шум: ори, свисти, пой! Словом, чтобы вся живность поднялась, как по тревоге. Ясно? А я отсюда наискосок двину. Ползком, под маскхалатом. Ты — поднимаешь, я — осаживаю. Ясно? Дичь — пополам. Согласен. — Ну, давай осторожно, верблюд! Беря курс на вышку, я вижу, как Женька облачается в маскхалат и тихонько опускается на нетронутую поверхность снега. Ползет он бесшумно, сноровисто. Я невольно улыбаюсь. Ну и потеха! Посмотрел бы на нас сейчас кто-нибудь из знакомых. — Куда вы, люди? — За зайцами! Цирк. Тут такие же зайцы водятся, как на Манежной площади бегемоты... Пока я достигаю вышки, с меня семь потов сходит. Ломиться через тяжелый целинный снег — это вам не по сокольническим дорожкам раскатываться. К тому же до вышки, оказывается, гораздо дальше, чем мне показалось в первый момент. Но, в конце концов, я достигаю назначенного рубежа и поворачиваю в направлении крайней скирды. Это ужасно глупо — идти по пустому полю и кричать во все горло, — но я не могу ослушаться Женьки. — А-а-а-у-у, ой-ой-ой, у-у-ррр-а! Я иду и ору что есть сил. Кажется, снег задрожал и вздыбился от моего крика. И вдруг в пяти шагах от меня наст взрывается чем-то белым и круглым. Мгновение — и у этого белого появляются длинные уши, жесткие ноги и дрожащий жалкий хвостишко. Оно летит от меня прочь очертя голову. Вот тебе и бегемоты на Манежной площади! И во мне самом взрывается что-то. Я сатанею, я дрожу от возбуждения, я задыхаюсь. Видно, мои предки были охотниками. Видно, какие-то очень древние мои родственники знали солоноватый вкус живой крови... — А-а-а-ууу р-р-рррааааа! Наст взрывается вторым, третьим, четвертым зайцем. От волнения у меня дрожат руки, дрожит в горячей судороге гортань, даже веко подергивается. «Но почему он не стреляет? Почему?» Эта мысль приходит с опозданием. Она, как ушатом холодной воды, плещет вдруг в голову. И тут я замечаю, что с противоположного конца поля бежит мне навстречу Женька. Бежит, забыв про маскхалат, не таясь, размахивая руками. — Идиот! — выдыхает он мне в лицо.— На какой ты стог развернулся? На какой? Поднял весь зоопарк, погнал под углом тридцать градусов от меня и рад! Испортил всю охоту, сукин сын. — По-моему, все было правильно, Женечка! — Молчи, несчастный. После такого кросса тут ни един заяц неделю не покажется. — Слушай, Женя, я же, честное слово, на крайний стог шел. — Какое мне дело, куда ты шел? Куда зайцы ринулись? — Удивительно, как это они смогли узнать, где ты... — Молчи. Сядь. Мы молча сидим под стогом. Женька думает. Не знаю, что происходит в его голове, в моей — буря. Никогда бы не подумал, что я могу так разволноваться из-за каких-то зайцев, которые ушли не в ту сторону. Окрест все спокойно, все блестит величавым мирным блеском. Далекие тоненькие березки стоят в крахмальных накидках. Сквозь невесомую, полупрозрачную дымку проглядывает красноватое солнышко. Ни ветерка, ни шороха. Постепенно мы успокаиваемся. Женька говорит: — Игра проиграна. У нас остался один шанс из десяти. Надо поворачивать к оврагу и пытаться поднять что-нибудь там. Без Даго плохо — сам видишь. Пошли. И снова мы вспарываем снежную целину. Снова разделяемся на два маршрута. Я спускаюсь на дно оврага, а Женька спешит туда, где овраг, сузившись, как осиная талия, разделяется вдруг на два рукава. Снова я разрываю легкие диким, надсадным криком и на этот раз слышу, как грохает впереди два глухих, раскатистых выстрела. Когда я выхожу к условленному месту встречи, Женьки в засаде не оказывается. Он карабкается по крутому склону оврага, позабыв лыжи там, где только что лежал притаившись. А впереди Женьки, шагах в ста, ползет рыжий пушистый зверь. Сначала мне кажется, что это собака. Но у зверя слишком длинный и слишком толстый для собаки хвост. Лиса. — Подранок!—кричит Женька.— Заходи справа, отрезай от леса. Я спешу вклиниться между подбитой лисицей и все приближающимся к ней краем мелколесья. И снова сердце бьется так трудно, так стесненно, будто от этой лисьей шкуры зависит вся моя дальнейшая судьба. Хитрый зверь вовремя заметил меня. Лиса петляет, кружит и внезапно исчезает. Вот только что была на глазах— и сгинула! Мы сходимся над оборвавшимся следом, с недоумением разглядываем свежие бусинки крови на снегу и ничего не можем понять. Наконец Женька обнаруживает еле приметную, припорошенную канаву. — Вот где она ушла. Хитра! Теперь не найдем, скоро темнеть начнет. Женька чернее тучи. Он идет к дому, низко наклонив голову, часто перебирает палками. Не удалась охота, но это же не конец света, можно ли так убиваться из-за разбежавшихся зайцев и упущенной лисы? Мне хочется подбодрить друга и я говорю: — Не огорчайся, Евгений Петрович! Зато мы теперь место знаем. А зайцы подождут до следующего воскресенья. Куда им деваться? — Охотнички! — ворчит Женька.— Убили ноги и время! — Была б собака, тогда другое дело... — Веришь? — Конечно! Женька заметно светлеет. — Даго мы пустили бы от дальнего края поля, а сами... Ну, слава богу, кажется ожил человек. Теперь он с увлечением проигрывает новый вариант атаки по зайцам с участием самого хитрого, самого умного и образованного пса столицы. На Даго Женька возлагает обязанности взвода разведки, танкового батальона прорыва и роты связи. Умеет увлекаться Евгений Петрович, и за это я больше всего люблю моего друга.