Лизель не имела понятия, где оказалась. Кругом все бело, и пока они ждали, ей оставалось только разглядывать выцветшие буквы на табличке. Для Лизель станция была безымянной, здесь-то через два дня и похоронили ее брата Вернера. Присутствовали священник и два закоченевших могильщика. * * * НАБЛЮДЕНИЕ * * * Пара кондукторов. Пара могильщиков. Когда доходило до дела, один отдавал приказы. Другой делал, что ему говорили. И вот в чем вопрос: что если другой — гораздо больше, чем один? Промахи, промахи — иногда я, кажется, только на них и способен. Два дня я занимался своими делами. Как всегда, мотался по всему земному шару, поднося души на конвейер вечности. Видел, как они безвольно катятся прочь. Несколько раз я предостерегал себя: нужно держаться подальше от похорон брата Лизель Мемингер. Но не внял своему совету. Приближаясь, я еще издали разглядел кучку людей, стыло торчавших посреди снежной пустыни. Кладбище приветствовало меня как старого друга, и скоро я уже был с ними. Стоял, склонив голову. Слева от Лизель два могильщика терли руки и ныли про снег и неудобства рытья в такую погоду. — Такая тяжесть врубаться в эту мерзлоту… — И так далее. Одному было никак не больше четырнадцати. Подмастерье. Когда он уходил, из кармана его тужурки невинно выпала какая-то черная книжка, а он не заметил. Успел отойти, может, шагов на двадцать. Еще несколько минут, и мать пошла оттуда со священником. Она благодарила его за службу. Девочка же осталась. Земля подалась под коленями. Настал ее час. Все еще не веря, она принялась копать. Не может быть, что он умер. Не может быть, что он умер. Не может… Почти сразу же снег вгрызся в ее кожу. Замерзшая кровь трескалась у нее на руках. Где-то среди всего снега Лизель видела свое разорванное сердце, две его половинки. Каждая рдела и билась в этой белизне. Лишь ощутив на плече костлявую руку, девочка поняла, что за ней вернулась мать. Девочку оттаскивали куда-то волоком. Теплый вопль наполнил ее горло. * * * КАРТИНКА, МЕТРАХ В ДВАДЦАТИ * * * Волок завершился, мать и дочь остановились отдышаться. В снегу торчал какой-то черный прямоугольник. Его увидела только девочка. Нагнулась и подняла его и крепко зажала в пальцах. На книге были серебряные буквы. Они держались за руки. Отпустили последнее, насквозь вымокшее «прости», повернулись и ушли с кладбища, еще несколько раз оглянувшись. Я же задержался еще на несколько секунд. И помахал. Никто не махнул мне в ответ. Мать и дочь покинули кладбище и отправились к следующему мюнхенскому поезду. Обе худые и бледные. У обеих на губах язвы. Лизель заметила это в грязном запотевшем стекле вагона, когда незадолго до полудня они сели в поезд. По словам, написанным самой книжной воришкой, путешествие продолжалось, будто все уже произошло. Поезд прибыл на Мюнхенский вокзал, и пассажиры заскользили наружу, будто из порванного пакета. Там были люди всех сословий, но бедные узнавались быстрее прочих. Обездоленные стараются всегда быть в движении, словно перемена мест может чем-то помочь. Не понимают, что в конце пути их будет ждать старая беда в новом обличье — родственник, целовать которого претит. Полагаю, мать вполне это сознавала. Своих детей она везла не в высшие слои мюнхенского общества, но, видимо, приемную семью уже нашли, и новые родители, по крайней мере, могли хотя бы кормить девочку и мальчика получше и нормально выучить. Мальчика. Лизель не сомневалась, что память о нем мать несет, взвалив на плечи. Вот она его уронила. Его ступни, ноги, тело шлепнулись на платформу. Как эта женщина могла ходить? Как вообще могла двигаться? Мне этого никогда не узнать и не понять до конца: на что способны люди. Мать подняла его и пошла дальше, а девочка съежилась у нее под боком. * * * Состоялась встреча с чиновниками, свои ранимые головы подняли вопросы об опоздании и о мальчике. Лизель выглядывала из угла тесного пыльного кабинета, а мать ее, сцепив мысли, сидела на самом жестком стуле. Потом — суматоха прощания. Прощание вышло слюнявым, девочка зарывалась головой в шерстяные изношенные плёсы маминого пальто. И опять куда-то волоком.