Иоганн Герман Лизель прикусила губу, но в конце концов не удержалась. С полу она обернулась к женщине в халате и задала вопрос. — Иоганн Герман, — сказала она. — Кто это? Та посмотрела мимо девочки, куда-то возле ее колен. Лизель смутилась: — Извините. Не надо мне спрашивать такие вещи… — Она дала этой фразе умереть своей смертью. Лицо женщины не изменилось, но ей как-то удалось вымолвить: — В этом мире он больше никто, — объяснила она. — Он был мой… * * * ИЗ АРХИВА ВОСПОМИНАНИЙ* * * Да, да, конечно, я его помню. Небо было сумрачное и глубокое, как зыбучие пески. Молодой человек, увязанный в колючую проволоку. — Кроме всего прочего, — сказала женщина в халате, — он замерз до смерти. — Секунду-другую она играла собственными руками, затем повторила: — До смерти замерз, я точно знаю. Жена бургомистра — одна из всемирного легиона. Не сомневаюсь, вам приходилось ее видеть. В ваших рассказах, в стихах, на ваших экранах, куда вы так любите смотреть. Такие повсюду, почему бы ей не оказаться здесь? На живописном холме в немецком городке? Здесь так же удобно страдать, как и где угодно. Дело в том, что Ильза Герман решила превратить свою боль в торжество. Боль никак не соглашалась отпустить ее, и она покорилась. Открыла ей объятья. Она могла бы застрелиться, или расцарапать себя ногтями, или предаться другим формам самоистязания, но в итоге выбрала, наверное, то, что сочла самым слабым — по крайней мере, терпеть погодные неудобства. Лизель полагала, что эта женщина молит бога, чтобы летние дни были холодными и сырыми. И вообще-то жила она в подходящем месте. В тот день Лизель, уходя, сказала фразу, которая далась ей с большим трудом. В переводе это значит, что ей пришлось взвалить на себя два огромных слова, пронести на плечах и вывалить эту громоздкую пару под ноги Ильзе Герман. Слова свисали по бокам, пока Лизель шаталась под их тяжестью, — и не удержала их. Они лежали вместе на полу, громадные и громкие, неуклюжие. * * *ДВА ОГРОМНЫХ СЛОВА* * * ПРОСТИТЕ МЕНЯ И снова жена бургомистра посмотрела куда-то мимо Лизель. Лицо — чистая страница. — За что? — спросила она, но тут уже прошло время. Девочка давно вышла из комнаты. Была почти у парадных дверей. Услышав вопрос, остановилась, но предпочла не возвращаться в комнату, а бесшумно выскользнуть за порог и сбежать с крыльца. Окинула взглядом панораму Молькинга перед тем, как раствориться в ней, и еще долго грустила о жене бургомистра. Временами Лизель думала, что надо оставить эту женщину в покое, но Ильза Герман была такой интересной, а зов книг — таким убедительным. Когда-то слова сделали девочку совсем беспомощной, но теперь, сидя на полу поодаль от жены бургомистра, расположившейся за мужним столом, Лизель чувствовала над ними законную власть. Всякий раз, когда расшифровывала новое слово или складывала фразу. Девочка. В фашистской Германии. Как удачно, что она открывала для себя силу слов. И как жутко (но и весело!) будет ей много месяцев спустя высвободить всю мощь этого нового открытия в тот самый миг, когда жена бургомистра предаст ее. Как быстро жалость покинет ее, как быстро перетечет во что-то совершенно иное… Впрочем, сейчас, летом 1940 года, что там ждет впереди, Лизель могла увидеть только в одном образе. Перед нею была скорбная женщина с комнатой полной книг, куда Лизель нравилось приходить. И все. Такова была вторая часть ее существования тем летом. Третья часть, слава богу, была поживее — футбол на Химмель-штрассе. Позвольте разыграть вам картинку: По дороге шаркают ноги. Скачка мальчишеского дыхания. Крики: «Здесь! Сюда! Scheisse!» Грубые шлепки мяча о мостовую. Пока лето входило в силу, все это присутствовало на Химмель-штрассе — так же, как извинения. Извинения принадлежали Лизель Мемингер. Адресовались они Томми Мюллеру. К началу июля ей наконец удалось убедить Томми, что она не собиралась его убивать. Томми до сих пор боялся Лизель после той трепки, которую она задала ему в прошлом ноябре. На футбольном поле Химмель-штрассе старался держаться от нее как можно дальше. — Она в любую минуту может наброситься, — поделился он с Руди, наполовину дергаясь, наполовину говоря. К чести Лизель, она не оставляла попыток успокоить Томми. Ее огорчало, что с Людвигом Шмайклем она благополучно помирилась, а вот с невинным Томми Мюллером — нет. Он до сих пор поеживался, завидев Лизель. — Ну как я могла понять, что ты тогда мне улыбался? — раз за разом спрашивала его Лизель. Она даже пару раз стояла за него в воротах, пока вся команда не начинала умолять Томми вернуться обратно. — Бегом на место! — наконец приказал ему паренек по имени Харальд Молленхауэр. — От тебя никакого толку. — Это случилось после того, как Томми подставил Харальду ножку и не дал забить гол. Харальд вознаградил бы себя одиннадцатиметровым, да вот беда — они с Томми были в одной команде. Лизель возвращалась на поле и вскоре почему-то всегда схватывалась с Руди. Они цепляли друг друга, подставляли ножки, обзывались. Комментировал Руди: — В этот раз она его не обведет, эта глупая свинюха Arschgrobbler. Ей не светит. Казалось, ему доставляло удовольствие звать Лизель «жопочёской». Одна из радостей детства. * * * Другой радостью были, конечно, кражи. Часть четвертая, лето 1940 года. По всей справедливости, Руди и Лизель сближало многое, но именно кражи окончательно укрепили их дружбу. Все началось с одного случая, а дальше их толкала одна беспощадная сила — постоянный голод Руди. Этот мальчишка все время до смерти хотел есть. Помимо того, что продукты уже были по карточкам, дела в отцовской мастерской шли в последнее время неважно (угрозу еврейских конкурентов устранили, но вместе с нею — и еврейских клиентов). Штайнеры едва наскребали на жизнь. Как и многим обитателям Химмель-штрассе и того конца города, им продукты приходилось выменивать. Лизель приносила бы Руди еду из дому, но ведь и там она водилась не в избытке. Мама обычно варила гороховый суп. Она варила его вечером в воскресенье — и вовсе не на одно или два представления. А столько, чтобы хватило до следующей субботы. Потом, в воскресенье, она варила новый. Гороховый суп, хлеб, иногда небольшая порция картошки или мяса. Ешь подчистую и не проси добавки да не жалуйся. Поначалу они придумывали занятия, чтобы забыть о голоде. Руди не вспоминал о еде, пока играл на улице в футбол. Или они с Лизель брали велики его брата и сестры и ездили до мастерской Алекса Штайнера или навещали Папу Лизель, если в тот день у него выдавалась работа. Ганс Хуберман сидел с ними на закате дня и рассказывал анекдоты. С приходом немногочисленных жарких дней появилось другое развлечение — учиться плавать в речке Ампер. Вода все еще была холодновата, но они все равно в нее лезли. — Ну давай, — заманивал Руди. — Вот сюда. Тут неглубоко. Лизель не разглядела огромную яму, в которую шагала, и провалилась до самого дна. Барахтанье по-собачьи ее спасло, но она едва не захлебнулась распухшими глотками воды. — Ты свинух, — обругала она Руди, повалившись на берег.