Как всегда, им хлопали. Пришпоренные, они шагали неведомо куда. Люди стояли на улицах и глазели, иные — с жесткоруким салютом, другие — с ладонями, горящими от рукоплесканий. Кто-то держал лицо, искаженное гордостью и причастностью, как фрау Диллер, а где-то были вкрапления третьих лишних вроде Алекса Штайнера, который стоял, словно деревянная колода в форме человека, хлопая исполнительно и медленно. И прекрасно. Послушание. Лизель стояла на тротуаре вместе с Папой и Руди. У Ганса Хубермана было лицо с опущенными шторами. * * * НЕКОТОРЫЕ ПОДСЧЕТЫ * * * С 1933 года 90 % немцев выказывали решительную поддержку Адольфу Гитлеру. Остается еще 10 %, которые не выказывали. К этим десяти принадлежал Ганс Хуберман. Тому была своя причина. Ночью Лизель видела сны — как всегда. Сначала ей снилось коричневорубашечное шествие, но довольно скоро оно привело Лизель к поезду, и ее ждало всегдашнее открытие. Снова неподвижный взгляд брата. Лизель с криком проснулась и тут же поняла, что на сей раз кое-что изменилось. Из-под простыней сочился запах, теплый и тошнотворный. Сначала Лизель хотела убедить себя, что не произошло ничего, но когда Папа подошел и обнял ее, Лизель заплакала и призналась ему на ухо. — Папа, — прошептала она. — Папа. — И это было все. Наверное, он учуял. Он осторожно поднял Лизель на руки и отнес в умывальную. А момент наступил через несколько минут. — Убираем простыни, — сказал Папа, завел руку под матрас и потянул ткань — и тут что-то выскользнуло и со стуком упало. Черная книжка с серебряными буквами грохнулась на пол меж Гансовых ступней. Ганс взглянул на нее сверху. Взглянул на девочку, и та робко пожала плечами. Потом он прочел заголовок — сосредоточенно, вслух: — «Наставление могильщику». Так вот как она называется, подумала Лизель. Между ними теперь лежало пятно молчания. Мужчина, девочка, книга. Ганс поднял книгу и заговорил мягко, как вата. * * * РАЗГОВОР В ДВА ЧАСА НОЧИ * * * — Это твое? — Да, Папа. — Хочешь почитать? И снова: — Да, папа. Усталая улыбка. Металлические глаза, плавятся. — Значит, давай будем читать. Через четыре года, когда она станет делать записи в подвале, ей в голову придут две мысли о травме намоченной постели. Во-первых, она поймет, что ей ужасно повезло, что книгу обнаружил Папа. (К счастью, когда простыни стирали до этого, Роза заставляла Лизель саму и снимать, и стелить белье. «И поскорей там, свинюха! Думаешь, целый день возиться?») Во-вторых, она станет гордиться участием Ганса Хубермана в ее обучении. Никто бы не подумал, — напишет она, — но читать меня научили не совсем в школе. Меня научил Папа. Люди думают, что он не так уж умен, и он по правде не очень быстро читает, но я скоро узнала, что слова и писание их однажды просто спасли ему жизнь. Или, по крайней мере, слова и человек, который научил его играть на аккордеоне… — Сначала неотложное, — сказал Ганс Хуберман в ту ночь. Застирал простыни и повесил сохнуть. — Ну вот, — сказал он, вернувшись. — Приступим к полуночному уроку. Желтый свет весь дышал пылью. Лизель сидела на холодных чистых простынях, пристыженная, ликующая. Мысль о намоченной постели грызла ее, но сейчас Лизель будет читать. Лизель будет читать книгу. В ней поднялось волнение. Засветились картины читающего десятилетнего гения. Если бы все было так просто. — Сказать по правде, — заранее оговорился Папа, — я и сам не такой уж хороший чтец. Но неважно, что он читал медленно. Скорее уж, кстати, что скорость чтения у Папы ниже среднего. Глядишь, не будет очень уж досадовать, что девочка пока неумеха. А все же сначала, когда Ганс Хуберман взял в руки книгу и перелистал страницы, казалось, что ему немного не по себе. Он подошел и сел рядом с девочкой на кровать, откинулся назад, свесив углом ноги. Еще раз оглядел книжку и уронил ее на одеяло. — А почему такая славная девочка захотела такое читать? И снова Лизель пожала плечами. Если бы подмастерье читал полное собрание сочинений Гёте или еще кого-нибудь из корифеев, тогда перед ними сейчас лежала бы другая книга. Лизель попробовала объяснить. — Я — когда… она лежала в снегу, и… — Тихие слова, скользнув с края постели, осыпались на пол, как мука. Но Папа знал, что сказать. Он всегда знал, что сказать. Он провел рукой по сонным волосам и сказал: — Ладно, Лизель, дай мне тогда слово. Если я в ближайшее время помру, ты проследишь, чтобы меня правильно зарыли. Та кивнула — очень искренне. — Не пропустили бы главу шестую или пункт четыре из девятой главы. — Он засмеялся, а с ним — и виновница ночной стирки. — Ну, я рад, что мы договорились. Теперь можно и начать. Папа уселся поудобнее; кости его скрипнули, как чесучие половицы.