Статная полная женщина расчесывала мокрые волосы. Носком ботинка она отодвинула от костра завязанный в холщовую скатерку небольшой и тоже мокрый узел. — От всего нашего обихода, что шестнадцать лет наживали с мужем, только и осталось, — говорила она соседкам, — да и к чему это теперь. Не знаем, завтра живы ли будем… Те, кому удалось уйти из Шлиссельбурга, рассказывали, что еще в темноте со стороны Синявина появились неуклюжие вездеходы с солдатами. Сначала их приняли за своих, русских. Но гортанная чужеземная речь утверждала казавшееся невероятным: город в руках врагов. Теперь они здесь хозяйничали, размахивали автоматами, орали: «Verboten!», «Zurück!», «Erschießen!». Жители Шлиссельбурга, как и все ладожане, — по малости рыбаки. Почти у каждого есть лодчонка на привязи у невской набережной либо у гранитных стенок старых каналов, что прорезают город. Люди кинулись к лодкам. Завязалась борьба на причалах. Да где же безоружным одолеть гитлеровцев? Не всем, далеко не всем посчастливилось уйти из захваченного Шлиссельбурга. Горькое это слово — «беженцы»! Горькое и тяжелое. Чугуном оно давит сердце. На правом берегу Невы встретились два потока беженцев: из Шлиссельбурга и из Ленинграда. Ленинградцы покинули вагоны, укрылись в лесу. Вещи побросали — кто думает о них? Поездам нет пути дальше. Враг продвинулся за Мгу. Московская дорога, тонкая стальная нитка, ведущая в глубину страны, оборвана. Куда же теперь? Что теперь? В Морозовке скопилось слишком много народа. Воздушные разведчики врага давно высмотрели, что через поселок идет эвакуация из Ленинграда. Морозовку бомбят уже вторую неделю. Здесь разбиты и сожжены целые кварталы. На улицах держится тошнотный запах гари. Даже никогда не стихающий ветер с озера не может разнести этот запах. С утра 8 сентября немецкие батареи начали жестокий обстрел правого берега Невы. К разрывам снарядов примешался еще не знакомый морозовцам мычащий вой мин. Надломленные сосны падали, шумя ветвями, как будто хватались за еще стоявшие на корню деревья, не хотели падать. На шоссейной дороге загорелся асфальт. Земляная пыль пропитала воздух, ложилась на лица людей, на жухлую траву, на маслянисто-желтые окоренные бревна, приготовленные для домов, которые теперь уже не будут построены. Выстрелы пушек сливались в несмолкаемый гул, будто невдалеке передвигали что-то очень тяжелое… Володя вдруг ощутил усталость и голод. Он скинул мешок, достал банку с консервами. Красными от холода руками сгреб сухие ветки, траву, чиркнул спичкой. Кто-то толкнул его. Володя поднял голову и увидел невысокого старшину с худым смуглым лицом. — Нельзя костер жечь. Марш отсюда! — послышался раздраженный голос. Боец вскочил, взял мешок, пошел прочь. Но старшина остановил его: — Э, да что там, поесть никогда не мешает, особенно в таком переплете. А ну, ходи сюда! Он подвел бойца к развалинам дома. Видимо, в дом угодила фугаска. Обугленные бревна еще тлели. Все вокруг было сметено, разбито, разбросано. Только печь, заботливо выбеленная, широкая, с высоким прокаленным подом, высилась среди обломков. — Что у тебя в мешке? — спросил старшина, поворошил банки, паек хлеба, галеты в жесткой бумажной обертке и вздохнул: — Ладно, сойдет. Мой-то ранец на дне речном бултыхает. Потерял, браток, все потерял. Боец удивленно подумал: «Отчего это, слова ведь совсем не злые, а голос сердитый». Казалось, до смерти надоели человеку и отступление, и это небо, с которого начинал сыпать дождик, и эта грязь, чавкающая под ногами, и река, серой тяжелой тушей наползающая на берег. Старшина быстро набросал в печку головешек, раздул огонь. Кивнул бойцу: — Ставь консервы. Погоди! — Снял с пояса штык и проткнул крышку. Печь была повернута тылом к Неве. Головешки потрескивали в ней, кидались искрами. Огонь был жаркий, домашний. А отсветы падали на расщепленное дерево и раздробленный кирпич, на железную кровать, смятую в ком, на ведерко с выбитым донцем. Володя поежился, спрятал руки глубже в рукава. Подумал о матери, что, пожалуй, напрасно не разрешил ей проводить себя, побоялся слез, жалких слов, да хоть подольше подержал бы в своих руках ее теплые, сухонькие пальцы. А теперь когда удастся свидеться? Потом отчего-то вспомнился командир запасного батальона, строгий человек, затянутый в ремни. Он заставлял красноармейцев печатать строевой шаг, отдавать честь, парадно вскидывая руку. «Ну, зачем, зачем это, — думалось Володе, — когда, может быть, сейчас, вот сию минуту ударит снаряд — и меня не станет?» Боец вздрогнул и приподнялся. Дым над Невою рассеялся. Посредине реки, как раз там, где она выходит из озера, высился островок. Чуть ли не от самой воды вздымались каменные стены, поросшие кустарником. На углах и выступах — башни с бойницами. За стенами, сложенными из тяжелых валунов, — мрачные кирпичные корпуса. Выше их белела стройная колокольня. «Шлиссельбургская крепость! — узнал Володя. — Как же, я читал о ней, только не помню название книги». Он еще раз равнодушным взглядом окинул остров и запахнул плотнее шинель. Старшина не собирался отдыхать. Он снял пилотку — боец удивился его полуседым волосам — в пилотке оказалась книжечка папиросной бумаги. Старшина насыпал махорку на листик, со вкусом помусолил край, постучал по цигарке желтым ногтем и спросил: — Стрелок? — Пулеметчик. — Фамилия твоя? — Иринушкин. — А я — Воробьев Иван Иванович… Куда же ты путь держишь? Из запасного, что ли? Боец пощупал в кармане жесткие углы пакета. — Мне надо в первую стрелковую дивизию. — Ну, считай, ты на месте, — сказал старшина. — Видишь, вон проводок через рытвину тянется. По проводу иди, как раз на КП угодишь. Бывай здоров! Г Л А В А II НОЧНОЙ СИГНАЛ Штаб дивизии, оборонявшей правый берег Невы, располагался в подвале школьного здания[17]. Был глубокий ночной час. Горели аккумуляторные лампочки. Но они не рассеивали полумрак в подвале. В штабе командиры с воспаленными от бессонницы глазами надрывались у телефонов. Связные, завернувшись в плащ-палатки, дремали на полу. За сквозной дощатой перегородкой, в разведотделе, допрашивали пленного немца, из тех, которые попытались с ходу сунуться через Неву. Девушка с двумя кубиками техника-интенданта на петлицах шинели задавала вопросы. Немец смотрел в угол, где таились темные тени, и отрицательно качал головой. Нет, ему не известно, далеко ли продвинулась армия. И о танках он тоже ничего не знает. Столы оперативного отдела занимали место в простенке между двумя кирпичными столбами. На картах, приколотых к столам, сплетались и расходились цветные карандашные линии. Прямоугольнички, круги, овалы теснились вокруг извилистой голубой полосы. Линия фронта после многократных стремительных изменений прочно вытянулась вдоль этой полосы. Только один район оставался на карте белым пятном — район Шлиссельбургской крепости. Начальник оперативного отдела, майор в синем стеганом ватнике, мрачнел при одном взгляде на обозначение островка у истоков реки. Комдив, коренастый полковник, то и дело подходил к карте, долго смотрел на нее, молча вздыхал. Квадратная, обшитая жестью, дверь подвала скрипела, беспрестанно открываясь и закрываясь. Входили забрызганные грязью командиры, иные в кровавых бинтах. Сапоги у порога не вытирали, сбрасывали плащи и спешили к комдиву. Пожалуй, в эти минуты в штабе никого так не ждали, как связного, давно ушедшего в Шереметевку. По всем расчетам он должен был возвратиться часа два назад. Но связной исчез в громыхающей ночи, будто растворился в ней. Майор из оперативного курил и глядел на дверь. Он собирался послать второго связного, когда заскрипели петли и показался тот, кого ждали. С лихой старательностью печатая шаг, подошел он к начальнику и передал донесение. — Крепость наша! — взволнованно сказал майор и направился к командиру дивизии, в угол, обнесенный двумя брезентовыми стенками. Через несколько минут из-за полотнища появился адъютант. — Марулина из сто пятьдесят второго полка — в политотдел! — крикнул он телефонисту. __________ На протяжении почти двух с половиной веков, с той поры, когда гвардейцы Петра I отбили Шлиссельбургскую крепость у шведов, она не имела ни малейшего военного значения. Ныне же, в сентябрьский день, полузабытым бастионам на острове суждено было снова сыграть свою роль в истории отечества. И какую роль! Крепость нужно было удержать любой ценой, любыми силами. С ее стен виден весь Шлиссельбург, видны подходы к Ладожскому озеру. А то, что открыто взгляду, открыто и огню. Накануне штаб дивизии направил на остров небольшой отряд разведчиков. Они были предупреждены о возможном соприкосновении с противником. В этом случае отряд должен был вступить в бой вне зависимости от численности противостоящего врага и держаться до подхода резервов. С вечера уже десятки глаз следили за островком, пытаясь разгадать, что происходит за крепостными стенами. Едва стемнело, лодки беззвучно заскользили через протоку, отделявшую крепость от правого берега. Гребцы тихо опускали весла в воду, изо всех сил делали рывок и так же тихо заносили их вновь. Лодки ткнулись в отмель, зашуршали днищами о гальку. Отряд залег в цепь на краю острова. Небо безлунное. Берега переговаривались пулеметными очередями, орудиями малых калибров. Над рекой взлетали и падали водяные столбы, вскинутые снарядами, сработавшими на дне. В цепи прислушались. Из крепости — ни звука. Командир отряда взмахнул пистолетом. Бойцы поползли к воротам. Не отрываясь от земли, перевалились через насыпь узкоколейки с неподвижно застывшими на рельсах вагонетками.