Таблица перевода мер 1 морская лига = 3 морских мили = 5,56 км 1 морская миля = 10 кабельтовых = 1,852 км 1 кабельтов = 10 морских саженей = 680 футов 1 морская сажень = 6 футов = 2 ярда = 1,83 м 1 сухопутная британская миля = 1760 ярдов = 5280 футов = 1609,3 м 1 ярд = 3 фута = 91,44 см 1 фут = 12 дюймов = 30,48 см 1 дюйм = 2,54 см 1 галлон = 4 кварты = 8 пинт = 4,546 л 1 кварта = 2 пинты = 1,14 л 1 пинта = 0,57 л 1 фунт = 453,59 г 1 узел = 1 миля в час, или 0,514 м/с 1 английский центнер = 50 кг Послесловие Сесил Скотт Форестер — литературный псевдоним. До двадцати одного года будущего писателя звали иначе — Сесил Льюис Траутон Смит. С жизнеописанием этого человека есть одно-единственное затруднение: почти все известное о нем известно из его автобиографических книг и статей, а по многим косвенным свидетельствам с фактами своей жизни Форестер обходился примерно так же, как с историческими фактами в романах: мог слегка изменить, если того требовала литературная достоверность. Собственно, он не особо это скрывал, и автобиографию «Задолго до сорока» закончил такими словами: «Если мне случится добавить к этому „Вскоре после семидесяти“, надеюсь до тех пор сочинить достаточно врак для приятной занимательности». Некоторые уточнения и дополнения вносят биографы: сын Джон в «Рассказчике и романисте» и многочисленных журнальных заметках, а также Сэнфорд Стернлихт, автор самой полной на сегодня книги о жизни и творчестве писателя — «С. С. Форестер и сага о Хорнблауэре», и члены Форестеровского общества в издаваемом им журнале. Сесил Льюис Траутон Смит родился 27 августа 1899 года в Каире. В то время Египет был под протекторатом Великобритании. Отец Сесила, Джордж Фостер Смит (1863–1947), преподавал в школе, учрежденной британской администрацией для привилегированных египетских мальчиков; как везде в колониях, англичане старались привить местной верхушке свою культуру. Школа, по всей видимости, была хорошая: по крайней мере, один ученик Джорджа Смита стал премьер-министром Египта. Позже Джордж Смит преподавал в каирском педагогическом училище и написал английский букварь для египетских детей. Мать Сесила, Сара Траутон Смит (1867–1949), тоже была учительницей. После пятнадцати лет жизни в Египте она с пятью детьми, из которых младшему, Сесилу, было тогда два с половиной года, вернулась на родину. Позже Форестер писал, что первое его детское воспоминание связано с этим путешествием: пароход сел в тумане на мель, и стюарды поили перепуганных женщин и детей чаем со сгущенкой. Переезд обернулся для семьи финансовой катастрофой. Так случилось, что в это же самое время Джорджу Смиту урезали жалованье. Он должен был содержать два дома, в Каире и в Лондоне, и раз в год навещать детей, а денег решительно не хватало. Саре пришлось перебраться в бедный район Кэмберуэлл. Это были уже почти трущобы: многие соседские дети ходили в школу босиком. Для трехлетнего Сесила все тут было непривычно: шерстяная одежда, шарф на горле, февральский холод после каирской жары. Рабочие, делавшие в доме ремонт, почему-то не понимали по-арабски (маленький Сесил прекрасно говорил по-английски, но в его представлении люди этого социального слоя английского знать не могли), а вместо множества слуг за детьми присматривала одна-единственная девушка Мэгги. (Позже Форестер писал: «Помню, я случайно подслушал, как мама жаловалась, что пришлось увеличить ей жалованье с двенадцати до четырнадцати фунтов — с шестидесяти до семидесяти долларов — в год, а ведь она работала только с шести утра до десяти вечера».) Еще хуже, чем детям, приходилось Саре: пятнадцать лет она была женой колониального чиновника, присутствовала на светских раутах, каталась по Нилу на прогулочном корабле — и внезапно оказалась почти что на лондонском дне, одна, без поддержки мужа, которому не хватало денег даже приехать в отпуск. Соседи, считавшие подозрительным, что женщина приехала с пятью детьми без мужа, не здоровались с ней на улице — этого мальчик тогда не замечал, но видел, как она плачет. К трем годам, когда Сесила отдали в муниципальную подготовительную школу, он уже умел читать и писать, и, разумеется, очень скучал, пока другие мучительно учились писать «палочки и крючочки». «И сразу я испытал чувство, которое потом узнал так хорошо и с каждым годом ненавидел все больше, — ощущение, что я не такой, как все, — написал он в „Задолго до сорока“. — Я был другим — не из-за красоты моего тела или души, а в силу обстоятельств. У меня не было дома отца (или „папаши“, или „старика“). Я родился в Египте, путешествовал на больших пароходах и смотрел в глаза верблюдам не только в зоологическом саду. Я был одет лучше большинства детей. Я был единственным Сесилом среди десятков Томми и Бертов и при всем желании не мог говорить на кокни, как они. Все это выделяло меня в глазах детей, в точности как умение читать и писать — в глазах учителей, хотя не помню, чтобы меня за это обижали». Вдобавок мать категорически запрещала ему дружить с другими учениками. Гулять его тоже не отпускали, чтобы он не завел себе неподобающих товарищей. Один раз Сесил выбрался из дома через окно второго этажа и провел на улице полдня, но дома ему так влетело, что больше он таких попыток не повторял. Зато из-за того, что у Сары не хватило денег на мебель, у детей был целый свободный этаж для игр. Как-то им подарили картонную модель нельсоновского линейного корабля. Под руководством Джеффри, который был на десять лет старше Сесила, они наделали еще моделей и разыгрывали сражения между линейными кораблями, шлюпами и фрегатами; они вели войны, двигая оловянных солдатиков по карте Европы от Берлина до Москвы, писали приказы нельсоновским языком и армейские реестры. И разумеется, было чтение. Читал Сесил очень быстро: «Еще до семи лет у меня выработалась привычка (которую я сохраняю до сих пор) прочитывать за день по меньшей мере одну книгу». Форестер утверждал, что научился читать по подшивкам детской газеты «Чамс», которую покупали старшим братьям. В газете печатали истории с продолжениями, и он особенно любил в них серии Сэмюэля Уолки (1871–1953), чрезвычайно плодовитого детского писателя. Позже Форестер вспоминал, что до сих пор помнит эти истории «про пиратов, испанцев и корабли с сокровищами»: «В одной истории герой понял, о чем шепчутся заговорщики, потому что учил испанский в Лейденском университете. Я не имел ни малейшего понятия, что такое Лейденский университет, но такой местный колорит совершенно меня убедил». Еще он читал обычные детские книги того времени — Генти, Баллантайна, Коллингвуда. «По легким ступеням С.Р. Крокетта и Райдера Хаггарда я поднялся на вершины Диккенса (который ужасно мне не понравился) и Теккерея (которого полюбил), миссис Генри Вуд, Шарлотты М. Янг, Джейн Остин, Дж. П. Р. Джеймса, Генри Джеймса и Герберта Уэллса». Пятьдесят лет спустя Форестер писал: «Маленький бледный мальчик, такой худой, что казался недокормленным, шагал по Пекхэм-роуд с большой стопкой книг. Он был младшим из пяти детей, а еще у него были отец и мать, так что мог брать в библиотеке книги сразу на семь читательских билетов. Нет, если припомнить, были отдельные билеты для художественной литературы и для нехудожественной, значит всего получалось четырнадцать. Почти каждый день я возвращал в библиотеку одну охапку книг и брал другую, чтобы читать долгими зачарованными вечерами, не замечая ничего вокруг. Ни один пьяница не уходил так глубоко в свой мир, как я во время этих запоев. Помню, как я упивался бесконечными томами „Истории упадка и разрушения Римской империи“ Гиббона, которые потом стали любимым чтением юного Горацио Хорнблауэра; помню просторы, открывавшиеся передо мной за каждым новым поворотом в волшебном саду литературы: Уэллс, Киплинг, Конрад; их красота еще усугублялась ощущением личного открытия, поскольку одинокому, замкнутому мальчику и в голову не приходило, что остальной мир тоже читает Киплинга и Уэллса. <…> Я прочел каждую книгу в библиотеке хотя бы по разу, а иные дважды и трижды; не дошел только до трудов по музыке и философии». Когда заканчивались другие книги, он читал энциклопедии; привычка читать энциклопедии подряд, просто для удовольствия, осталась с ним на всю жизнь и немало повлияла на его книги, в том числе на хорнблауэровский цикл. Касательно первой части отрывка старший брат писателя, Джеффри Траутон Смит, заметил в своих мемуарах: «Неправда, будто Сесил брал себе книги на наши читательские билеты. Мы все постоянно ходили в библиотеку. Я часто говорю, что как писатель он лучше, чем как историк». Впрочем, маленький Сесил интересовался не только чтением. Как-то он сумел купить в местной лавчонке «на три пенни пороха», насыпал его в деревянное гнездо для шеста, державшего бельевую веревку в огороде за домом одноклассника, и поджег самодельным бикфордовым шнуром (как сделать бикфордов шнур, он прочел в энциклопедии, хотя практическое осуществление потребовало многих дней проб и ошибок). Позже он описал этот «Большой взрыв» так: «Пороха под бельевым шестом было столько же, сколько во времена Нельсона заряжали в тридцатидвухфунтовую пушку». Раздался страшный грохот, шест перелетел через два участка, несколько окон вылетели, и явился полисмен… В 1905-м конку сменили электрические трамваи, и маленький Сесил вместе с тысячами других мальчишек наблюдал великолепную церемонию открытия линии: на открытой крыше белого трамвая ехали принц Уэльский (впоследствии Георг V) с принцессой и пятью детьми (включая будущих Эдуарда VII и Георга VI). Маленькие члены королевской семьи в белых матросских костюмчиках явно были в восторге от поездки на трамвае, а их отец, в черном фраке, приподнимал блестящий шелковый цилиндр, приветствуя толпу. За пенни, который Сесилу давали в субботу, можно было доехать на трамвае до Гринвича с его Морским музеем. Там мальчик разглядывал модели кораблей и нельсоновские реликвии. «Позже я бродил там, разглядывая те же самые модели и проверяя, какую часть палубы линейного корабля видел капитан Хорнблауэр со шканцев, — писал он. — Возможно, не ходи трамвай в Гринвич, я бы сейчас зарабатывал на жизнь честным трудом». Муниципальная школа, в которой учились дети мистера и миссис Смит, была, видимо, неплохой, поскольку там (в отличие от других муниципальных школ) учили основательно. Для способных и трудолюбивых учеников был специальный класс; человек пять из него каждый год завоевывали бесплатные места в частных школах. «Мы, девяти-десятилетние дети (мне было только восемь), зубрили алгебру (вообразите, десятилетние дети решают квадратные уравнения!) и французский. Мы изучали сложности английской грамматики, писали сочинения в качестве домашних заданий, пересказывали большие куски из „Девы озера“ и мучительно штудировали Шекспира». Старший брат Сесила, Джеффри, получил место в ближайшей частной школе Аллейнс, другой брат, Хью, выиграл стипендию в очень престижную закрытую школу Крайстс Хоспитал. Следом за ним этот подвиг (действительно подвиг — учитывая невероятно большой конкурс) повторил и Сесил. Ему уже купили школьную форму, но тут выяснилось, что сейчас доходы Джорджа Смита несколько выше, чем были при поступлении Хью, и Сесил на бесплатное место претендовать не может. Мальчика решили отдать в Аллейнс. Директор охотно согласился взять блестящего ученика, но место в школе оставалось только одно, на несколько классов старше. Щуплый, тощий и очень умный одиннадцатилетний мальчик оказался среди ребят тринадцати-четырнадцати лет и сразу сделался мишенью для издевательств. Лет с восьми Сесил начал носить очки. «Как они изменили мой мир! Сколько всего мне открылось прежде неведомого! На ратуше были часы, по которым и вправду можно узнавать время! У трамваев имелись таблички с названиями конечных станций; до тех пор я был убежден, что взрослые наделены особым умением угадывать, куда идет трамвай. Афиши содержали осмысленный текст — раньше я мог прочитать только буквы больше ярда высотой. А в школе я обнаружил, что уроки — вовсе не игра, в которой все притворяются, будто можно из-за парты прочесть буквы на доске; цепкая память и начитанность много лет позволяли мне учиться со всем классом так, что никто не заметил моей близорукости. Очки изменили мой мир, и я изменился сам: может, это были причина и следствие, а может — совпадение. Прилежный заморыш превратился в долговязого подростка, который совмещал исключительную лень с талантом к изощренным проделкам, чем довольно быстро снискал себе славу первого бедокура школы». С двенадцати до шестнадцати лет Сесил рос на пять дюймов (12 сантиметров) в год. Кроме того, он начал заниматься боксом. О своей тогдашней жизни Форестер на склоне лет рассказывал с большим удовольствием: «Селедка, прикрепленная кнопками к нижней поверхности учительского стола, вызвала проверку канализации, а когда источник вони все-таки отыскали, то и расследование. По счастью, уже начались каникулы, и злоумышленника не нашли. <…> Каждая семестровая запись в моем табеле начиналась со слов: „Если его поведение не исправится…“ Некое бурление духа пронизывало мои школьные дни — исключительно счастливые дни, поспешу добавить. Один несправедливый учительский поступок породил забавную ситуацию. То есть я тогда считал его несправедливым, хотя, видит бог, все было скорее наоборот. Кто-то из учителей, устав разбирать мои каракули, решил улучшить мой почерк и заставил меня переписывать упражнения в свободное время, что для самоуверенного пятнадцатилетнего подростка было не только обидно, но и унизительно. Я торжественно поклялся себе, что никогда больше не буду делать уроки вне школы. Это обеспечило мне полную приключений жизнь. <…> Каждый день у нас начинался с пятнадцатиминутной молитвы, на которой все (за исключением немногочисленных католиков и евреев) стояли в актовом зале плечом к плечу. Мои друзья закрывали меня от учителей, и я строчил авторучкой в тетради латинское упражнение или работу о влиянии поэтов Озерной школы на викторианскую литературу. На большой перемене, в гаме, который поднимали восемьсот шумных мальчишек, я учил физику или химию. Однако бесценных минут не хватало», и математику, например, приходилось доучивать на французском. Однако этот опыт пригодился ему в жизни. Как он писал: «Профессиональному писателю не нужно долго искать предлога не работать. <…> Он может говорить, что тревожится из-за ребенка, или что вчера засиделся допоздна за бриджем, или что ему надо пойти постричься, — всегда что-нибудь будет мешать вдохновению, и он легко может обнаружить, что еще не дописал ни строчки к первой главе, начатой полгода назад. Возможно, что эта школьная глупость помогла молодому писателю работать, что бы ни происходило рядом». В тот год, когда Сесилу исполнилось пятнадцать, началась Первая мировая война. Старших братьев — Джеффри, который к тому времени получил медицинский диплом, и Хью — призвали. Оба со временем стали капитанами, один в медицинских частях, другой — в пехоте. Отец служил в египетской береговой охране. Все двоюродные и троюродные братья ушли на фронт. А Сесила родители наконец-то смогли перевести в более престижную школу. Об английских закрытых учебных заведениях писали много, и рассказ Форестера похож на бесчисленные другие рассказы: «Младшие били друг друга, старшие — младших и друг друга, а учителя им помогали. <…> Сильнее всего меня поражало, как легко это воспринимается. Мальчишки мирились с унизительным наказанием, будто так и надо, по первому требованию вставали в нужную позу, а после еще шутили. Мне думалось, что, если такое случится со мной, я буду драться до последнего вздоха, но не сдамся. <…> При виде экзекуции мне всегда вспоминались слова Веллингтона, что едва ли хоть один английский солдат исполнил бы свой долг, если бы не страх немедленного телесного наказания. Веллингтон был не прав; вполне возможно, что и защитники телесных наказаний в школе так же не правы, и через сто лет мальчишки не будут знать, как болит иссеченная в кровь задница, а старшеклассники не будут состязаться между собой, кто может пороть сильнее. <…> Мне до сих пор горько думать, что всех этих мальчиков призвали как раз к третьей битве при Ипре». Для ненависти Хорнблауэра к телесным наказаниям у его автора были вполне личные причины. Едва Сесилу исполнилось семнадцать, он отправился на призывной пункт. Несмотря на очки и худобу, юноша не сомневался, что его возьмут. «Медосмотр оказался долгим и занудным. Я-то думал, что на все хватит пяти минут. Однако врач приложил к моей груди стетоскоп, и ему что-то не понравилось. Он подозвал коллегу, тот тоже меня послушал, и они по телефону пригласили главного врача. Тот послушал меня и задал несколько вопросов, потом мне велели одеваться и идти в регистратуру, где будут мои документы. Когда я туда вошел, служащий красными чернилами писал в моем военном билете, что я негоден к военной службе. Я пробился обратно к врачу, и тот между осмотром двух новобранцев нашел время сказать, что в армию меня не возьмут точно и вообще непонятно, как я дожил до своих лет». Это было чудовищное потрясение. До конца жизни Форестер переживал, что единственный из своих сверстников не побывал на фронте, не узнал, как поведет себя в минуту опасности. Однако делать было нечего, надо было выбирать карьеру. Вслед за старшим братом, гордостью семьи, Сесил поступил в Гайс-хоспитал. Профессия врача его не привлекала, но казалась не хуже любой другой. Учился он плохо. Для химии и физики хватало школьных знаний, для анатомии — нет, а поскольку занятиям Сесил предпочитал игру в бридж, на второй год его отчислили. Ему нравилась богемная жизнь, и он решил стать писателем — довольно смелое решение для молодого человека, у которого за плечами было только несколько стихотворений в студенческой газете. Напрасно семья убеждала его, что можно сперва выучиться на врача, а уже потом заняться литературой, как, например, Сомерсет Моэм; Сесил был непреклонен. В 1920-м, когда отец приехал в отпуск и узнал о желании сына стать писателем, он дал ему срок в полгода, чтобы начать зарабатывать, а до тех пор разрешил жить в доме, не внося денег на питание и арендную плату, однако полгода растянулись на семь лет. Как позже написал Джон Форестер: «Сесил продолжал жить за родительский счет до двадцати семи, когда наконец стал зарабатывать писательством». Свою первую вещь объемом 6000 слов он написал в две недели. Его друг отпечатал рукопись и предложил псевдоним: Сесил Форестер (возможно, в честь миссис Сесил Форрестер из «Знака четырех» Конан Дойла). Сесил исправил это на С. С. Форестер и отправил рукопись издателю. Поначалу «С. С.» означало «Сесил Смит»; расшифровка Сесил Скотт появилась позднее. «Воспоминание, которому теперь я могу улыбнуться, — писал он на шестом десятке. — Роман № 1, не опубликованный, был тогда недавно закончен. Роман № 2 (его напечатали позже, хоть он того не заслуживал) писался в такой лихорадке, что отправился к издателям раньше, чем пришли ответы по № 1. А № 3 был уже на очереди. Молодой человек, невероятно тощий и длинный, занес авторучку над бумагой в холодном пригородном доме как раз между Кэмберуэллом и Даличем. Время меняется, и мы тоже. Сейчас во мне так мало от того молодого человека, чье тощее тело не могло вместить всех бурливших внутри страстей, что мне легко писать о нем в третьем лице. Тут раздался двойной стук почтальона. Молодой человек открыл дверь, и в пустую комнату ворвался порыв ледяного ветра. Не надо было долго смотреть на бандероли, которые почтальон вложил в его безвольные руки: это были два романа, вернувшиеся одновременно от двух разных издателей. Молодой человек вошел в холодную комнату и написал первые страницы номера третьего. Считать ли хеппи-эндом, что еще до окончания номера третьего номер второй приняли в печать? Утешает хотя бы, что № 1 так и канул в безвестность». № 3 назывался «Пешка среди королей» и повествовал о Наполеоне и его вымышленной любовнице, семнадцатилетней венгерке, подосланной к нему заклятым врагом. Все известные исторические эпизоды, когда Наполеон проявлял несвойственную ему медлительность, у Форестера оказывались связаны с прекрасной мадемуазель Мари. По ходу романа молодой писатель «вел армии на Москву (как когда-то мальчишкой), бросал кавалерийские эскадроны атаковать в пороховом дыму; я сжег Москву в точности как пять сотен романистов, от Толстого до Дж. А. Генти до меня, я гнал разбитые полки через заснеженные равнины, видя мысленным взором картины Верещагина». Форестер чувствовал, что все три его романа дурны. Он с отвращением их перечитал и понял, что ничего не может поправить. Тогда-то он и выработал метод, которого придерживался всю оставшуюся жизнь: полностью выстроить весь сюжет в голове, а затем писать практически сразу набело. «Пешка среди королей» понравилась издателю, и тот заказал молодому автору книгу про Наполеона, более того, сразу предложил аванс в двадцать пять фунтов. Форестер потратил аванс на новые ботинки взамен худых, в которых проходил всю зиму, и за две недели написал биографию в цветистом неоготическом стиле. Велико же было его удивление, когда критики приняли ее за серьезный исторический труд. Издатель тут же поручил ему написать биографию Жозефины и выдал еще аванс. Одновременно начали приходить роялти за первые две книги — сорок фунтов за шесть месяцев, пять пенсов с каждого проданного экземпляра, какой-никакой заработок. Историю Жозефины Форестер писал уже серьезнее, подолгу работая в Британском музее, и только ее из всех своих ранних творений впоследствии вспоминал без стыда. Тогда же он освоил пишущую машинку, такую неисправную, что ленту в ней приходилось двигать пальцами, зато «к концу восьмидесяти тысяч слов „Жозефины“ я печатал вполне профессионально». В ту пору молодой писатель питался нормально, лишь когда сопровождал на танцы или в ресторан даму вдвое себя старше. В «Задолго до сорока» он очень тепло отозвался и о самой даме, и об их платонической дружбе. «Я не стыжусь этого, как вроде бы следовало. <…> Она была очень богата, и пять фунтов, в которые обходился вечер, не значили для нее практически ничего. Зато для меня эти вечера значили очень много — и благодаря ее приятному обществу, и благодаря непривычной роскоши. <…> В английском тогда не употреблялось слово „жиголо“, и я не думаю, что был хорошим примером этого типа. От пяти фунтов, выданных мне на вечер, часто оставалась сдача, и я возвращал ее до пенни. Дама этого не ждала, и я знал, что не ждет. Легко было бы убедить себя, что я вправе получить вознаграждение за вечер вдобавок к обеду и ужину. Но я всякий раз возвращал сдачу — не из гордости, а потому, что собирался стать писателем и очень щепетильно относился к моей профессии». Следующей его книгой стал детективный роман «Возмездие в рассрочку» — очень мрачный, психологический, в духе Достоевского («как раз такая безрадостная книга, какую может написать безрадостный молодой человек»). Загадка состоит не в том, кто убийца, — это мы знаем с самого начала, более того, видим события глазами убийцы, — а в том, будет ли раскрыто и наказано преступление. Желающих печатать книгу не нашлось. Первые два романа принесли издателям одни убытки, и те считали, что автору удаются только биографии. Для заработка Форестер склепал еще две — Виктора-Эммануэля II и Людовика XIV («худшее из всего, что я написал»), а тем временем продолжал искать издателя для «Возмездия в рассрочку», сам обходя редакции, чтобы сэкономить на почтовых расходах. Наконец нашелся издатель, который решил рискнуть. Книга была тепло встречена критиками, довольно скоро по ней поставили пьесу, а затем и сняли фильм. Форестер мог наконец оставить литературную поденщину, а равно попытки зарабатывать сочинением рекламных текстов (в рекламном агентстве он продержался месяц, потом его уволили). Теперь он мог писать то, что ему действительно хотелось. В том же 1926 году, когда вышло «Возмездие в рассрочку», он женился на Кейтлин Белчер, сестре своего бывшего одноклассника, которую знал с 13 лет. Они поженились тайно, поставив родителей перед фактом. Затем молодожены купили пятнадцатифутовую моторную лодку, которую назвали «Анни Марбл» в честь героини «Возмездия в рассрочку», и отправились путешествовать по Франции и Германии на аванс, полученный у издателя под будущую серию путевых заметок. В 1929 году родился их первый сын, Джон. В том же году вышли три книги Форестера: «Браун на Резольюшн», «Нельсон» (биография) и «Путешествие „Анни Марбл“» (путевые заметки). «Браун на Резольюшн», наверное, первая по-настоящему «форестеровская» книга. Ее действие происходит в Первую мировую войну на вымышленном острове Резольюшн (который, как и настоящий остров с таким именем, получил название в честь корабля Джеймса Кука «Резольюшн», что означает «решимость»). Здесь было все, что позже стало фирменным стилем военно-исторических романов Форестера: сложные характеры с проработанной предысторией, детальные реалистические описания военных действий, изображение войны как серии эпизодов, в которых судьбы мира определяет решимость и стойкость отдельного человека. Форестер писал быстро: 1000–1100 слов, две страницы формата А4 убористым почерком каждое утро. Если перевести в более привычные нашему читателю единицы измерения, получится примерно четыре стандартных страницы, или пятая часть авторского листа, в день. Три месяца на роман в десять-двенадцать авторских листов, то есть небольшую книжку карманного формата. К тридцати годам, когда начался подлинный расцвет его творчества, он успел опубликовать пятнадцать книг, из них три детектива, две книги путевых заметок и пять биографий. Дальше его темпы несколько замедляются, и до конца жизни он писал примерно по книге в год. В 1932–1933 годах вышли два романа о Пиренейской войне, «Смерть французам» и «Пушка», оба о «маленьких людях», чьи подвиги определяют исход войн, но остаются безвестными. Обе эти книги — очень тяжелая военно-историческая проза, совсем не похожая на хорнблауэровский цикл, вернее, похожая на самые мрачные его страницы — например, на те, что связаны с Эль-Супремо. В «Смерти французам» британский солдат Мэтью Додд в 1810 году оказывается отрезан от своих и становится вожаком партизанского отряда; в «Пушке» главная героиня — восемнадцатифунтовая бронзовая полевая пушка, брошенная испанской регулярной армией при отступлении и попавшая в руки партизан. (С первой из этих двух книг связан занятный исторический эпизод, который просто невозможно не рассказать. Уинстон Черчилль, большой поклонник Форестера, во время франко-американо-британской Бермудской конференции 1953 года не только увлеченно читал «Смерть французам», но и ухитрился оказаться на фотографиях для прессы с раскрытой книгой, на которой явственно читался заголовок. Учитывая, что у него были серьезные причины для недовольства французскими партнерами, намек выглядел вполне недвусмысленно.) Следом за этими двумя книгами, в 1935–1936 годах, вышли «Королева Африки» и «Генерал», которые вместе с «Кораблем» (1943) и «Добрым пастырем» (1955) составляют четверку лучших нехорнблауэровских книг Форестера. Действие «Королевы Африки» происходит во время Первой мировой войны. В книге всего два героя: Роуз Сейер, тридцатитрехлетняя старая дева, сестра английского миссионера в Центральной Африке, и Чарли Оллнат, механик катера «Королева Африки». Оллнат хочет только спасти свою шкуру, Роуз убеждена, что два человека на ржавой посудине могут нанести серьезный удар по немцам. Их долгое опасное путешествие по реке и любовь между этими столь разными людьми, которая была бы совершенно невозможна в обыденной мирной жизни, позже легла в основу легенды мирового кинематографа — фильма «Королева Африки» (1951) с Кэтрин Хепберн и Хамфри Богартом в главных ролях. Это тот редкий случай, когда книга и ее экранизация, при всем их несходстве (у них даже финал разный), в равной мере шедевры. Главный герой «Генерала», Керзон, храбрый и беззаветно преданный Отечеству и армии офицер, но при этом тупой солдафон, продолжающий мыслить в реалиях Англо-бурской войны. Именно Керзон и подобные ему реальные полководцы виновны в том, что одноклассники Форестера не вернулись с фронта или вернулись калеками. Десятки тысяч людей — «больше, чем когда-либо находилось под командованием Мальборо или Веллингтона» — погибли потому, что офицеры из рабского следования традиции, из ложно понятой гордости не могли и не хотели приспособиться к новым условиям. Сухое бесстрастное изложение еще усиливает ощущение трагического абсурда: — Майор Дюран вас поведет, — продолжал начальник оперативно-разведывательного отделения. — Поставьте пулеметы так, чтобы иметь хорошую зону обстрела, и как можно скорее ройте окопы. — Очень хорошо, — ответил Керзон. Он бы никогда не поверил, что Каррутерс будет говорить с кавалерийским полковником об окопах и пулеметах — Каррутерс, который еще этим летом горячо доказывал превосходство пики над шашкой. Керзона вновь охватило кошмарное ощущение нереальности. Из этого состояния его вывел генерал. — Керзон, — сказал он тихо. — Мы последний резерв. Больше уже никто не подойдет. Мы отправляемся прямо на передовую. За нами никого нет. Ровным счетом никого. Если мы не устоим, война проиграна. Вам остается лишь держаться до последнего человека. Любой ценой, Керзон. — Есть, сэр, — ответил Керзон. Туман, окутавший было его мозг, мгновенно рассеялся. Такого рода приказы он понимал. — Хорошо. — Генерал повернулся к Каррутерсу. — Едем к драгунам. — Ведите свой полк сюда, — сказал раненый штабной офицер и, увидев, что полковые офицеры все еще сидят в седлах, добавил: — Вам лошади не понадобятся. И вам тоже, сэр. Уланы, уже утомленные долгой скачкой, двинулись по улице. Керзон скользнул взглядом по длинному строению, слегка похожему на здание лондонского парламента, и вот они уже вышли из города. Перед ними полого поднималось к горизонту длинное зеленое поле. — А вот и суррейцы, — сказал штабной, указывая налево. — Вы встанете справа от них. И с этих слов для Тридцать второго уланского полка началась Первая битва при Ипре.