— Отлично! — сказал граф, когда ему перевели и разъяснили. — И все же я сомневаюсь, чтобы искусственная нога разрешила ваши трудности. Вы можете отрастить бороды или сменить платье. Я подумал, что в продолжение пути вы могли бы изображать немецких офицеров на императорской службе, что извинило бы незнание французского. Но отсутствие ноги скрыть невозможно. Много месяцев появление одноногого иностранца будет напоминать подозрительной полиции о раненом англичанине, который бежал из плена и, по официальной версии, утонул. — Да, — сказал Хорнблауэр, — разве что мы сумеем избежать столкновений с полицией. — Это невозможно, — уверенно возразил граф. — Французская империя кишит полицейскими офицерами. В путешествии вам понадобятся лошади, вероятно даже карета. Проехав сто миль верхом или в карете, вы непременно столкнетесь с полицией. На дороге паспорта проверяют едва ли не через каждые десять миль. Граф задумчиво потянул себя за подбородок; глубокие складки в углах подвижного рта сделались заметнее. — Какая жалость, — сказал Хорнблауэр, — что наша лодка разбита. Возможно, на реке… Он понял, как им надо бежать, сразу, во всех подробностях, и поднял на графа глаза. Взгляды их встретились — и опять Хорнблауэр ощутил между собой и графом странное понимание. Граф думал в точности о том же самом — это явление Хорнблауэр наблюдал не впервые. — Конечно! — сказал граф. — Река! Как я не подумал! До Орлеана она не судоходна, из-за частых паводков берега малонаселены, города расположены редко, и вы сможете миновать их ночью, как Невер. — Не судоходна, сударь? — Торгового сообщения нет. Лодками пользуются рыбаки и рабочие, которые вычерпывают со дна песок, больше никто. Бонапарт пытался расширить реку от Орлеана до Нанта, чтобы по ней могли ходить баржи, но, насколько мне известно, не преуспел. За Бриаром суда ходят новым поперечным каналом, так что река заброшена. — Но сможем ли мы по ней спуститься, сударь? — спросил Хорнблауэр. — О да, — отвечал граф задумчиво. — Летом, в маленькой гребной лодке. Во многих местах река будет труднопроходима, но не опасна. — Летом! — воскликнул Хорнблауэр. — Да, конечно. Вам нужно подождать, пока лейтенант поправится, построить лодку — полагаю, моряки могут построить себе лодку? На это уйдет некоторое время. В январе река замерзает, в феврале начинается разлив и длится до марта. В это время ничто живое не удержится на ее поверхности, не говоря уже о том, что вам было бы холодно и сыро. Думаю, вам придется гостить у нас до апреля, капитан. Это было совершенно неожиданно. Ждать четыре месяца! Хорнблауэр растерялся. Он рассчитывал двинуться к Англии через несколько дней, в крайнем случае — через три-четыре недели. За последние десять лет ему не случалось провести в одном месте четыре месяца кряду, — кстати, за эти десять лет он и в общей сложности не провел на берегу четырех месяцев. Он тщетно искал выход. Ехать по дороге — значит связаться с лошадьми, с каретой, встречаться с людьми самого разного толка. Он не сможет провезти Буша и Брауна с собой. А если спускаться по реке, то, несомненно, надо ждать. За четыре месяца Буш встанет на ноги, летом не придется ночевать в трактирах, спать можно будет на берегу, избегая общения с французами, плыть по течению до самого моря. — Если взять с собой удочки, — добавил граф, — городские жители сочтут вас отдыхающими любителями рыбной ловли. По причинам, которые я не могу вполне уяснить, рыболова невозможно заподозрить в дурных намерениях — разве что по отношению к рыбе. Хорнблауэр кивнул. Странно, что за секунду до того он тоже представил, как течение несет лодку с торчащими из нее удочками мимо безразличных обывателей. Более безопасного способа пересечь Францию нельзя и вообразить. И все же апрель?.. Ребенок родится. Леди Барбара, возможно, вообще позабудет о его существовании. — Мне кажется чудовищным обременять вас на протяжении всей зимы, — сказал он. — Уверяю вас, капитан, и госпоже виконтессе, и мне ваше присутствие доставит величайшую радость. Оставалось покориться. IX Лейтенант Буш следил, как Браун пристегивает последним ремешком его новую деревянную ногу, а Хорнблауэр из другого угла комнаты наблюдал за обоими. — Стой тянуть, — сказал Буш. — Закрепляй. Буш сел на край кровати и на пробу повел ногой. — Хорошо, — объявил он. — Подставь-ка плечо. Ну, тяни, чтобы небу стало жарко. Буш встал, цепляясь за мощное плечо Брауна; Хорнблауэр, следивший за своим лейтенантом, увидел, как на его лице проступило болезненное изумление. — Господи! — слабо выговорил Буш. — Палубу-то качает! У него закружилась голова — неудивительно, столько времени пролежать или просидеть! Очевидно, ему казалось, будто пол под ногами вздымается и падает, а судя по движениям, стены еще и вращались. Браун спокойно стоял, пока Буш осознавал это неожиданное явление. Наконец Буш стиснул зубы, перебарывая слабость. Лицо его ожесточилось. — Прямо руль, — скомандовал он Брауну. — Курс на капитана. Браун медленно пошел к Хорнблауэру, Буш цеплялся за его плечо, кожаный кружок на конце деревяшки со стуком опускался на пол при каждой попытке сделать шаг — Буш слишком высоко заносил ногу, а другое, здоровое, колено подгибалось от слабости. — Господи! — повторил Буш. — Помалу! Помалу! Хорнблауэр успел вскочить, подхватить Буша и опустить его в кресло. Тот тяжело отдувался. Крупное лицо, побледневшее от долгого затворничества, стало совсем белым. Хорнблауэр с тоской вспомнил прежнего Буша, могучего, уверенного в себе, с лицом, словно вырубленным из цельного куска дерева. Тот Буш ничего не страшился и был готов ко всему. Теперешний Буш испугался своей слабости. Ему и в голову не шло, что придется заново учиться ходить, и что делать это на деревяшке — вообще отдельная история. — Отдохните, прежде чем начинать снова, — сказал Хорнблауэр. При том, как Буш устал от своей беспомощности, как рвался он быть деятельным, в следующие несколько недель Хорнблауэру порой приходилось ободрять его в желании двигаться. Препона вставала за препоной, всякий раз неожиданная и всякий раз огорчала Буша непропорционально своему масштабу. Лишь через несколько дней он превозмог слабость и головокружение и, как только смог опираться на деревяшку, обнаружил — с ней все решительно не так. Трудно было подобрать подходящую длину, к тому же выяснилась удивительная вещь — важно расположить кожаный кружок под строго определенным углом к черенку. Браун и Хорнблауэр на верстаке в конюшне раз пять переделывали протез. Колено, на которое Буш опирался при ходьбе, распухло и воспалилось, пришлось изготовить прокладку для коленной чашечки, не раз и не два переделывать выемку на верхнем конце деревяшки, а Бушу — упражняться помаленьку, чтобы кожа на колене загрубела. А когда он падал — это случалось часто, — то всякий раз ударялся культей, которой ушибы причиняли невообразимую боль. С другой стороны, уроки ходьбы помогали скоротать долгие зимние дни. Однажды по приказу Бонапарта всех новобранцев со всей округи вновь подняли на поиски канувших как в воду англичан. Они пришли в проливной дождь, десяток дрожащих от холода мальчишек и сержант, мокрые до нитки, и едва сделали вид, будто обыскивают дом и пристройки — Хорнблауэр, Буш и Браун в это время благополучно лежали под сеном на неприметном чердачке. Рекрутов покормили на кухне по-царски, и они, наевшись досыта впервые за долгое время, отправились искать беглецов в другом месте — осмотрены были все дома и деревни на мили вокруг. Следующим событием в однообразной жизни замка де Грасай стало опубликованное бонапартистской печатью сообщение, что английские капитан и лейтенант, Хорнблауэр и Буш, утонули в Луаре при попытке бежать от охраны, которой поручено было отвезти их в суд. Поделом им (замечал бюллетень), смерть спасла негодяев от расстрела, несомненно ожидавшего их за наглые пиратские действия в Средиземном море. Хорнблауэр со смешанным чувством прочел сообщение, которое граф ему показал, — не всякому выпадает честь увидеть собственный некролог. Сперва он даже порадовался: теперь, когда полиция их больше не ищет, бежать будет значительно легче. Но радость была недолгой — ее вытеснили другие чувства. Мария в Англии сочтет себя вдовой в то самое время, когда должен родиться ребенок. Как она это перенесет? Хорнблауэр знал, знал вопреки желанию, что Мария любит его всем сердцем, любит до безумия. Бог весть, как она себя поведет, узнав о его смерти. Это станет для нее крушением. И все же у нее будет пенсия, средства к существованию, дитя, которым утешатся. Быть может, неосознанно она начнет строить для себя новую жизнь. Хорнблауэр мысленным взором видел Марию в глубоком трауре, ее обреченное лицо, мокрые от слез красные щеки, обветренные руки сжимаются и разжимаются. Такой она была в тот летний день, когда маленького Горацио и маленькую Марию похоронили в общей могилке. Хорнблауэр поспешил отделаться от тягостных воспоминаний. По крайней мере, нуждаться Мария не будет — британская пресса позаботится, чтобы правительство выполнило свой долг. Он догадывался, какие статьи появятся в ответ на сообщение Бонапарта: яростное негодование, что британского офицера обвинили в пиратстве, нескрываемые подозрения, что он хладнокровно умерщвлен, а не погиб при попытке к бегству, призывы к ответным мерам. До сего дня британская пресса редко писала о Бонапарте, не вспомнив другого британского капитана, Райта, который якобы покончил с собой в парижской тюрьме. В Англии были уверены, что Райта убили по приказу Бонапарта — то же подумают и о нем. Занятно, что самые действенные нападки на тирана основаны на действиях с его стороны пустячных либо приписанных ему. Британский пропагандистский гений давно обнаружил, что легче раздуть пустяк, чем обсуждать общие политические принципы: газеты отведут больше места обвинениям Бонапарта в гибели одного-единственного флотского офицера, чем преступной природе, скажем, вторжения в Испанию, в ходе которого перебиты сотни тысяч невинных людей. Леди Барбара тоже прочтет о его смерти. Она опечалится — в это Хорнблауэр готов был поверить, но глубока ли будет ее печаль? Эта мысль пробудила к жизни целый поток догадок и сомнений, которые он в последнее время пытался позабыть, — вспоминает ли она о нем, пережил ее муж ранение или нет и на что он, Хорнблауэр, может надеяться при любом исходе. — Мне жаль, что это сообщение так сильно вас огорчило, — сказал граф, и Хорнблауэр понял, что все это время за ним внимательно наблюдали. Его захватили врасплох, что с ним случалось редко, но он уже взял себя в руки и выдавил улыбку. — Это значительно облегчит нам путешествие по Франции, — сказал он. — Да. Я подумал о том же, как только прочитал. Поздравляю вас, капитан. — Спасибо, — сказал Хорнблауэр. Однако лицо у графа было встревоженное — он хотел что-то сказать и не решался. — О чем вы думаете, сударь? — спросил Хорнблауэр. — Всего лишь о том, что в некотором смысле ваше положение стало теперь более опасным. Вас объявило погибшим правительство, которое не сознается в ошибках — не может себе этого позволить. Боюсь, что оказал вам медвежью услугу, столь эгоистично навязав вам свое гостеприимство. Если вас поймают, вы будете мертвы; правительство позаботится, чтобы вы умерли, не привлекая к себе дальнейшего внимания. Хорнблауэр с непоказным безразличием пожал плечами. — Так и так бы меня расстреляли. Разница невелика. Он переваривал сообщение, что современное правительство балуется тайными убийствами, и даже готов был счесть это напраслиной — он бы поверил, скажи ему такое о турках, даже о сицилийцах, но не о Бонапарте. Он немного ужаснулся, поняв, что тут нет ничего невозможного — человек, обладающий безграничной властью и поставивший на карту все, окруженный сатрапами, в чьем молчании уверен, не станет выставлять себя на посмешище, если может обойтись простым убийством. Мысль была отрезвляющая, но Хорнблауэр заставил себя бодро улыбнуться. — Ответ, достойный представителя мужественного народа, — сказал граф. — Однако о вашей смерти узнают в Англии. Боюсь, мадам Оренблор будет опечалена? — Боюсь, что так. — Я бы изыскал способ отправить письмо — моим банкирам можно доверять. Другой вопрос, разумно ли это. Если в Англии узнают, что он жив, узнают и во Франции — его снова начнут искать, на сей раз еще тщательнее. Мало пользы Марии узнать, что он жив, если в результате его убьют. — Думаю, это было бы неразумно, — ответил Хорнблауэр. Он ощущал странную двойственность: Хорнблауэр, для которого он так хладнокровно планировал будущее, чьи шансы выжить оценивал так математически точно, был марионеткой в сравнении с живым Хорнблауэром из плоти и крови, чье лицо он видел в зеркале, бреясь сегодня утром. Он знал по опыту, что эти двое сливаются лишь в самые опасные минуты — так было, когда он плыл в водовороте, спасая свою жизнь, или ходил по шканцам в разгар боя — и в эти минуты приходит страх. — Надеюсь, капитан, — спросил граф, — новости не слишком вас огорчили? — Ничуть, сударь, — ответил Хорнблауэр. — Чрезвычайно рад слышать. Возможно, вы с мистером Бушем не откажете мне и госпоже виконтессе в удовольствии видеть вас сегодня вечером за карточным столом? Вист был обычным вечерним времяпровождением. Граф любил игру, и эта общая черта тоже связывала его с Хорнблауэром. Однако, в отличие от Хорнблауэра, он основывался не на просчете вероятностей, а на чутье, на некой инстинктивной тактической системе. Удивительно, как он иногда первым же заходом попадал партнеру в короткую масть и забирал у противников верные взятки, как часто в сомнительной ситуации интуитивно угадывал выигрышный ход. Иногда эта способность покидала его, и он весь вечер сидел с горькой усмешкой, проигрывая роббер за роббером безжалостно точным Хорнблауэру и невестке. Но обыкновенно сверхъестественная способность к телепатии приносила ему победу — это бесило Хорнблауэра, если они были противниками, или донельзя радовало, когда они играли вместе, — бесило, что его мучительные расчеты шли прахом, или радовало, что они полностью оправдались. Виконтесса играла грамотно, но без особого блеска и, как подозревал Хорнблауэр, игрой интересовалась исключительно из любви к свекру. Кому вечерний вист был истинным наказанием, так это Бушу. Он вообще не любил карточные игры, даже скромное «двадцать одно», а в тонкостях виста терялся совершенно. Хорнблауэр отучил его от самых скверных привычек — например, спрашивать «а козыри кто?» посередь каждой партии, заставил считать вышедшие карты и запомнить, с чего обычно ходят и что сбрасывают, сделав из него партнера, чье присутствие трое искусных игроков могут вытерпеть, чтобы не отказываться от вечернего развлечения. Однако для Буша эти вечера были одной нескончаемой пыткой: он сосредоточенно сопел, ошибался от волнения, мучительно извинялся — страдания еще усиливались тем, что разговор велся на французском, которым Буш так и не смог сносно овладеть. Он мысленно относил французский язык, вист и сферическую тригонометрию к разряду наук, в которых ему поздно совершенствоваться и которые, дай ему волю, полностью перепоручил бы своему обожаемому капитану. Ибо Хорнблауэр говорил по-французски все лучше. Отсутствие слуха мешало ему освоить произношение — он знал, что всегда будет говорить как иностранец, — но словарь расширялся, грамматика улучшалась, а идиомы приходили на ум с легкостью, неоднократно вызывавшей лестные похвалы хозяина. Гордость Хорнблауэра сдерживало удивительное открытие: Браун в людской быстро приобретал ту же бойкость в разговоре. Он и общался главным образом с французами — с Феликсом и его женой, ключницей, их дочерью Луизой, горничной, и с семейством Бертрана, которое обитало за конюшней. Бертран был братом Феликса и кучером, его жена — кухаркой, две дочери помогали матери на кухне, а из младших сыновей один был лакеем под началом у Феликса, двое других работали с отцом в конюшне. Хорнблауэр как-то осмелился намекнуть графу, что кто-нибудь из слуг может выдать их присутствие властям, но граф со спокойной уверенностью покачал головой. — Они не выдадут меня, — сказал он с таким убеждением, что Хорнблауэр сразу поверил. Чем ближе он узнавал графа, тем яснее видел — такого человека невозможно предать. А граф добавил с невеселой усмешкой: — Вы, вероятно, забыли, капитан, что я и есть здешняя власть. После этого Хорнблауэр вновь погрузился в спокойствие и праздность — спокойствие такого фантастического свойства, что смахивало на кошмарный сон. Он не привык так долго томиться в четырех стенах, ему не хватало безбрежных горизонтов и переменчиво-непостоянного моря. За неимением шканцев он по утрам мерил шагами конюшню, где Бертран и его сыновья болтали за работой, словно матросы за мытьем палубы. Запах конюшни и проникающие за высокие стены сухопутные ветры слабо заменяли холодную морскую свежесть. Часами он просиживал у окна в башенке с подзорной трубой, которую отыскал ему граф. Он созерцал опустелые зимние виноградники, далекий Невер — узорный шпиль собора и готические башенки герцогского дворца, — стремительную черную реку с полузатопленными ивами — в январе ее сковал лед и трижды снег засыпал черные склоны; зима привносила в скучный ландшафт желанное разнообразие. Можно было разглядывать далекие холмы и близкие склоны, вьющуюся в неизвестность пойму Луары и бегущую к ней навстречу долину Алье — человеку сухопутному вид с башенки казался бы восхитительным даже и в частые ливни, но моряку и пленнику внушал отвращение. Душа требовала морских неизъяснимых чар, таинственной, волшебной и свободной стихии. Буш и Браун, видя, каким мрачным капитан спускается после сидения у окна, недоумевали, зачем он туда ходит. Он и сам не знал зачем, но не мог одолеть эту странную тягу. Особенно подавлен он бывал, когда граф с невесткой уезжали на верховую прогулку и возвращались раскрасневшиеся, счастливые, проскакав несколько миль на свободе, куда он так рвался. Хорнблауэр сердито убеждал себя, что завидовать глупо, и все равно завидовал. Он завидовал даже той радости, с какой Буш и Браун строили лодку. Он был неловок, и после того, как конструкцию лодки согласовали — пятнадцать футов в длину, шесть в ширину, днище плоское, — мог участвовать только в самой черной работе. Его подчиненные куда ловчее орудовали рубанком, пилой и сверлом и, соответственно, получали от работы куда большее удовольствие. Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки, разнежившиеся от долгого безделья, обретают былую грубость. Он завидовал простой радости созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще больше — точному глазу Брауна, когда тот криволинейным стругом обрабатывал весла без шаблонов, лекал и натянутых бечевок, которые потребовались бы Хорнблауэру. То были черные дни, дни долгого зимнего заточения. Пришел январь, а с ним день, когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию и за ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и скоро забудет, доводили Хорнблауэра почти до умопомешательства. Его раздражал даже мягкий нрав хозяина, неизменная любезность казалась приторной. Он отдал бы год жизни, чтобы услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша; соблазн нагрубить графу, затеять с ним ссору был почти непреодолимый, вопреки — и даже, может быть, благодаря — сознанию, что граф спас ему жизнь. Усилия, требовавшиеся, чтобы противостоять соблазну, увеличивали озлобление. Он устал от неизменной доброты графа, даже от того, как временами совпадали их мысли: странным, почти сверхъестественным было видеть в графе как бы свое отражение. Еще более дикой была мысль, что подобная духовная связь возникала у него с одним из величайших злодеев своего времени — с Эль-Супремо в Центральной Америке.