Хорнблауэр поклонился виконтессе и пожелал спокойной ночи. Они вышли в вестибюль. Указывая на пистолеты, которые все еще лежали на столике, граф вежливо спросил: — Не хотите ли вы взять их с собой? Быть может, с ними вы будете чувствовать себя безопаснее? Предложение звучало соблазнительно, однако Хорнблауэр, подумав, отказался. Если придет полиция, пистолеты его не спасут. — Как хотите, — сказал граф и пошел вперед со свечой. — Я зарядил их, когда услышал, что вы приближаетесь. Я подумал, что это, возможно, шайка refractaires — молодых людей, уклоняющихся от воинской повинности. Их число значительно выросло после нового декрета о призыве на военную службу. Однако я быстро понял, что грабители не стали бы оповещать о себе криками. Вот ваша комната, сударь. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое. Наряд этот сидит на вас так хорошо, что, возможно, вы наденете его и завтра? Тогда желаю спокойной ночи. Хорнблауэр нырнул в постель и задвинул полог. Под одеялом было восхитительно тепло. Мысли приятно мешались; тревожную память о падении с длинного черного водопада, об отчаянной схватке с водоворотом заслонили другие образы: длинное, подвижное лицо графа, замотанный в плащ Кайяр на полу кареты. Спокойно Хорнблауэр не спал, но не мог бы сказать, что спал плохо. VIII Хорнблауэр еще дремал, когда Феликс принес завтрак и раздвинул полог над кроватью. Следом появился Браун и, пока Феликс устраивал поднос на столике, принялся складывать одежду, которую Хорнблауэр сбросил перед сном. Держался он с невозмутимой почтительностью барского слуги. Хорнблауэр с удовольствием отхлебнул дымящегося кофе, откусил хлеба; Браун вспомнил еще одну обязанность и торопливо отдернул занавеси на окнах. — Шторм улегся, сэр, — доложил он. — Думаю, ветер стал немного южнее, так что надо ждать оттепели. Сквозь глубокий оконный проем Хорнблауэр с постели видел ослепительно-белый берег, полого спускающийся к реке, которая чернела, словно выписанная на белом листе бумаги. Ветер сдул снег с деревьев, обнажив четкие голые ветви, и только стоящие по колено в темной воде ивы венчались нежными куполами. Хорнблауэру казалось, что он различает журчание воды. Во всяком случае, шум водопада он слышал отчетливо, хотя самого водопада не видел, только завихрение воды у его подножия за изгибом берега. На другом берегу торчали заснеженные крыши деревенских домишек. — Я заходил к мистеру Бушу, сэр, — сказал Браун. Хорнблауэру стало совестно, что он, увлекшись пейзажем, забыл про своего лейтенанта. — Он чувствует себя хорошо и просил засвидетельствовать вам свое почтение, сэр. Когда вы закончите одеваться, сэр, я пойду его побрею. — Хорошо, — сказал Хорнблауэр. Он чувствовал приятную истому. Вставать не хотелось. Сейчас он был на перепутье между ужасным вчера и неизвестным сегодня и хотел, чтобы эти минуты тянулись вечно: чтобы время остановилось и преследователи застыли, обратившись в неподвижные статуи, пока он нежится в постели, чуждый опасностям и ответственности. Даже кофе утолял жажду, но не подстегивал энергию. Немудрено, что Хорнблауэр впал в приятную полудрему, однако неумолимый Браун топтался возле постели, вежливым шарканьем напоминая, что пора вставать. — Ладно, — сказал Хорнблауэр, покоряясь неизбежному. Он сбросил одеяло и встал. Суровый обыденный мир сомкнулся вокруг, дремота растаяла, словно краски тропического восхода. Бреясь и умываясь из нелепого маленького тазика в углу, он с тоской думал, что придется долго говорить с хозяевами по-французски. Утруждаться не хотелось ужасно. Хорошо Бушу, который говорит только по-английски. Эгоистичный рассудок свое нежелание напрягаться раздувал до размеров трагедии, сопоставимой с реальной угрозой расстрела. Хорнблауэр рассеянно слушал болтовню Буша и ни словом не удовлетворил его любопытство касательно гостеприимных хозяев или их дальнейших планов. От этого ему веселее не стало, — напротив, теперь вдобавок к плохому настроению он жалел и презирал себя, что отыгрывается на безобидном лейтенанте. Высидев, сколько требовали приличия и ни минутой больше, он сбежал от Буша и пошел в гостиную искать хозяев. Там была одна виконтесса, и она приветствовала его улыбкой. — Господин де Грасай работает у себя в кабинете, — объяснила она. — Сегодня утром вам придется довольствоваться моим обществом. Даже самые простые французские слова требовали от Хорнблауэра усилий, но он кое-как соорудил подходящий ответ, который дама с улыбкой приняла. И все равно разговор не клеился: Хорнблауэру приходилось заранее строить предложения и не сбиваться на испанский, который подстерегал его, стоило задуматься на иностранном языке. Тем не менее из первых фраз о вчерашней буре, снеге на полях и паводке Хорнблауэр почерпнул любопытный факт: река, чей рев до него доносится, — Луара, за четыреста с лишним миль отсюда впадающая в Бискайский залив. В нескольких милях выше по течению расположен город Невер, чуть ниже в реку впадает большой приток, Алье, но в ту сторону на двадцать миль жилья нет почти до Пуильи, деревни, где вырастили виноград, вино из которого они пили вчера вечером. — Река только зимой такая полноводная, — сказала виконтесса. — Летом она мелеет. В некоторых местах ее можно перейти вброд. Тогда она синяя, а берега золотые, но сейчас она черная и безобразная. — Да, — сказал Хорнблауэр. Слова ее напомнили ему события предыдущего вечера, падение с водопада и смертельную схватку с потоком, и он ощутил странное покалывание в икрах. Он, Буш и Браун могли бы сейчас окоченевшими трупами катиться по каменистому дну, чтобы позже всплыть, раздувшимися, на поверхность. — Я не поблагодарил вас и господина графа за гостеприимство, — сказал Хорнблауэр, тщательно выбирая слова. — Мсье де Грасай очень добр. — Добр? Да он добрейший человек в мире. Не могу выразить, какой он хороший. Графская невестка безусловно говорила искренно: ее крупный выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли. — Правда? — спросил Хорнблауэр. Теперь, когда разговор оживился, слово «vraiment» само пришло на язык. — Да, правда. Он хороший во всем. Он ласковый и добрый от природы, а не… а не потому, что таким его сделала жизнь. Он мне ни разу ничего не сказал, ни слова о том, как я его разочаровала. — Вы, мадам? — Да. Разве это не видно? Я не знатная дама — Марсель не должен был на мне жениться. Мой отец — крестьянин в Нормандии, у него свой надел, но все равно он крестьянин, а Ладоны, графы де Грасай, были при… при Людовике Святом или раньше. Марсель сказал мне, что графа разочаровала его женитьба, а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни словом, ни поступком. Марсель был тогда старшим сыном, потому что Антуана убили при Аустерлице. Потом умер и Марсель — его ранили при Асперне, — а у меня нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу. Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук. — А недавно умер Луи-Мари. В Испании, от лихорадки. Он был третий сын, и теперь мсье де Грасай — последний Ладон. Мне кажется, сердце его разбито, но он никогда об этом не говорит. — Все три сына погибли? — сказал Хорнблауэр. — Да, как я вам рассказала. Господин де Грасай был в эмиграции — жил у вас в Лондоне вместе с детьми после революции. Потом его дети выросли и услышали про императора — он был тогда первым консулом. Они захотели сражаться за славу Франции. Они радовались, когда граф воспользовался амнистией и вернулся сюда — это все, что осталось после революции от его поместий. Он ни разу не ездил в Париж — не хотел иметь ничего общего с императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы: Антуан, Марсель и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял в нашей деревне, а двое других так и не успели жениться. Луи-Мари было восемнадцать, когда он умер. — Terrible![48] — проговорил Хорнблауэр. Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние слова графа, что власти поверят ему на слово во всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи сыновья погибли за империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных. — Поймите, — продолжала виконтесса. — Он приютил вас не из ненависти к императору. Просто он добр, а вы нуждаетесь в помощи, — не помню, чтобы он хоть раз отказался кому-нибудь помочь. Трудно объяснить, но, думаю, вы поняли. — Я понял, — сказал Хорнблауэр мягко. Он проникался к виконтессе все большей приязнью. Наверно, она одинока и несчастлива, она по-крестьянски сурова, но первым ее движением было рассказать чужаку о доброте и благородстве свекра. Почти рыжеволосая, темноглазая, она была очень хороша собой, что особенно подчеркивалось белизной кожи; если бы не легкая неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной красавицей. Неудивительно, что юный гусарский поручик — Хорнблауэр не сомневался, что покойный виконт де Грасай был именно гусарским поручиком, — влюбился в нее во время нудных учений и настоял на женитьбе вопреки недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если бы рассудок не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь. — А вы, — спросила виконтесса. — У вас есть в Англии жена? Дети? — Жена, — сказал Хорнблауэр. Даже на родном языке он затруднился бы говорить о Марии с незнакомыми. Он сказал только, что она маленького роста и волосы у нее темные. Что она полная, что у нее красные руки, что она предана ему до безумия и что его это раздражает — он не смел говорить о ней подробней, боясь обнаружить то, чего еще не обнаруживал ни перед кем: что не любит жену. — Значит, у вас тоже нет детей? — спросила виконтесса. — Сейчас нет, — ответил Хорнблауэр. Это была пытка. Он рассказал, как маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы в Саутси, и, проглотив ставший в горле ком, добавил, что еще ребенок должен родиться в январе. — Будем надеяться, что к тому времени вы вернетесь к жене, — сказала виконтесса. — Сегодня вы сможете поговорить с моим свекром, как это устроить. При последних словах в комнату вошел граф, словно вызванный этим упоминанием. — Извините, что прерываю вас, — сказал он, возвращая Хорнблауэру поклон, — но из окна кабинета я только что видел, как от едущего берегом отряда отделился жандарм и направляется к дому. Я не слишком побеспокою вас просьбой пройти в комнату мсье Буша? Вашего слугу я пришлю туда же, а вы, если вас не затруднит, запритесь изнутри. Я сам поговорю с жандармом и не задержу вас больше, чем на несколько минут. Жандарм! Хорнблауэр вылетел из комнаты и оказался у дверей Буша раньше, чем окончилась эта длинная речь. Господин де Грасай сопровождал его, невозмутимый, вежливый, неторопливый в словах. Буш сидел на кровати и уже открыл было рот, но Хорнблауэр махнул рукой, призывая к молчанию. Через минуту постучал Браун. Хорнблауэр впустил его и тщательно запер дверь. — Что случилось, сэр? — прошептал Буш. Хорнблауэр шепотом объяснил, не снимая руки с дверной ручки и прислушиваясь. Он слышал стук во входную дверь, звяканье открываемой цепочки, однако, как ни вслушивался в разговор, ничего разобрать не мог. Жандарм говорил почтительно, Феликс — ровным бесстрастным голосом образцового дворецкого. Потом застучали сапоги, зазвенели шпоры — это жандарма провели в прихожую. Дальше дверь за ним затворилась и все смолкло. Минуты тянулись часами. Чувствуя нарастающую нервозность, Хорнблауэр повернулся к остальным — они сидели, навострив уши, — и улыбнулся. Ждать пришлось долго. Постепенно они расслабились и обменялись улыбками — уже не натужными, как сперва у Хорнблауэра, а вполне искренними. Шум в прихожей возобновился, они встрепенулись, напряглись. Так они и сидели скованно, вслушиваясь в доносящиеся из-за двери голоса. Потом стукнула входная дверь, голоса стихли. Однако прошло довольно много времени — пять минут, десять минут, — прежде чем стук в дверь заставил их вздрогнуть не хуже выстрела. — Разрешите войти, капитан? — спросил граф из-за двери. Хорнблауэр поспешно отпер замок и впустил его. Пришлось стоять и с лихорадочным спокойствием переводить извинения графа: не побеспокоил ли он мсье Буша, как здоровье лейтенанта и хорошо ли он спал. — Пожалуйста, ответьте ему, что я спал отлично, сэр, — ответил Буш. — Приятно слышать, — сказал граф. — Теперь что касается жандарма… Чтобы не подумали, будто он от волнения позабыл про приличия, Хорнблауэр придвинул графу стул. — Спасибо, капитан, спасибо. Вы уверены, что я не обременю вас своим присутствием? Вы очень любезны. Жандарм сказал мне… Разговор замедляла необходимость переводить Бушу и Брауну. Оказалось, что жандарм из Невера. Перед самой полуночью разъяренный полковник Кайяр поднял на ноги город и всех, кого можно, отправил на поимку беглецов. В темноте они ничего сделать не могли, но с рассветом Кайяр начал систематически прочесывать оба берега, ища следы пленников и расспрашивая о них в каждом доме. Сюда жандарм зашел для проформы — спросил, не видели ли беглых англичан, и предупредил, что они могут быть поблизости. Граф заверил, что никого не видел, и жандарм полностью этим удовлетворился. Кстати, он и не рассчитывал отыскать англичан живыми. На берегу возле Бек-д’Оль нашли одеяло, одно из тех, которыми укрывался раненый англичанин, из чего заключили, что лодка, скорее всего, перевернулась. Если так, беглецы, несомненно, утонули, в ближайшие несколько дней тела их обнаружат ниже по течению. Жандарм считал, что лодка перевернулась меньше чем через милю, на первом же перекате, такое бурное было течение. — Надеюсь, капитан, вы согласны, что эти сведения на редкость благоприятны? — добавил граф. — Благоприятны! — воскликнул Хорнблауэр. — Да лучше и не может быть! Если французы сочтут его мертвым, то скоро прекратят поиски. Он повернулся к остальным и разъяснил ситуацию на английском. Буш и Браун поблагодарили графа кивками и улыбками. — Быть может, Бонапарт в Париже не удовлетворится таким простым объяснением, — сказал граф. — Я даже уверен, что не удовлетворится и снарядит новые розыски. Однако нас они не побеспокоят. Хорнблауэр поблагодарил, граф отмахнулся. — Остается решить, — сказал он, — как вам поступить в будущем. Не будет ли назойливостью с моей стороны заметить, что, пока лейтенант Буш нездоров, дальнейшее путешествие представляется мне неразумным? — Что он сказал, сэр? — встрепенулся Буш — при звуке его имени все глаза устремились на лейтенанта. Хорнблауэр объяснил. — Скажите его милости, сэр, — сказал Буш, — что мне пара пустяков — соорудить себе деревянную ногу, и через неделю я буду ходить не хуже него.