— Времени не теряют, — мрачно заметил Хорнблауэр. — Уж это точно, сэр, — отозвался Браун. Буш ничего не ел и, когда ему предложили мясо и хлеб, только слабо помотал головой. Единственно, что они могли сделать, это смочить вином его воспаленные, растрескавшиеся губы. Хорнблауэр строго наказал себе на следующей же станции попросить воды — он переживал, что позабыл такую очевидную вещь. Они с Брауном ели руками и пили по очереди из одной бутылки — Браун, отхлебнув, всякий раз виновато вытирал горлышко салфеткой. Покончив с едой, Хорнблауэр сразу встал к окну, высунулся и стал разглядывать бегущий мимо пейзаж. Пошел холодный дождик, волосы и лицо намокли, за шиворот бежали струйки, но он стоял, глядя на волю. Ночевать они остановились в трактире под вывеской: «Почтовая станция Сижан. Государственный тракт № 9. Париж — 805. Перпиньян — 44». Сижан оказался большой деревней, растянувшейся на милю вдоль тракта, а гостиница — крохотным домишком, меньше даже конюшен по трем другим углам двора. Лестница наверх была такой узкой, что втащить по ней носилки не представлялось никакой возможности, и лишь с трудом удалось внести их в гостиную, которую нехотя предоставил арестантам хозяин. Когда носилки задели о косяк, Буша передернуло от боли. — Лейтенанту немедленно нужен врач, — сказал Хорнблауэр. — Я спрошу хозяина, — ответил сержант. Хозяин был мрачный косоглазый детина, он злился, что пришлось вытаскивать из лучшей гостиной ветхую мебель, устраивать Хорнблауэру и Брауну постели, приносить разные мелочи, которые они просили для Буша. Ни ламп, ни восковых свечей у него не было, только вонючие сальные. — Как нога? — спросил Хорнблауэр, наклоняясь над Бушем. — Отлично, сэр, — упрямо отвечал тот, но его так явно лихорадило и он так явно страдал, что Хорнблауэр встревожился. Когда сержант провел в комнату служанку с ужином, Хорнблауэр резко спросил: — Где врач? — В деревне нет врача. — Нет врача? Лейтенанту очень плохо. Есть ли здесь… есть ли аптекарь? Не вспомнив французского слова, Хорнблауэр употребил английское. — Ветеринар ушел в другую деревню и сегодня не вернется. Звать некого. Сержант вышел. Хорнблауэр объяснил Бушу ситуацию. — Очень хорошо, — сказал последний, слабо поворачиваясь на подушке. Хорнблауэру больно было смотреть. Он набирался решимости. — Я сам перебинтую вам рану, — сказал он наконец. — Мы можем приложить к ней холодного уксуса, как это делают на кораблях. — Чего-нибудь холодного, сэр, — с надеждой откликнулся Буш. Хорнблауэр дернул звонок и, когда появились наконец служанка с сержантом, попросил уксуса. Уксус принесли. Никто из троих не вспомнил про стынущий на столе ужин. — Ну, — сказал Хорнблауэр. Он поставил блюдечко с уксусом на пол, смочил в нем корпию, приготовил бинты, которыми снабдил его в Росасе гарнизонный лекарь. Отвернул одеяло. Культя подергивалась, пока он разматывал бинты. Она оказалась красной, раздувшейся и воспаленной, на ощупь горячей. — Здесь тоже здорово опухло, сэр, — прошептал Буш. Лимфатические узлы у него в паху раздулись. — Да, — сказал Хорнблауэр. В свете свечи, которую держал Браун, он осмотрел обрубок и бинты. Из того места, где утром вытащили лигатуру, немного сочился гной, в остальном рубец выглядел здоровым. Значит, вся беда во второй лигатуре — Хорнблауэр знал, что опасно оставлять ее после того, как она готова отойти. Он осторожно потянул шелковую нить. Пальцы чувствовали, что она вроде бы свободна. Он вытащил ее на четверть дюйма, Буш лежал спокойно. Хорнблауэр сжал зубы, потянул — нить поддавалась неохотно, однако она явно была свободна и не тащила за собой артерию. Хорнблауэр тянул. Лигатура медленно выскользнула из раны вся, вместе с узелком. Тонкой струйкой потек окрашенный кровью гной. Дело было сделано. Артерия не порвалась, и теперь, после удаления лигатуры, ране явно требовалось открытое дренирование. — Я думаю, теперь вы начнете поправляться, — сказал Хорнблауэр громко и по возможности бодро. — Как оно? — Лучше, — сказал Буш. — Вроде лучше, сэр. Хорнблауэр приложил смоченную уксусом корпию к рубцу. Руки дрожали, однако он перевязал рану — это оказалось не просто, но все же осуществимо, — приладил на место плетеную сетку, прикрыл одеялом и встал. Дрожь в руках усилилась, его мутило. — Ужин, сэр? — спросил Браун. — Мистера Буша я покормлю. При мысли о еде Хорнблауэру стало совсем тошно. Он хотел отказаться, но это значило бы обнаружить слабость перед подчиненным. — Когда вымою руки, — сказал он величаво. Он заставил себя сесть, а дальше пошло легче, чем он предполагал. Правда, куски застревали в горле, но он кое-как создал видимость, что поужинал плотно. С каждой минутой воспоминания о сделанном теряли остроту. Буш сильно сдал со вчерашнего вечера — он был вял и есть не хотел, явно из-за лихорадки. Но теперь, когда рана дренируется открыто, можно надеяться на скорое выздоровление. Хорнблауэр устал, и после бессонной ночи его мысли были в полном беспорядке; сегодня заснуть было легче. Временами он просыпался, слушал, как дышит Буш, и вновь засыпал, умиротворенный ровным, спокойным звуком. VI Дальше детали путешествия стали менее отчетливыми и мешались в голове — до того дня, когда окружающая местность приобрела неестественную предгрозовую четкость. Оглядываясь на предыдущие дни, легче всего было вспомнить, что Буш выздоравливал. С той ночи, когда из раны вынули лигатуру, он уверенно шел на поправку. Силы возвращались с быстротой, удивившей бы всякого, не знакомого с его здоровьем и спартанским образом жизни. Вскоре лейтенанта уже не надо было поддерживать под плечи, чтобы напоить, он садился сам. Эти подробности Хорнблауэр мог при желании вспомнить, но все остальное смешалось в кучу. Он помнил, что долгие часы стоял у окна, и почти все время на голову капал дождь. То были часы глубокого душевного упадка. Позже Хорнблауэр вспоминал их, как выздоравливающий вспоминает канувшие в горячке дни. Трактиры, где они останавливались, и лекари, которые навещали Буша, перепутались в памяти. Он помнил неумолимую череду табличек на почтовых станциях, настойчиво напоминавших, что до Парижа остается все меньше километров: Париж — 525, Париж — 383, Париж — 287; где-то после этого они съехали с государственного тракта № 9 на государственный тракт № 7. Каждый день приближал их к Парижу и смерти, с каждым днем Хорнблауэр все больше впадал в уныние. Иссуар, Клермон-Ферран, Мулен — он читал названия городов и тут же забывал. Осень осталась за Пиренеями. Началась зима. Холодные ветры тоскливо раскачивали облетевшие деревья, поля лежали бурые и безлюдные. По ночам Хорнблауэра мучили кошмары, которых он не мог вспомнить по утрам, дни он проводил, стоя у окна и вперив невидящий взгляд в скучные, мокрые от дождя равнины. Казалось, он провел годы в спертом, пахнущем кожей воздухе, под стук конских подков, постоянно видя краем глаза Кайяра с эскортом чуть позади кареты. В один из самых тоскливых вечеров его не вывела из оцепенения даже неожиданная остановка, которая вполне могла бы развеять дорожную арестантскую скуку. Хорнблауэр тупо наблюдал, как Кайяр проехал вперед узнать причину задержки, так же тупо понял из разговора, что одна лошадь потеряла подкову и захромала. Он отрешенно смотрел, как распрягают несчастную лошадь, без любопытства слушал, как проезжий торговец на вьючном муле отвечает Кайяру на вопрос о ближайшей кузнице. Два жандарма черепашьим шагом двинулись по боковой дороге, ведя охромевшую лошадь в поводу, запряженная тройкой карета двинулась к Парижу. Ехала она медленно. До того им редко случалось путешествовать в темноте, но теперь ночь грозила застигнуть их далеко от города. Буш и Браун оживленно обсуждали это экстраординарное происшествие — Хорнблауэр слышал их шуточки, но не воспринимал умом, как живущий у водопада человек не замечает шума воды. Тьма сгущалась, хотя было еще совсем не поздно. Небо заволокли черные тучи, ветер угрожающе шумел в облетевших кронах. Даже безразличный ко всему Хорнблауэр это приметил, а вскоре обнаружил и другое: бьющий в лицо дождь сменился серой крупой, а затем и снегом; большие снежинки холодили ему губы, и он потрогал их языком. Жандарм зажег фонарь на козлах; снег на его плаще тускло искрился в темноте. Копыта стучали приглушеннее, колеса скользили почти беззвучно, карета двигалась все медленнее, увязая в снегу. Кучер безжалостно нахлестывал усталых лошадей — ветер дул им прямо в морду, они то и дело норовили уклониться с пути. Хорнблауэр обернулся к подчиненным — сквозь переднее окошко проникало совсем немного света от фонаря, так что он еле различал, где они есть. Буш лежал, укрытый одеялами, Браун кутался в плащ, и Хорнблауэр вдруг понял, что очень холодно. Он молча закрыл окно, оставшись в пахнущем кожей тесном пространстве. Он не заметил, когда отпустило оцепенение. — Храни Господь тех, кто в море в такую ночь, — сказал он бодро. В темноте его спутники рассмеялись. По их смеху он понял, что они заметили его уныние, жалели его эти несколько дней и теперь радуются первым признакам выздоровления. Интересно, чего они от него ждут? В отличие от него они не знают, что в Париже двоих должны расстрелять. Что толку ломать себе голову, если их стерегут Кайяр и шесть жандармов? Если Буш — беспомощный калека, разве им убежать? Они не знают, что мысль оставить Буша и бежать вдвоем Хорнблауэр отмел с порога. Положим даже, это бы ему удалось. Что ж, он вернется в Англию и объявит, мол, лейтенанта я бросил на верную смерть? Как на это посмотрят? Может быть, посочувствуют, пожалеют, поймут — нет, лучше пусть его расстреляют рядом с Бушем, пусть он никогда больше не увидит леди Барбару, не увидит новорожденного. И лучше провести оставшиеся дни в апатии, чем изводиться несбыточными планами. И все же перемена погоды его раззадорила. Он смеялся и болтал, чего не было с ним после Безьера. Карета ползла во тьме, ветер ревел. На окна налип мокрый снег и не таял — слишком холодно было внутри. Не раз и не два карета останавливалась, и Хорнблауэр, высунувшись наружу, видел, как кучер и жандарм очищают конские копыта от смерзшегося снега. — Если до ближайшей почтовой станции больше двух миль, — объявил он, опускаясь на сиденье, — мы доберемся до нее через неделю. Теперь они, судя по всему, въехали на горку, лошади пошли быстрее, почти побежали, карету мотало из стороны в сторону. Вдруг снаружи донеслись яростные крики: — Эй! Стой! Тпру! Карета развернулась и встала, опасно наклонясь на бок. Хорнблауэр бросился к окну и выглянул. Карета остановилась на самом берегу реки: прямо под колесами струилась черная вода. В двух ярдах от Хорнблауэра моталась привязанная к колышку лодка. Другой берег терялся в темноте. Жандарм бежал к лошадям, чтобы взять их под уздцы; они пятились и фыркали, напуганные близостью воды. Где-то в темноте карета свернула с тракта на проселочную дорогу, кучер еле-еле успел натянуть поводья, не то бы они свалились в реку. Кайяр сидел на лошади и злопыхал. — Ну, кучер! Ну, мастер! Что б тебе заехать прямо в реку — избавить меня от необходимости писать на тебя докладную! Эй, чего стоите? Хотите здесь ночевать? Вытаскивайте карету на дорогу, болваны. Снег валил, снежные хлопья с шипением таяли на горячих фонарях. Кучер успокоил лошадей, жандармы отошли в сторону, щелкнул бич. Лошади дернулись, оступаясь, нащупывая копытами опору, карета задрожала, но не тронулась с места. — Эй! — заорал Кайяр. — Сержант и ты, Пеллатон, берите лошадей. Остальные, толкайте колеса. Ну, разом! Толкай! Толкай! Карета проехала ярд и опять встала. Кайяр ругался на чем свет стоит. — Если бы господа вышли из кареты и помогли, — предложил жандарм, — может, мы бы ее и сдвинули. — Пусть помогут, если не хотят ночевать в снегу, — отвечал Кайяр, не снисходя до того, чтобы лично обратиться к Хорнблауэру. Тот сперва решил было, что пошлет Кайяра ко всем чертям — это было бы приятно. С другой стороны, он не хотел ради мелочного удовлетворения обрекать Буша на ночевку в холодной карете. — Идем, Браун, — сказал он, проглатывая обиду, открыл дверцу и выпрыгнул на снег. Теперь карета стала легче, и на спицы давили пять человек, но сдвинуть все равно не могли. На крутой берег намело снега, усталые лошади беспомощно барахтались. — Черт, что за калеки! — орал Кайяр. — Кучер, сколько до Невера? — Шесть километров, сударь. — То есть, по-твоему, шесть. Десять минут назад ты был уверен, что едешь по тракту. Сержант, скачите в Невер за помощью. Найдите мэра. Именем императора приведите сюда всех здоровых мужчин. Рамель, поезжай с сержантом до тракта, там останешься и будешь ждать, иначе они нас не найдут. Скачите, сержант, чего вы ждете? Остальные, привяжите лошадей. Накройте им спины своими плащами. Согреетесь, разгребая с берега снег. Кучер, слезай с козел и помоги им. Темень сгустилась. В двух ярдах от горящего фонаря было не видно ни зги, ветер оглушительно свистел, заглушая возню жандармов, которые разгребали снег чуть поодаль. Чтобы согреться, Хорнблауэр притоптывал и хлопал себя руками. Однако снег и холодный ветер бодрили, в карету лезть не хотелось. Он очередной раз взмахнул руками, когда в голове блеснула идея. Он замер с поднятыми руками, потом из нелепого страха, что мысли его прочтут, принялся притоптывать и охлопываться еще более ожесточенно. К лицу прихлынула горячая кровь, как всегда, когда он продумывал смелое решение — когда сражался с «Нативидадом» или буксировал «Плутон» в шторм у мыса Креус. Чтобы бежать, нужен способ тащить беспомощного калеку. Теперь в двадцати футах от них качалось на воде идеальное средство передвижения — привязанная к колышку лодка. В такую ночь легко сбиться с пути — но только не на реке, достаточно отталкиваться от берегов, и течение понесет их быстрее скачущей лошади. Несмотря на это, план был совершенно отчаянный. Сколько дней они пробудут во Франции на свободе, двое здоровых мужчин и один безногий? Они замерзнут, умрут от голода, утонут, наконец. Однако это шанс, иначе им расстрела не избежать. С интересом Хорнблауэр отметил, что теперь, когда он принял решение, горячка пошла на убыль. Он сообразил, что лицо его сведено грозной решимостью, ему стало смешно, и он снова улыбнулся. В качестве героя он всегда казался себе немного комичным. Браун топтался возле кареты. Хорнблауэр заговорил, стараясь, чтобы голос его звучал тихо и обыденно. — Мы убежим в этой лодке, Браун, — сказал он. — Есть, сэр, — отвечал Браун таким тоном, словно Хорнблауэр пожаловался на холод, и повернулся к почти невидимому Кайяру — тот мерил шагами снег за каретой.