— Спускайте их вниз. Груз перетащат на берег в несколько минут, хотя тысяча ядер для двадцатичетырехфунтовых пушек — боезапас на день — весят более десяти тонн. Триста дисциплинированных матросов и триста морских пехотинцев выгрузят десять тонн ядер, пороховые бочонки, солонину и сухари на день — глазом не успеешь моргнуть. Больше всего мороки будет с пушками. Первую из десяти двадцатичетырехфунтовок только что уложили на понтон — перед этим пришлось отвязать найтовы, крепившие ее к планширю, вкатить с банки на короткую наклонную сходню и уже со сходни на сам понтон — тот просел под ее весом, так что вода перехлестывала через бревна. Двести человек по пояс в воде тянули привязанные к пушке тросы, спотыкались, плескали водой, оскользались на мягком песчаном дне, но все же постепенно подтаскивали ее к берегу. Как любая пушка, она сопротивлялась с упорством борова, в которого вселились адские силы и потешаются над несчастными людьми. Хотя по приказу Хорнблауэра ее снабдили огромными колесами, она вновь и вновь застревала между бревен. Тогда в темноте Кавендиш и его люди подсовывали под нее ломы и прави́ла. Тут злокозненная махина разворачивалась, норовя съехать с понтона в воду, Кавендиш орал: «Стой!» — только выровняв ее, можно было снова тянуть за тросы. Десять пушек, размышлял Хорнблауэр, каждую тащить четыре мили вверх и вниз по дороге. Там, где песок сменялся каменистым основанием уступа, понтон соединили с берегом деревянными плотами. Погонщики, настолько оборванные, что это было видно даже в темноте, привели лошадей и мулов, но, естественно, не подумали запастись упряжью. Хорнблауэр обернулся к стоящим в ожидании матросам: — Эй, вы. Здесь лежат лини. Сделайте из них хомуты и запрягите лошадей в пушку. Если поищете, найдете парусину. — Есть, сэр. Поразительно, как сноровисто моряки берутся за любое дело — они рьяно принялись вязать узлы и запрягать лошадей. Они говорили с испанскими лошадьми по-своему, и те, хотя вряд ли понимали английскую речь, послушно вставали, куда нужно. Погонщики, тараторя по-каталански, толкали и тянули лошадей, так что суеты от них было больше, чем пользы. Двенадцать фонарей тускло освещали сцену: лошади ржали, били копытами, не понимая, чего от них хотят. Их выстраивали в цепочку, накидывали им на шеи хомуты из обмотанной парусиной веревки. В огоны на лафете пушки продели веревочные постромки. — Отставить! — заорал один из матросов, когда постромки начали натягиваться. — У савраски за ногу по правому борту захлестнул трос. К тому времени, как вторую пушку подтащили к кромке воды, первую приготовились тянуть. Бичи щелкали, матросы орали. Лошади оступались на песке, но пушка ползла, сходни скрипели и трещали под колесами. Двигалась она судорожно, рывками, а у подножия крутого склона застопорилась совсем. Двадцать худосочных испанских лошадок не могли сдвинуть ее с места. — Мистер Мур, — раздраженно сказал Хорнблауэр. — Проследите, чтобы пушку втащили. — Есть, сэр. Сто человек с помощью двадцати кляч втащили-таки чугунную громадину на склон. Еще матросы сзади подсовывали под колеса ломы, чтобы перетащить их через камни там, где уже не справлялись ни люди, ни лошади. Когда в свете брезжащей над морем зари Хорнблауэр увидел на вершине склона аккуратный ряд из десяти пушек и гору боеприпасов, он почувствовал, что не зря провел ночь. Светало. На золотистом пляже внизу суетились матросы, дальше на синей водной глади покачивалась эскадра. Вровень с тем местом, где Хорнблауэр стоял, протянулось неровное каменистое плато, направо оно переходило в столовую возвышенность, а на юг, по всей видимости к Росасу, вилась меж земляничных деревьев узкая тропа. В свете дня оказалось, что Кларос худ, загорел до черноты, что у него длинные черные усы, а под ними — ряд превосходных зубов, которые он обнажил в улыбке. — У меня есть для вас лошадь, капитан. — Спасибо, полковник. Вы очень любезны. Между камней уныло слонялись оборванные личности. Когда солнце осветило расселины, оттуда принялись выползать другие оборванные личности, сонные, — по-прежнему кутаясь в одеяла, они бесцельно бродили туда-сюда. Хорнблауэр глядел на союзников с неприязнью, переходящей в отвращение. Да, нечто похожее он предвидел, но не сделался от этого снисходительнее. Бессонная ночь тоже не прибавляла симпатии к испанцам. — Не будете ли вы так любезны, — сказал он, — послать к генералу Ровире гонца и сообщить, что мы выступаем к Росасу? Я надеюсь к полудню быть там хотя бы с частью пушек. — Конечно, капитан. — И я попрошу, чтобы ваши люди помогли тащить пушки и припасы. Кларос отнесся к этому без восторга. Еще меньше порадовало его известие, что четыреста его человек потащат пушки, а еще четыреста — понесут к Росасу двадцатичетырехфунтовые ядра, по ядру каждый. Он попытался было возразить, но Хорнблауэр довольно резко его оборвал. — А затем, полковник, они вернутся за остальными. Мне пообещали достаточное количество вьючных животных. Раз вы не нашли четвероногих, придется удовольствоваться двуногими. Теперь, с вашего позволения, тронемся. Десять лошадей или мулов на каждую пушку. Сто человек у постромок. Сто человек впереди готовят дорогу, убирают камни и засыпают ямы. Четыреста человек несут ядра, некоторые при этом ведут в поводу нагруженных пороховыми бочонками мулов. Кларос еще сильнее скривил лицо, узнав, что задействовать придется каждого человека из его терции, в то время как двести своих пехотинцев Хорнблауэр предполагает работой не загружать. — Я намерен поступить именно так. Если вам не нравится, полковник, вы можете поискать испанскую осадную артиллерию. Хорнблауэр хотел на случай непредвиденных обстоятельств иметь под рукой крупный дисциплинированный отряд, и решимость его была столь очевидна, что Кларос не посмел более возражать. Позади, там, где грузили мулов, раздались сердитые крики. Хорнблауэр зашагал туда, Кларос за ним. Они увидели, что испанский офицер вытащил шпагу и угрожает Грею, а за спиной у него оборванные герильеро заряжают ружья. — Что такое? Что тут происходит? — спросил Хорнблауэр сперва на английском, потом на испанском. Все повернулись к нему и заговорили разом, словно школьники, поссорившиеся на большой перемене. Темпераментную каталанскую речь офицера Хорнблауэр разобрать не мог и повернулся к Грею. — Дело было так, сэр, — начал подштурман, предъявляя горящую сигару. — Этот даго, сэр, он закурил, когда навьючивал мула. Я сказал ему очень вежливо, сэр: «Около пороха не курят, сэр», но он не обратил внимания, может, не понял. Тогда я сказал ему, сказал, значит: «Но курито около порохо, сеньор», а он просто выдохнул дым и повернулся ко мне спиной. Тогда я отобрал у него сигару, и он вытащил шпагу, сэр. Кларос тем временем выслушал своего офицера. Хорнблауэр с Кларосом повернулись друг к другу. — Ваш моряк оскорбил моего офицера, — объявил Кларос. — Ваш офицер вел себя как дурак, — сказал Хорнблауэр. Казалось, это тупик. — Поглядите, сэр, — сказал вдруг Грей. На боку невозмутимого мула покачивался бочонок, доски чуть-чуть разошлись, и в щель черной струйкой сыпался порох. Он был уже на боку у мула, на земле. Даже каталонцы не могли не видеть, как опасен сейчас открытый огонь. Кларос чуть-чуть улыбнулся. — Мой моряк действовал сгоряча, — сказал Хорнблауэр, — но я думаю, вы согласитесь, полковник, что он отчасти прав. Он принесет самые искренние извинения, и тогда, возможно, вы строго запретите курить возле пороха. — Очень хорошо, — согласился Кларос. Хорнблауэр повернулся к Грею. — Скажите этому офицеру: «Боже, храни нашего милостивого короля, сеньор». Скажите это почтительно. Грей взглянул изумленно. — Говорите же, — велел Хорнблауэр резко. — Боже, храни нашего милостивого короля, сеньор, — сказал Грей если не почтительно, то, по крайней мере, сконфуженно. — Мой моряк извиняется перед вами за свою грубость, — объяснил Хорнблауэр офицеру. Кларос удовлетворенно кивнул, коротко о чем-то распорядился и пошел прочь. Кризис разрешился, ничьи чувства не пострадали. Моряки улыбались и шутили, гордые каталонцы поглядывали на легкомысленных варваров свысока. XVIII Капитан Хорнблауэр въехал на очередной пригорок и натянул поводья. Над головой сияло августовское солнце, бесчисленные мухи осаждали и его, и лошадь, и спутников. Рядом ехал Кларос, позади неуверенно тряслись на тощих каталонских росинантах Лонгли и Браун в компании трех испанских адъютантов. Дальше по дороге сомкнутым строем двигались передовые части морской пехоты под предводительством майора Лайрда, там и сям на серо-зеленых склонах алели пикеты, расставленные им на случай внезапной атаки. Дальше гусеницей ползли обнаженные по пояс люди, расчищавшие дорогу, а еще дальше извивалась гусеница потолще и заканчивалась пушкой. За пять часов удалось покрыть чуть больше трех миль. Хорнблауэр, глядя на солнце, решил, что в запасе у него не больше полутора часов — за это время нужно протащить пушки еще милю по горам и милю по равнине. Он со стыдом подумал, что наверняка и намного опоздает, и уже точно не откроет огонь до пяти или даже до шести часов вечера. Внизу лежал Росас: горный воздух скрадывал расстояния, и казалось — до города не больше мили. Хорнблауэр узнавал на местности то, что прежде видел на карте. Справа — цитадель, серый пятиугольник крепостных стен, за ней — море, в центре — сам город, одна-единственная длинная улица протянулась вдоль моря, со стороны суши ее отгораживал земляной вал, налево — громада форта Тринидад. Самое уязвимое звено — сам город, но захватывать его бессмысленно: цитадель и форт Тринидад смогут обороняться независимо. Лучше всего взять быка за рога: штурмовать цитадель с берега. Следом за цитаделью падет и город, хотя форт Тринидад, вероятно, еще подержится. Хорнблауэр так увлекся составлением диспозиции, что сперва не обратил внимания, какая пасторально-идиллическая картина предстала его глазам. Трехцветные флаги лениво хлопали над цитаделью и фортом, и лишь они одни хоть чем-то напоминали о войне. Никаких признаков осады. Не позднее чем через несколько часов в крепости узнают, что всего в двух милях от них движется плохо охраняемый конвой с пушками. — Где армия Каталонии? — сердито спросил Хорнблауэр у Клароса. Тот только пожал плечами: — Не знаю, капитан. Хорнблауэр понял, что его драгоценные пушки и его еще более драгоценные моряки вот-вот станут легкой добычей для солдат из Росаса. — Вы сказали мне, что генерал Ровира вышел к Росасу вчера! — Значит, что-то его задержало. — Но гонец — тот, которого вы послали на заре, — вернулся? Кларос, подняв брови, переадресовал вопрос адъютанту. — Он не выезжал, — ответил тот. — Что? — переспросил Хорнблауэр по-английски. Только оправившись от изумления и приведя в порядок свои чувства, смог он снова перейти на испанский. — Почему так? — Офицеру пришлось бы утруждать себя без всякой надобности, — пояснил адъютант. — Если генерал Ровира придет, он придет. Если нет, никакой наш гонец не заставит его прийти. Хорнблауэр указал направо, где в овраге стояли рядком около пятидесяти лошадей и сидели кучками люди — то был кавалерийский эскадрон, наблюдавший за Росасом со вчерашнего дня. — Почему они не доложили, что генерал Ровира не прибыл? — спросил он. — Я приказал командиру доложить, когда генерал Ровира прибудет, — отвечал Кларос. Он и бровью не повел, когда англичанин презрительно скривился. Чтобы не рассориться вконец, Хорнблауэр на время сдержал ярость. — Мы здесь в большой опасности, — сказал он. Кларос вновь пожал плечами — похоже, удивился, что англичанин такого робкого десятка. — Мои люди привычны к горам. Если гарнизон нападет, мы уйдем козьими тропами, — сказал он, указывая на крутые склоны месы[29]. — Преследовать нас они не посмеют, а посмеют — не догонят. — Но мои пушки? Мои люди?