Среди команды пронесся слух, что «Лидия» наконец отправляется домой. Матросы работали и сражались сперва на одной стороне, потом на другой, не понимая высокой политики, предписывавшей им, за кого сражаться и кому помогать. Испанцы были сперва врагами, затем — союзниками, затем заняли почти враждебный нейтралитет — все это едва ли потревожило матросов. Им довольно было, не рассуждая, подчиняться приказам. Однако теперь «Лидия» почти наверняка возвращается домой — таков был упорный слух. Эти простаки уже мнили, что Англия — прямо за горизонтом, словно их не отделяли от нее пять тысяч миль штормового моря. Англия полностью завладела их мыслями. Завербованные думали о женах, добровольцы — о женщинах в портах и предстоящих радостях списания на берег. Их светлый восторг не омрачала даже тень сомнения. Они не думали, что их могут передать на другой корабль и вновь отправить в противоположное полушарие раньше даже, чем они ступят на английскую почву. Они с радостным рвением отверповали корабль из залива, и ни один не обернулся с сожалением на временное убежище, сделавшее возможным обратный путь. Взбегая наверх, чтобы поставить паруса, они болтали и чудачили, как стайка обезьян. Подвахтенные, разбившись на пары, плясали весь вечер, пока «Лидия» с теплым попутным ветром быстро неслась по синему-пресинему Тихому океану. Ночью по-тропически переменчивый ветер сперва стих, затем перешел в медленную череду порывов, так что паруса хлопали и трепыхались, такелаж скрипел, а команда неотлучно стояла у брасов, меняя разворот парусов. Хорнблауэр проснулся еще до зари. Было прохладно и темно. Указатель компаса в палубе над головой был еще не виден, но по медленной бортовой качке и прерывистым звукам наверху было ясно, что их застиг штиль. Уже почти пора было выходить на утреннюю прогулку, и Хорнблауэр ждал, блаженно свободный от всякой ответственности, пока Полвил принесет ему одежду. Он надевал штаны, когда сверху раздался крик впередсмотрящего: — Вижу парус! Прямо на левом траверзе. Опять тот же люгер, сэр. Беззаботная радость мигом улетучилась. Дважды встречал Хорнблауэр в Панамском заливе этот зловещий люгер, и дважды получал с него дурные вести. Теперь он с суеверной опаской ждал, что же выйдет из третьей встречи. Он выхватил из рук Полвила сюртук и надел его, взбегая по трапу. — Что-то меня смущает в оснастке этой посудины, — проворчал Джерард. — Обычный испанский guarda costa, — возразил Кристел. — Я их видел десятки. Помню, в Гаване… — Кто их не видел? — буркнул Джерард. — Я говорил… Ага! Вот они спускают шлюпку. Он обернулся и увидел капитана. — Люгер спустил шлюпку, сэр. Хорнблауэр всячески старался сохранить невозмутимый вид. Он говорил себе, что, обладая самым быстроходным и мощным кораблем в Тихом океане, может ничего и никого не опасаться. У него вдоволь припасов, он может обойти половину земного шара и сразиться с любым кораблем вплоть до пятидесятипушечного. Вид люгера не должен внушать ему тревоги — и тем не менее внушал. Несколько долгих минут они ждали, пока шлюпка двигалась к ним, подпрыгивая на мертвой зыби. Сперва это было лишь черное пятнышко, изредка возникавшее на гребнях волн. Потом можно стало различить вспышки солнца на лопастях весел, потом сами весла. Шлюпка сделалась похожа на черного жука, ползущего по водной поверхности, и в третий раз испанский офицер в сверкающем мундире поднялся на палубу «Лидии» и ответил на поклон Хорнблауэра. Он не пытался скрыть восторженное изумление. Он видел, что временная мачта исчезла и место ее заняла новая, такая ладная, будто ее ставили в доке, видел, что пробоины умело заделаны, что помпы больше не стучат, — за прошедшие с его последнего визита шестнадцать дней корабль полностью обновился, причем — и это он знал точно — без всякой помощи с берега и не заходя ни в один порт, исключая разве что какую-нибудь необитаемую бухточку. — Я удивлен, вновь встретив вас здесь, сударь, — проговорил он. — Я же, — с безупречной вежливостью отвечал Хорнблауэр, — не только удивлен, но и обрадован. — Я тоже обрадован, — поспешно сказал испанец, — но думал, что вы уже на пути к дому. — Туда я и направляюсь, — ответил Хорнблауэр, намеренный по возможности избегать обид, — но, как вы видите, не успел уйти далеко. Как бы там ни было, я — вы, вероятно, это заметили — произвел необходимый ремонт, и теперь ничто не помешает мне со всей поспешностью проследовать в Англию — если, конечно, сударь, не вскрылись новые обстоятельства, вынуждающие меня ради блага двух наших государств задержаться в этих водах. Хорнблауэр произнес последние слова осторожно, ибо про себя уже продумывал, как освободиться от последствий своего предложения, ежели его ненароком примут. Но ответ испанца успокоил его. — Спасибо, сударь, — сказал тот, — но у нас нет необходимости злоупотреблять вашей добротой. Владения его католического величества в силах сами постоять за себя. Я уверен, его британское величество будет обрадован, когда столь прекрасный фрегат вернется, чтобы сражаться на его стороне. Обменявшись любезностями, оба капитана низко поклонились, и только потом испанец продолжил: — Я подумал, сударь, что вы могли бы оказать мне большую честь, если бы, пользуясь штилем, посетили мое судно. В таком случае я мог бы показать вашему превосходительству нечто занятное и убедить вас, что мы действительно способны продержаться без вашей любезной помощи. — Что вы хотите мне показать? — спросил Хорнблауэр с опаской. Испанец улыбнулся: — Мне было бы приятно сделать вам сюрприз. Прошу вас, сударь, окажите мне такую любезность. Хорнблауэр машинально посмотрел на горизонт, потом пристально взглянул в лицо испанца. Тот — не дурак, а только дурак задумал бы предательство, находясь почти на расстоянии выстрела от фрегата, способного первым же бортовым залпом потопить его суденышко. Конечно, испанцы в большинстве своем сумасшедшие, но все-таки не настолько, чтобы попытаться силой захватить британского капитана. Кроме того, Хорнблауэр с удовольствием предвкушал, как удивит офицеров, сообщив, что отправляется на люгер. — Спасибо, сударь, — сказал он. — Для меня большой радостью будет составить вам компанию. Испанец вновь поклонился. Хорнблауэр повернулся к первому лейтенанту. — Я отправляюсь на люгер, мистер Буш, — сказал он, — и пробуду там недолго. Спустите тендер и пошлите его следом за мной. Он доставит меня обратно. Хорнблауэр насладился явной борьбой на лице Буша — тот старательно прятал ужас. — Есть, сэр, — сказал Буш, потом открыл рот, потом снова закрыл. Он хотел возразить, но так и не решился и наконец слабо повторил: — Есть, сэр. Пока шлюпка на веслах шла к люгеру, испанец был сама любезность. Он вежливо поговорил о погоде, упомянул последние новости о войне в Испании. По его словам выходило, что французская армия сдалась испанцам в Андалузии и соединенные испано-британские силы готовятся к походу на Францию. Он описал ужасы желтой лихорадки на берегу. Тем не менее он и словом не намекнул, что же за сюрприз ожидает Хорнблауэра на борту люгера. Обоих капитанов приняли на шкафуте с пышными испанскими почестями. Было много торжественной суеты, два барабана и два горна, жутко фальшивя, сыграли громогласный марш. — Все на этом корабле ваше, — с кастильской любезностью произнес испанец и, не замечая противоречия, продолжил: — Желает ли ваше превосходительство перекусить? Чашку шоколада? — Спасибо, — отвечал Хорнблауэр. Он не собирался ронять свое достоинство, спрашивая, что же за неожиданность ему уготована. Он мог подождать — тем более что видел тендер уже на полпути к люгеру. Испанец не торопился открывать секрет. Он явно наслаждался, предвкушая неизбежное изумление англичанина. Он указал на некоторые особенности в оснастке люгера, представил Хорнблауэру своих офицеров, обсудил достоинства команды — почти вся она, как и на «Нативидаде», состояла из индейцев. Наконец Хорнблауэр победил — испанец не мог долее ждать его вопроса. — Не будете ли вы так любезны пройти сюда, сударь? — спросил он и повел Хорнблауэра на бак. Здесь, прикованный цепями к рымболтам, в ручных и ножных кандалах стоял Эль-Супремо. Он был в лохмотьях, полуголый, борода и волосы всклокочены. Рядом с ним на палубе лежали его испражнения. — Насколько мне известно, — сказал испанский капитан, — вы уже имели удовольствие встречать его превосходительство дона Хулиана Марию де Хесус де Альварадо и Монтесума, именующего себя Всевышним? По Эль-Супремо незаметно было, чтобы его смутила насмешка. — Мне и впрямь уже представляли капитана Хорнблауэра, — проговорил он величественно. — Он трудился для меня много и преданно. Надеюсь, вы в добром здравии, капитан? — Спасибо, сударь, — ответил Хорнблауэр. Даже в цепях Эль-Супремо держался с тем же безупречным достоинством, изумлявшим Хорнблауэра много недель назад. — Я тоже, — сказал тот, — так здоров, как только могу пожелать. Для меня источник постоянного удовлетворения — видеть, как успешно продвигаются мои дела. На палубе появился чернокожий слуга с чашками на подносе, следом другой с двумя стульями. Хорнблауэр по приглашению хозяина сел, радуясь такой возможности, потому что ноги у него подгибались. Шоколада ему не хотелось. Испанский капитан шумно отхлебнул. Эль-Супремо следил за ним, не отрываясь. На лице его промелькнуло голодное выражение, губы увлажнились и зачмокали, глаза блеснули. Он протянул руки, но в следующую секунду вновь стал спокойным и невозмутимым. — Надеюсь, шоколад пришелся вам по душе, господа, — сказал он. — Я заказал его специально для вас. Я сам давно утратил вкус к шоколаду. — Оно и к лучшему, — сказал испанский капитан. Он громко захохотал и снова отпил, причмокивая губами. Эль-Супремо, не обращая на него внимания, повернулся к Хорнблауэру. — Вы видите, я ношу эти цепи, — сказал он, — такова причуда, моя и моих слуг. Надеюсь, вы согласны, что они мне весьма к лицу? — Д-да, сударь, — запинаясь, выговорил Хорнблауэр. — Мы направляемся в Панаму, где я взойду на трон мира. Они говорят о повешении; они говорят, что на бастионе цитадели меня ожидает виселица. Таково будет обрамление моего золотого трона. Золотым будет этот трон, украшенный алмазными звездами и большой бирюзовой луной. С него я явлю миру дальнейшие свои повеления. Испанский капитан снова гоготнул. Эль-Супремо стоял, величественно держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову. Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру: — Он не долго пробудет в этом настроении. Я вижу признаки скорой перемены. Я чрезвычайно счастлив, что вам представится возможность увидеть его и в другом состоянии. — Солнце с каждым днем становится все величественнее, — продолжал Эль-Супремо. — Оно прекрасно и жестоко, как я. Оно убивает… убивает… убивает, как убивало людей, которых я выставлял под его лучи, — когда это было? И Монтесума умер, умер сотни лет тому назад, и все его потомки, кроме меня. Я остался один. Эрнандес умер, но не солнце убило его. Они повесили его, истекающего кровью от ран. Они повесили его в моем городе Сан-Сальвадоре, и когда его вешали, он до конца призывал имя Эль-Супремо. Они вешали мужчин и вешали женщин, длинными рядами в Сан-Сальвадоре. Лишь Эль-Супремо остался, чтобы править миром со своего золотого трона! Своего трона! Своего трона! Теперь Эль-Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился на них. На лице его вдруг проступило смятение — он что-то осознал. — Цепи! Это цепи! Он закричал и завыл. Он дико смеялся, потом плакал и ругался, он бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать. Он корчился и истекал слюной. — Занятно, не правда ли? — спросил испанский капитан. — Иногда он кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду. — Нет! — Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив стул. Он чувствовал, что его сейчас стошнит. Испанец видел бледное лицо и трясущиеся губы англичанина и не пытался скрыть удовольствие. Но Хорнблауэр не мог дать волю кипевшему в душе возмущению. Он понимал, что на таком суденышке сумасшедшего нельзя не приковать к палубе, а совесть напоминала, что сам он безропотно наблюдал, как Эль-Супремо мучает людей. Омерзительно, что испанцы выставили безумца на посмешище, однако в английской истории можно найти немало подобных примеров. Одного из величайших английских писателей и видного церковнослужителя в придачу показывали за деньги, когда тот впал в старческое слабоумие. Хорнблауэр видел лишь одно возможное возражение. — Вы повесите сумасшедшего? — спросил он. — Не дав ему возможности примириться с Богом? Испанец пожал плечами: — Мятежников вешают. Ваше превосходительство знает это не хуже меня. Хорнблауэр это знал. Других доводов у него не было. Он сбился на невнятное бормотание, отчаянно презирая себя за это. Он окончательно уронил себя в собственных глазах. Единственное, что оставалось, хотя бы не до конца уронить себя в глазах зрителей. Он взял себя в руки, чувствуя, что фальшь в его голосе очевидна всем и каждому. — Я должен горячо поблагодарить вас, сударь, за возможность наблюдать чрезвычайно занимательное зрелище. А теперь еще раз вас благодарю, но боюсь, что мне пора с сожалением откланяться. Кажется, задул легкий ветерок. С усилием расправив плечи, он перелез через борт и опустился на кормовую банку тендера. Лишь с большим усилием он приказал отваливать и весь обратный путь просидел молчаливый и мрачный. Буш, Джерард и леди Барбара смотрели, как капитан поднялся на палубу. Лицо у него было, как у покойника. Хорнблауэр посмотрел вокруг, ничего не видя и не слыша, и поспешил вниз, спрятать свое отчаяние от посторонних глаз. Он даже всхлипнул, зарывшись лицом в койку, и лишь потом овладел собой и обозвал себя жалким глупцом. Однако прошли дни, прежде чем капитан вновь стал похож на живого человека, и все это время он одиноко просидел в каюте, не в силах присоединиться к веселому сборищу на шканцах, откуда через световой люк долетала беспечная болтовня. Хорнблауэр жестоко ругал себя за глупость, корил, что расклеился от вида преступного безумца, следующего навстречу вполне заслуженному наказанию.