– Мама, – обратился отец к бабушке Персефоне. – Ты правда это допустишь? – Она женщина, Майлз, – мягко ответила бабушка. – А я думаю, это мило, – подала голос мама из своей ванны. Никто не ответил. Они долго не возвращались. Я сидела и смотрела, как папа нервно пытается беседовать с мамой, пока бабушка Персефона одной ногой поглаживает живот дедушки Миклоша. Кто-то включил проигрыватель. А они так и не возвращались. Отец встал и принялся мерить комнату шагами, но остальные делали вид, будто его не замечают. Бабушка Персефона спросила маму, не хочет ли та сыграть в шахматы. Мама отказалась. Папа опять сел и, надувшись, сделал вид, будто читает книгу. Наконец, я не выдержала, встала и вышла в зал. Маргарет была в столовой. Разложив серебряный кофейный сервиз перед собой, она полировала предметы, прежде чем убрать их обратно в шкафчик. Я оглянулась на гостиную, полную тепла и безделья, и снова посмотрела на тетушку, яростно оттирающую пятна с бесполезной кучи хлама на одну персону, хотя эта персона вполне могла бы довольствоваться одной лишь чашкой. И в этот момент я поняла, что больше не могу сдерживаться. – Почему ты позволяешь им так с собой обращаться? – спросила я. Ее глаза сузились под насупившимися бровями. – Я знаю, что ты меня понимаешь, – продолжала я. – Ты умеешь разговаривать. Ты назвала меня предательницей, помнишь? Ну, и кого я, по-твоему, предала? Я что, задавала слишком много вопросов? Например: почему они там сидят, отдыхают и смеются, а ты все терпишь и ничего не получаешь взамен? Ты что, не понимаешь? Твои старания пропадают впустую! Она открыла рот, и в первую секунду ничего не произошло. Но я знала, что это за тишина. Это та тишина, которая наступает после того, как ребенок упадет и ушибется. И тут из теткиного горла вырвался глубокий вой. Поначалу я подумала, что она просто пытается меня напугать. Но вой не утихал, он становился громче и выше тоном, пока серебро на столе не задрожало, а картины не закачались на стенах, и даже тогда вой все набирал силу. Я застыла на месте. Казалось, этот звук сейчас раскрошит мои кости, раздавит меня и превратит мое тело в желе, а потом с верхних башен посыплются неустойчивые балки, и ничего не… Звук смолк. Я подняла взгляд и увидела, что Маргарет рухнула на пол. Рядом с ней на коленях стояла бабушка Персефона и бережно держала ее голову на ладонях. – Ты же знаешь, что нельзя с ней разговаривать, – со злостью сказала она. – Ну вот, ты ее огорчила. – Это какое-то безумие, – сказала я. – Ты что, не видишь? – Элеанор, – сказала бабушка Персефона голосом, полным предостережения. – Что ты сделаешь? – спросила я. – Снова бросишь меня? Заставишь готовить для всех и убираться? – Я рассмеялась, слегка опьяненная собственной глупостью. – Ты не можешь просто взять и запретить мне. После всего, что ты со мной сделала, меня больше не волнует, что ты обо мне думаешь. Персефона выпрямилась и искоса посмотрела на меня. Я вдруг похолодела. Она долго изучала меня. – Не думаю, что это правда, – сказала она. Я заготовила тысячу ответов, но едва она сказала это, они все испарились. Мне хотелось убраться от нее подальше, и я быстро зашагала к лестнице. И зря. Из гостиной высунулась голова Миклоша. Он встал на ноги и, пошатываясь, побрел на меня, а его длинные волчьи зубы уже занимали свое место в пасти. Его плечи были опущены, а взгляд прикован ко мне. Я глянула на входную дверь, но на открытой местности он мигом меня поймает. Поэтому я рванула вверх по лестнице, и сзади раздался крик бабушки Персефоны: – Миклош! Прекрати! Я не осмелилась оглянуться. За моей спиной когти щелкали по ступенькам, а потом что-то задело мою лодыжку, и ногу словно обожгло. Я добежала до своей комнаты, захлопнула дверь, заперлась и забаррикадировалась креслом-качалкой, чтобы заблокировать дверную ручку. Из зала послышался стук когтей по паркету, потом стук каблуков и голос бабушки Персефоны, которая мягко отчитывала Миклоша. Я сидела не шевелясь, пока все не стихло. Я посмотрела на ногу. Он меня лишь поцарапал, но на задней поверхности лодыжки надувались яркие бусины крови, странно-желтоватые, недостаточно красные, чтобы быть обычной кровью. Как глупо. Каждый раз, когда я видела свою ненормальную кровь, мне хотелось плакать. Какими бы странными ни были остальные члены семьи, я была уверена: у всех у них кровь красная, даже у Миклоша. Мне нельзя было пойти и перевязать рану. Только не сейчас. Я подошла к своему старому платяному шкафу, достала ночную рубашку, которая была мне теперь безнадежно мала, и замотала ею ногу, зажимая рану. Пусть Маргарет потом постирает эту бесполезную вещь, если хочет. Я злилась, но, поутихнув, злость уступила место ужасу. Я забралась в кровать и сидела там, прислушиваясь, не шагает ли кто по коридору, не скребется ли в окно. Я поняла: если бабушка Персефона решит, что мне здесь не рады, то эта дверь меня не спасет. Наконец, снаружи раздались шаги, быстрые и легкие, и кто-то постучал в мою дверь. Я подскочила в постели. Миклош пришел меня убить? Я сторонилась его семьи, и теперь я для него такая же, как те люди на корабле. Я грубо обошлась с бабушкой, и вот он пришел, чтобы… – Элли? – неуверенно окликнула меня Лума. Я выдохнула, сердце по-прежнему колотилось. – Секунду. – Я выбралась из постели, отодвинула кресло-качалку и вернулась в кровать. – Входи. Она скользнула в приоткрытую дверь и нырнула ко мне под одеяла. Я почувствовала запах лавандовой воды от ее волос и мерзкий мясной смрад изо рта. Ее тело было теплым, покрытым мягкими волосками, как у кошки. С ней я почувствовала себя так уютно. Она вздохнула. – Это было тяжело, – сказала она. – Рис увидел, как мы гуляем, и сделался таким несчастным. Я думала, он полезет в драку, но он просто убежал в лес. – Лума, наш разговор… я не имела в виду, что тебе придется это делать. – О, я не против, – сказала она. – Что-то в нем такое есть. Мне как бы хочется разорвать его на кусочки, но в то же время и нет. Не знаю, мне это как будто нравится. Ты понимаешь, о чем я? Я поняла. И мне стало тошно. – Ты что, влюбилась? – спросила я, хотя вряд ли хотела услышать ответ. – Не думаю, – сказала она. – Но ведь я не хочу, чтобы Рис был с ним, так что, может, я и правда влюбилась? Мне всегда с трудом давалось общение с парнями: даже когда в школе устраивали танцы, я, в позаимствованном у кого-то платье, пряталась где-нибудь в уголке. Но я изучала парней, глядя, как они общаются с другими девушками и слушая потом сплетни. Поэтому я знала: какой бы ты ни была, кого бы ни предпочитала, парням ты с большей вероятностью понравишься, если ты красива. Тут мои шансы были невелики. Рыбья рожа – так меня дразнили девчонки. Я выглядела смешно: глаза навыкате, тяжелые веки, широкий рот, не говоря уже об уродливой кожаной «паутине» между большими и указательными пальцами рук. А Лума была красива. Что бы я там ни говорила Артуру, он все равно выберет Луму. Что ж, мне не следует из-за этого расстраиваться, главное, Рис будет держаться от него подальше. Рис меня пугал. Мне не понравился его взгляд там, в зале. У него были глаза как у дедушки Миклоша, когда тот бросился на меня. Он видел перед собой добычу. – Ты ему понравилась? – спросила я. – Он тебя поцеловал? – Это было все равно что сдирать корку с раны. Ну, поговорила я с ним, ну и что… Я думала, что что-то о нем знаю, но все это оказалось неправдой, так чего ж теперь расстраиваться? – Он и не пытался, – ответила она. – Он хотел поговорить. – О чем же? – Обо всяких забавных вещах, – сказала она. – О поэзии. А еще просил меня рассказать, что означает каждый шум в лесу, все те, которых он не может слышать. Было так мило. – Я устала, – сказала я. Лума потянулась ко мне и поцеловала в лоб. – Спасибо, – сказала она, – без тебя я бы никогда не решилась. Я так рада, что ты снова дома. Она упорхнула. Ее сторона кровати, опустев, быстро остыла. Может, еще не поздно уйти. Я могла бы попросить у бабушки еще денег, уехать в другую школу, в другой город, туда, где никто меня не знает. Начать сначала. Но от этой мысли у меня тоже пробежали мурашки. Нужно было обсудить то, что я чуть не сделала с Люси Спенсер. Я подумала о том, какой податливой и мягкой была ее шея и о круглом шраме Лумы. Я уснула в круговороте мыслей, мечтая, чтобы появился хоть какой-нибудь намек, что же делать дальше. Погрузившись в сон, я увидела оранжерею. 3 Это было не похоже на сон. Скорее, такое чувство, будто встаешь среди ночи, чтобы попить воды – едва волочишь ноги. Я медленно плыла по верхней галерее, с которой открывался вид на первый этаж до лестницы, какой в старых домах пользуются слуги. Ступени вели вниз в прачечную и на дряхлую терраску, которую вмонтировали в стену, чтобы сделать проход. Он вел через весь двор к оранжерее бабушки Персефоны. Я шла туда, чтобы встретиться с другими детьми: Лумой, Рисом и Чарли. Мы хотели сыграть в игру. Мы частенько собирались там, чтобы поиграть, все четверо. Рис и Чарли были самым старшим и самым младшим в нашей компании, поэтому мы всегда объединяли их в одну команду. Чтобы все было по-честному. Кажется, это была моя идея. Двигаясь по коридору, я уже почти видела внутренним взором ту оранжерею с плотными рядами орхидей и прочих экзотических растений, с видавшим виды вольтеровским креслом, в котором бабушка Персефона любила сидеть, попивая чай и вглядываясь в карты. Там было светло, в этом месте, где всегда царил день. Я была счастлива, когда мне удавалось туда попасть. Где-то вдалеке прогремел гром. Надвигается буря? Повсюду валялись осколки, потолок и стены местами осыпались дождем на тела искалеченных растений вперемешку с глиняными черепками. Небо над головой было красным и густым, словно кровь. Там, на небосводе, копошились мутные фигуры. Мне это не нравилось. Я открыла рот и попыталась заговорить, но оказалось, что я не могу произнести ни звука. Я проснулась, задыхаясь от застрявших в горле слов. Раздался грохот грома, и я вскрикнула. Я села в постели и посмотрела в окно. Всего лишь сухая гроза. На горизонте над морем мутно вспыхивали молнии, лишь немного подсвечивая небо. Море внизу казалось спокойным, но я была уверена, что под внешней гладью оно бурлит, накапливая силу. Кто-то постучал в мою дверь. Я встала, чтобы открыть. За дверью стояла бабушка Персефона с подсвечником, в свете которого на ее лицо падали острые тени. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это уже не сон. – Электричество может отключиться в любую минуту, – сказала она. – Но ведь дождя нет. – Где-то дальше по берегу уже разразилась буря. Электричество идет к нам от Уинтерпорта, долгий путь. Она откинула голову назад, и на мгновение я увидела ту самую загадочную улыбку, которую я так любила и которой так боялась в детстве. На миг я словно вернулась в свои восемь лет, как будто она никогда не отсылала меня из дома и всего этого времени просто не было. – Идеальная погода для того, что мы сейчас будем делать, – добавила она. И зашагала по коридору, унося с собой свет. Я побежала за ней. В доме было так просторно, что возникало ощущение, будто бродишь в джунглях. Держась в круге света бабушкиной свечи, я чувствовала себя защищенной от внезапных нападений. За любым углом могли поджидать Миклош или Рис. Я вдруг поняла, что не знаю, обладает ли сама бабушка Персефона силами, или же она просто сумасшедшая старуха, заигравшаяся в магию, чтобы чувствовать себя лучше в окружении чудовищ. Чтобы меньше бояться. – Откуда ты узнала, что я приеду? – Карты сказали мне это вчера рано утром, – сказала она. – Я увидела тебя в дороге и поняла, что ты едешь сюда. – То есть тебе не звонили из школы? – спросила я, заранее не веря ответу, но в то же время опасаясь его услышать.