И бабушка рассказала. * * * Запертая в этом доме с момента моей смерти, я только и могу теперь, что вспоминать. Воспоминания для меня столь же реальны, как и настоящее, и я вынуждена вновь и вновь переживать их. Побег из дома. Приезд в Америку в поисках Миклоша. Я проживаю все это снова и снова. Когда я была маленькой, я жила в рыбацкой деревеньке Агиа-Галини. Я случайно убила человека. А потом убежала на холмы и бродила там до темноты. И набрела на каменный круг. Трава под моими ногами шевелилась и рябила, и я поняла, что она кишит змеями. Я испугалась змей и того, что стояло у меня за спиной, поэтому позволила им проводить меня в центр круга, на большой плоский камень, на который я и взобралась. Вдруг меня окутала тяжелая тень, она липла и цеплялась ко мне, словно паутина. Я услышала голоса. Они спросили меня, чего я хочу. Я попыталась спросить их о чем-нибудь другом, узнать, что они такое, но они не отвечали. Поэтому я сказала единственное, что смогла придумать: сказала, что хочу знать. Я многое хотела знать. И голоса начали рассказывать мне. Я находила ответы во внутренностях птиц, в картах. Иногда в невидимых знаках, которым я не могла придумать названия. Иногда они рассказывали мне такое, о чем я предпочла бы не знать вовсе. Из увиденного я и узнала о жизни, которая могла у меня быть в другом мире, о жизни с человеком, подобным мне. С чудовищем. Голоса увели меня за океан, чтобы я могла найти того человека. Но в ночь нашей свадьбы, когда Миклош посмотрел на меня, мой взгляд вдруг прошел сквозь него, сквозь его страсть ко мне и сквозь что-то еще, что-то, чего я никогда не смогу понять. Я жутко разозлилась. Вмиг меня облепила черная тень вроде той, что явилась мне тогда, на холме. Я закричала на мужа так громко, что он, этот огромный скалящийся монстр, в ужасе убежал от моей ярости и скрылся в ночи. Он всегда находил убежище в волчьем обличье, и эта его часть никогда, никогда мне не принадлежала. На следующее утро я проснулась и почувствовала тяжесть в ногах. Опустив глаза, я увидела волка, свернувшегося на моей кровати и положившего голову мне на бедра. Его пасть была перепачкана кровью, а на простынях темнели кровавые пятна и черные перья. Я гладила его, спящего, по голове, глядя на то, как пыль и перья медленно плывут по воздуху вниз в лучах солнечного света из открытого окна, через которое он влез ко мне. И я подумала: я попытаюсь полюбить его целиком, даже ту его часть, что скрыта от меня. Попытаюсь принять его таким. И, по большей части, это у меня получилось. Он мало что рассказывал мне о своей жизни до приезда в Америку – и я его прощала. Он не любил разговаривать, когда злился, – и я его прощала. Иногда он исчезал в ночи, а потом возвращался, не сказав ни слова, и за это я тоже его прощала – или, по крайней мере, так мне казалось. Мы зарабатывали деньги. Не только зельями и не только инвестициями: разбогатеть легко, если умеешь предсказывать будущее. Мы перебрали множество городов, сбежали от многих подозрений, пока, наконец, не нашли городок настолько маленький и бедный, чтобы мы могли быть уверены: без наших денег им не протянуть. Мы остались здесь. Я забеременела нашим первенцем. Но Миклош почему-то отстранился от меня. Все больше времени проводил в городе. Познакомился с новым учителем в Уинтерпорте, и они стали друзьями. Он мне так говорил. Но кишки не обманешь. Я решила проверить сама: сварила настои и чаи и отправилась в город, чтобы быть полезной людям. Пока я лечила кашель маленькой Бетти Ханнафин, ее мать поделилась со мной сплетнями о новом школьном учителе, которого я видела лишь однажды. Судя по всему, все городские девушки влюблены в его зеленые глаза, но он не проявляет интереса ни к одной из поклонниц. Что-то в этих словах заставило меня задуматься. Я отправилась к нему, чтобы разузнать все подробнее. Предлог – микстура от кашля, который непременно у него появится в холодных деревенских классах. Я нашла его возле школы, он смотрел за ребятишками, бегающими по грязному школьному двору во время обеденной перемены. Он был красив: высокий, стройный, с покрасневшими на ветру четко очерченными скулами. На нем было потрепанное коричневое пальто. Итак, вот человек, к которому тайком бегает мой муж. Я знала это, как знала все остальное: спасибо метафорам карт, невидимым знакам. – Вы, должно быть, мистер Нокс, – сказала я на ломаном английском. – Приехали издалека, как и мы. И он улыбнулся мне. – Не так уж издалека, всего несколько штатов отсюда. А вы, полагаю, миссис Заррин. У него восхитительные глаза: ослепительно зеленые, как у святого эпохи Возрождения. Рядом с ним я почувствовала себя уродливой простушкой. Он пробудил во мне ревность и голод. Более того, меня стал мучить вопрос: кем был мой возлюбленный, прежде чем стал моим? Кто он, когда он не со мной? Годами я пыталась убедить себя, что вторая часть его личности – это проклятие, что он жертва, что он просыпается после своих ночных путешествий, словно от кошмара – напуганным и запутавшимся. Но, глядя в обеспокоенные зеленые глаза деревенского учителя, я тоже начала чувствовать себя жертвой его проклятия. И от этого внутри меня зародилась злоба. – У вас не найдется минутки? – спросила я его. – Зайти в дом и побеседовать со мной? Я твердила себе, что только хочу узнать, что Миклош нашел в нем. Я соблазню его и таким образом пойму Миклоша, и если я смогу сделать это, значит, я смогу любить его. Смогу простить его. Мое боковое зрение заволокло красной пеленой. Я представила, как из кончиков моих пальцев вырастают когти, а сама впиваюсь ногтями в спину учителя, покрытую царапинами от Миклоша. Мои ногти нашли раны и вскрыли их заново. А когда я ушла, под ногтями у меня осталась запекшаяся кровь. Однако перед уходом я на мгновение оглянулась через плечо и увидела… Артура. Не того молодого учителя, хотя это он и был, взлохмаченный, запутавшийся, стоящий на пороге и провожающий меня взглядом. Нет, я увидела призрака в глубине его глаз, призрака, запертого в прошлом, как была заперта я в своем. Такой же призрак, как я, снова и снова проживающий свое прошлое. Мне захотелось поговорить с ним, но он исчез, словно его никогда и не было. Интересно, что он тоже то появляется, то исчезает, попавший в ловушку между прошлым и настоящим. Что, если он… Пригласить мистера Нокса на ужин было моей идеей. Помню, мне хотелось посмотреть, заметит ли Миклош, учует ли мой запах от молодого учителя, разглядит ли торжество в моих глазах. Миклош думал, что он сильнее меня. Считал меня своей собственностью, которую можно любить или не любить – когда как удобнее. Он и понятия не имел, на что я способна. А еще мне нравилось заставлять учителя чувствовать неловкость, пока он сидел за столом напротив нас и гадал, кому из нас что известно. От этого я ощущала властительницей его жизни. После стольких усилий, которые мне пришлось приложить, чтобы защитить себя от мужчин, я стала их хозяйкой. Я буду обладать ими обоими до тех пор, пока не настанет время все прекратить. Но потом родился ребенок. И мы с Миклошем изменились. Внезапно он утратил желание куда-либо уходить. Внезапно со мной случилось то же самое. Мы могли сидеть часами и играть с сыном, которого мы назвали Рисом. Могли бесконечно наблюдать за тем, как он спит. Мы все спали вместе, возле камина, погрузившись в туман грез. Миклош приносил нам еду из леса и жарил мясо на огне. Я нянчила нашего малыша. Мы заказывали ему игрушки из каталога Sears. Работы по дому мы приостановили и ничем больше не занимались; нам не хотелось ничего, кроме как быть рядом друг с другом, рядом с Рисом. Мы стали идеальными, неуязвимыми. А потом я испытала прилив великодушия. Какая досада, что мы совсем позабыли о молодом учителе. Надо показать ему, как мы счастливы. Моя молодая версия не могла этого видеть, но я могу: под маской великодушия иногда кроется одна из разновидностей зла. И вот молодая я сижу за столом напротив Артура, и мы смотрим друг на друга сквозь тюрьмы, которые привыкли называть своими телами. Почему-то я знаю, что он здесь, со мной. Тоже заперт. Наблюдает. Наблюдает, как это происходит снова, как наши руки тянутся к тарелкам, подносят еду и напитки к губам. Мы ужинаем вместе, как это бывало раньше, как мы ужинали сотни раз. Мне хочется наклониться к нему через весь стол и зашептать на ухо, но я прочно связана и не могу выбраться из молодой версии собственного тела. Молодая я непреклонна в своем триумфе. У нее есть муж, прекрасный ребенок, отличный дом. А у него больше ничего нет. Я сделала это. Я создала Артура. Я убеждена в этом, как ни в чем другом. И вот моя расплата: будучи запертой внутри самой себя, смотреть, как он встает из-за стола, стряхивает крошки с потрепанного пиджака и выходит из комнаты, пока глупая юная Персефона смеется, перешептывается с моим юным идиотом-мужем и целует его, потянувшись через стол, в присутствии нашего врага. Когда он торопливо возвращается в столовую, молодая Персефона сразу понимает, что что-то не так. Отпихнув его, она бежит в кухню, и в этот миг мы с Артуром вдруг соприкасаемся. И меняемся телами. Это происходит так быстро, что я не сразу замечаю, что бегу не в ту сторону: не к колыбели, где лежит труп моего ребенка с черными синяками на шее. Нет, вместо этого я выбегаю из дома и бегу по лужайке. Сзади что-то с силой ударяется в меня; я узнаю вес тела Миклоша на своем теле – теле Артура, поправляю я себя, пока Миклош сбивает меня с ног. Его челюсти смыкаются на моей ноге, и он забирается на меня выше, разрывая когтями пиджак и кожу на спине. Боль невыносима. Меня словно захлестывает волной. А потом он хватает меня за горло и начинает трясти, но я почти ничего не чувствую. Меня отбрасывает на спину, а Миклош скулит и в страхе отскакивает. И тут я вижу возвышающуюся надо мной женщину. Высокая, светловолосая, вся в черном. Черные липкие тени окутывают ее. Она не столько идет, сколько скользит по земле. Ее пальцы, словно когти, вцепляются в мою одежду. Это, конечно же, я; я вижу себя со стороны. Но ощущается это совершенно не так, по крайней мере сейчас. Ветер дует туда, куда она хочет, хлещет меня со всех сторон, пока она тащит меня по земле и вверх по ступенькам. Она напоминает мне… нет. Я не совсем похожа на существо, которое теперь управляет моим домом. Но, глядя на саму себя со стороны, я прихожу в ужас. Когда она перехватывает Артура поудобнее, за талию, я вновь перетекаю в нее. Но уже не могу избавиться от увиденного. Оглядываясь по сторонам, я чувствую плотные тени, паутиной свисающие со всего, чего касаются ее руки. Она тащит Артура в кухню, туда, где в колыбели до сих пор лежит тело ее сына. Кричит Миклошу, пока тот не появляется, весь съежившийся, и заставляет его помочь ей перенести учителя на стол. Ей хочется мучить Артура, но он уже ничего не почувствует: у него сломана шея. В порыве отчаяния она разрывает его живот и начинает выдергивать внутренности, как будто они способны подсказать, как ей вернуть сына. Но она не видит главного, того, что ей нужно знать. Лихорадочно копается в кишках Артура, перебирает его органы в поисках правды. Она в панике. Но я изучаю его внутренности. У меня не осталось ни магии, ни тела, ни надежды, ни толики удачи. Это единственное, что я еще могу сделать. В Артуре можно прочесть куда больше, чем то единственное, о чем моя молодая версия способна думать в этот момент. В нем кроется вся история моей семьи, тайны, которые я никогда не могла раскрыть, как бы рьяно ни искала. Почему Маргарет не разговаривает. Куда отправилась Лузитания после побега. Как мой сын влюбился в Артура и как убедил себя жениться на ком-то другом. Чего Лума боится больше всего. И я вижу Элеанор. До ее рождения остается еще пятьдесят лет, но вот она, записана в теле Артура. Что она захочет сделать с тем мальчиком, той ночью в лесу. Что она сделает для всех нас, прежде чем все закончится. Я вижу нас всех, прошлое, настоящее и будущее, зашифрованное в его внутренностях. И Артура я вижу тоже. Вижу, что он нас любил. Что до того, как мы от него отдалились, он готов был сделать для нас что угодно. Что если бы мы нашли способ включить его в нашу семью, мы стали бы единым существом с тремя телами, существом невероятного размера и силы. Непобедимая лавина чудовищ, вот чем бы мы сделались, если бы только знали ту правду, что была спрятана внутри Артура. Я вижу все это, а потом вижу молодую себя в бессильной ярости, кричащую и царапающую ногтями пол. – О, мой друг, – шепчу я ему сквозь пропасть между нашими молодыми сущностями. – Что я с тобой сделала? Ибо юная Персефона не позволит ему умереть. Она решит, что его боль закончилась слишком быстро, что он должен продолжать существовать и страдать за то, что натворил. Она начинает колдовать. На том холме она просила знаний, и иногда, когда ей нужно, они невольно возникают внутри нее. Ее голос – сама тьма, бурлящее море. Я мысленно кричу на нее: «Девочка, прекрати заниматься ерундой, отпусти его, нам это не нужно, разве ты не видишь, что говорят его кишки?» Но в этот миг телом владеет она – и вся власть у нее. Тени подкрадываются ближе, набирая силу и обретая форму. Они сливаются с ее телом и волосами. Они липнут к Артуру, когда она начинает кромсать его, превращая в нечто, что можно сохранить. Она вырезает его глаза, которым так завидовала. Шепчет ему на ухо приказы: он не сможет покинуть это место, он никогда больше не сможет причинить вред никому из Зарринов, он не будет подчиняться никому другому, а будет служить им и все отдавать им, он будет таким, каким они захотят его видеть, таким, какого они потребуют, возжелают – ха, какая ошибка! Она вырезает сердце из его груди и кладет в деревянную коробку. Набивает его тряпками и зашивает грубыми стежками. Затем берет коробку с его сердцем, отдирает половицы в центральном зале и швыряет коробку вниз, и та с глухим стуком проваливается в фундамент дома. Когда с Артуром покончено, он становится ее вещью, беспрекословно исполняющей приказы. Если она велит ему сесть, он садится. Если велит встать – встает, хотя одна нога его искалечена и согнута, хотя его голова едва держится на сломанной шее. Она заставляет его выйти из дома, спуститься в подвал и залезть глубже под землю. Она велит ему копать, и он копает до тех пор, пока она не разрешает ему остановиться. Целый месяц она игнорирует его, хотя слышит его каждую ночь: он копает, все время копает. Она велит ему сколотить самому себе гроб. Велит лечь в это гроб. Записывает команды, которым он должен подчиняться: он должен приходить по ее зову, делать то, что она прикажет, а потом, когда с делами будет покончено, – возвращаться в свой ящик и лежать неподвижно до тех пор, пока он снова ей не понадобится. Я забыла обо всем этом. Я убеждала себя, что никогда больше не буду творить магию, подобную этой, и так оно и было – пока я была жива. И я думала, что тем самым я оставила все это позади. Но разве это возможно, если именно это сделало меня такой, какая я есть, если Артур с тех пор всегда был рядом со мной? Сколько раз за все эти пятьдесят лет я призывала его из-под земли и отправляла обратно в могилу? Проходили годы, в течение которых я вовсе к нему не обращалась, а он лежал неподвижно, запертый в собственном мертвом теле. У меня не укладывается в голове, как я могла шутить с ним, велеть помогать мне с налогами или учить моих детей, не вспоминая при этом о содеянном. * * * Я долго неподвижно лежала в темноте. А потом, кажется, целую вечность спустя, лампа у наших ног с шипением зажглась, осветив потолок слабым светом. Артур был рядом со мной. Я протянула руки к его плечам. Мое сердце превратилось в переполненную до краев чашку. Стоит ей опрокинуться, и я точно зарыдаю. – Прости, – сказала я. – Я не знала. – Разумеется. Ты была занята тем, что чувствовала себя такой одинокой. Ты понятия не имеешь, что такое одиночество. – Он отодвинулся от меня. – Тебе повезло родиться в семье, которая тебя любит. – Поверить не могу, что она так с тобой поступила. Он махнул рукой. – Я убил ее сына. Но позже она пообещала, что отпустит меня, когда сама умрет. Сказала, это все не будет длиться вечно. Теперь я видела, как все было. Он был их вещью, их прекрасной вечной игрушкой. – Мы все в тебя влюбляемся? – спросила я. – На время. Обычно это проходит. Мне стало плохо. Неужели и со мной случилось то же самое? Неужели я испытываю лишь призрак истинного чувства, полученный по наследству от родни? Мне не хотелось, чтобы Артур был для меня игрушкой. – Забавно, – сказал он. – Персефона запретила мне говорить об этом. Это часть ее чар. Полагаю, она не хотела, чтобы кто-то узнал, что она сотворила. Я никому никогда не мог ничего рассказать – пока не появилась ты. Я вспомнила, как напрягались его губы за обеденным столом, не позволяя ему произнести определенные слова. Он мог шутить с нами, мог смеяться, сидеть за нашим столом и делать вид, будто ест нашу еду. Но он никогда не мог сказать нам, чего на самом деле хотел, что он на самом деле имел в виду. – Ты не заслуживаешь такого, – сказала я. Он усмехнулся и отвел взгляд. – Я серьезно! – Я протянула руку и развернула его лицом к себе, глядя туда, где раньше были его глаза. – Я отпущу тебя. – Ты не сможешь ничего сделать. Ты тоже, как и все они, хочешь удержать меня здесь. – Хочу, – сказала я. – Но не буду. Я стиснула зубы. Как это нужно говорить? Обычно у меня получалось случайно. – Ты свободен, Артур, – сказала я.