Grand-mère погрустнела. – Знаю, не следует говорить плохо об усопших, – начала она. – Но меня очень беспокоит то, как она к вам относилась. Меня злит одна только мысль о том, что вы были заперты здесь в одиночестве. Лума издала глубокий горловой рык. – Теперь это уже не важно, – сказала я. – Где бы она сейчас ни находилась, надеюсь, она счастлива. – Что ж, нельзя же целую вечность держать дом закрытым для гостей. – Миклошу нездоровится, – сказала мама. Ее голос звучал так, словно в горле у нее пересохло. – Не думаю, что он готов принимать гостей. В окружении посторонних он может быть немного вспыльчивым. Grand-mère вздохнула. – Это я заметила, – сказала она. – Я его практически не вижу, а когда встречаю, он, кажется, расстраивается при виде меня. Быть может, мне стоило бы поговорить с ним и разобраться, что между нами происходит. – Она потянулась и тряхнула волосами в предвкушении; на мгновение она напомнила мне Луму, и я вспомнила, что она и ее бабушка тоже. – А потом уж пригласим гостей. Может, заодно подыщем Луме жениха. – У меня вообще-то есть молодой человек, – сказала Лума. Grand-mère насадила на вилку кусочек фрукта. – Знаешь, – сказала она мне, игнорируя реплику Лумы, – а ведь все мои дочери познакомились со своими мужьями на моих приемах. Все, за исключением твоей мамы. – У тебя есть и другие дочери? – удивилась я. У меня есть тети! Тети, которые еще не испытывают ко мне ненависти. Я представила их: разные версии меня, только постарше. Но grand-mère удрученно опустила глаза. – Больше нет, – сказала она. – Война лишила нас всех очень многого. – Они умерли? Grand-mère кивнула. – Прошу прощения, – сказала она и встала. – Мне нужно немного побыть одной. Она вышла из-за стола. Длинный подол прошелестел у нее за спиной. Я бросила взгляд на маму. – Я ее расстроила? – спросила я. Мама выглядела озадаченной. Я поняла, что она весь разговор думала о чем-то своем, и я выдернула ее из размышлений. – Что? О, нет, – сказала она. – Ты не сделала ничего дурного. – Я не знала, что у тебя были сестры, – сказала я. – Это было очень давно. Мне хотелось порасспрашивать ее подольше, но она встала из-за стола, взяла чашку с водой и плеснула себе на одну сторону лица. Полипы быстро всосали воду и потянулись к пустой чашке. – Я приму ванну, – сказала мама. Она неуклюже обогнула стул и поплелась к выходу, держась за перекладину для картин на стене. – Она побаивается grand-mère, – мрачно сказала Лума, когда мама дошла до лестницы. – Я это чую. – Глупости, – сказала я. – Это же ее мама. – Она ходит сухая, – сказала Лума. – Одетая. И почти не разговаривает. – Может, она просто беспокоится. – О чем? – О том, что она нас позорит. Лума нахмурилась. – Говоришь в точности как она. – Grand-mère не желает нам зла, – сказала я. – Она приехала издалека, покинула родной дом. Мы можем попытаться сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно. – Заставляя маму страдать? – С каких это пор тебя заботит, что кто-то страдает? – спросила я. – Знаешь, я нашла все те письма, что писала тебе из школы. Бабушка Персефона их прятала. – Зачем бы ей это делать? – Не знаю, но почему ты не догадалась хотя бы проверить? Ты просто сдалась. Вы все сдались. Лума перебросила волосы через плечо. Такие густые, цвета белого золота. В гневе она выглядела прекрасно, величественно. Это меня раздражало. – Ну, прости, – сказала она. – Откуда, по-твоему, мне было знать? Ты всегда поступала так, как сама хочешь. Почему я должна была предположить, что ты пишешь мне письма? – Потому что ты моя сестра, – сказала я. – И ты даже не попыталась. – Мы сейчас говорим вообще не о том. Ты вернулась. – Я что, должна радоваться тому, что вы все обо мне просто забыли? – Я попросила прощения, но тебе все равно, ты хочешь продолжать злиться. Почему? – Ты выдумываешь, – сказала я. – А сейчас мне нужно поработать кое над чем в оранжерее, так что, если позволишь… – «Если позволишь»? Ты даже выражаешься, как она. Уходя, я чувствовала, как она взглядом прожигает дыру в моей спине. Она как будто ждала от меня каких-то действий. Но каких? Выгнать свою единственную оставшуюся в живых бабушку, потому что мама нервничает? Мне некогда беспокоиться обо всех Луминых прихотях, сказала я себе. Если хочет быть главной, пусть прилагает к этому усилия. Как я. Вот я делаю все, чтобы сохранить нашу семью. Можно ли сказать то же самое о Луме? Нет. В детстве мы с Лумой были не разлей вода. Мы даже выглядели одинаково: бегали по дому в похожих ночных рубашках, залезали на колени к дедушке Миклошу и просили его показать нам его второе лицо, чтобы испугаться и с криком подпрыгнуть. А однажды Лума повторила за ним. Проснувшись следующим утром, она показала мне свою постель, усыпанную ее молочными зубами, залитую кровью подушку и новые яркие волчьи зубы, жемчужинами сверкающие у нее во рту. Ведь именно после этого я ее покусала? Схватила сестру за руку и всадила свои тупые плоские зубы в ее плоть так глубоко, как только могла, в надежде, что, если я укушу достаточно глубоко, мои зубы тоже выпадут и вместо них вырастут настоящие. Когда меня оттащили от Лумы, бабушка Персефона взяла ее как младенца, и принялась укачивать, успокаивая. А дедушка Миклош, вспомнилось мне, подхватил меня за подмышки и поднял вверх. Казалось, он мною почти гордится. – Девочка моя, – сказал он негромко, – твое время придет. Она старше тебя. Однажды ты тоже превратишься в волка. Я это чувствую. Ты так же сильна, как мой первенец. Он поставил меня на ноги и похлопал по спине. – Не кусай сестру, – сказал он. – Вам повезло, что вы есть друг у друга. У себя на родине я был такой один. И вдруг мое воспоминание мигом превратилось в чужое. Я смотрела на себя и дедушку Миклоша словно издалека. Руками я обнимала что-то. Опустив взгляд, я увидела Луму: она смотрела на меня снизу вверх, рука ее была перевязана платком, сквозь который проступала кровь. Я снова подняла голову и посмотрела на мужа, который трепал волосы Элеанор… Я встряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения. И тут же стала снова собой, морок развеялся. Я стояла в одиночестве в портретном зале. Я что, как-то умудрилась задремать стоя? Это все напоминало те мои странные сны, вот только никогда прежде они не приходили ко мне днем. Я опасливо огляделась. Земля под ногами казалась ненадежной, словно я в любой момент могу снова оказаться в прошлом. Обуреваемая беспокойством, я поспешила в оранжерею. Внутри оранжереи было светло и жарко, с перекладин над моей головой доносился щебет птиц. Я вдохнула запах почвы, и это помогло мне очистить голову, сбежать от тревожных мыслей. Бабушка Персефона осталась где-то в доме. Она пытается мне что-то сказать – в конце концов, это ведь она дала мне книгу. Лучше бы мне выяснить, чего она хочет, и поскорее. Я села в одно из потрепанных кресел, открыла книгу и принялась за дело. На первых страницах было написано что-то мелким убористым почерком на языке, который я не смогла распознать. Я пролистала эти страницы, пока не нашла знакомый витиеватый почерк бабушки Персефоны, но слова по-прежнему были мне не знакомы. Может, это итальянский? Я всмотрелась в написанное. Что-то среднее между французским и латынью. Я с трудом пробиралась сквозь текст, понимая через слово. Что-то о сборе трав, о стирке. О больной матери. Я вспомнила женщину из моего сна, ее смрадное дыхание, ненависть в глазах. Как по мне, это было непохоже на болезнь. Но чему я удивляюсь? Персефона вечно лгала. Я пролистала до страниц с загнутыми уголками и наконец увидела изображение дракондии: я сразу узнала этот длинный черный язык и кудрявые листочки. Рядом с рисунком перечислялись места ее произрастания. Каменистые склоны. Что-то о почве, в которой не задерживается вода. Сухая земля. Впервые в жизни я испытала благодарность за то, что меня годами заставляли зубрить латынь. Я подошла к длинной грядке и посмотрела на корни растений. Почва была темной, влажной на ощупь, совсем не такой, какая нужна, если верить книге. Я их слишком залила; цветки опали со стеблей и валялись по всему полу, а листья желтели. Я ухаживала за ними как за орхидеями, а на самом деле они нуждались совсем в другом. Я чуть не рассмеялась. Я пыталась о них заботиться, а нужно было просто оставить их в покое. Надеюсь, еще не слишком поздно все исправить. Я пробежалась по инструкции по приготовлению экстрактов дракондии: яд готовился из масла листьев после перегонки, а любовное зелье – из цветочного нектара. Кажется, ничего сложного, нужно только подождать, пока растения восстановятся. Поглощенная чтением, я, должно быть, не слышала, как открылась дверь. И подняла голову лишь тогда, когда раздался кашель. Ко мне медленно шел дедушка: на двух ногах, одетый в пиджак от смокинга и брюки. Он сел за карточный столик в кресло напротив. Поначалу он молчал и только смотрел на меня. Его ладони лежали на коленях. У него был такой вид, будто он изо всех сил пытается держать себя в руках. – Да? – сказала я. – Я должен сказать тебе кое-что неприятное, дитя мое, – заговорил он. – Эта женщина, что приехала сюда, – она не та, кем кажется. Я нахмурилась. – Что ты имеешь в виду? – Она все-таки нашла меня, – сказал он. – Она хочет меня убить. Я едва не рассмеялась. Убить дедушку Миклоша? Посмотрела бы я, как кто-то попытается это сделать. – Нет, – отрезала я. – Дедушка, ты запутался. Это мамина мама. Она приехала к нам в гости. – Ты ошибаешься, – сказал он. – Я ведь и приехал-то сюда из-за нее. Однажды она уже чуть меня не поймала. И вот она здесь, чтобы снова попытаться это сделать.