Венеда свернула к Чикнице, лежащей по соседству, в глубокой долине реки, спадающей шумными водопадами с череды каменных порогов. Она подъехала туда лишь на короткое время. Село, похоже, восстало и здесь, нанеся удар убийственно и грубо. Топором, палицей, кистенем, серпом, косой, оглоблей от телеги, копьем. И – с почти невероятной, крестьянской сметкой к причинению мук. Чикница горела. Венеда видела все с пологой, поросшей елями горы, где они остановились на минутку. Она видела, как смерды отрубают шляхте руки и ноги. Как вспарывают животы, ища спрятанные в кишках денары и драгоценные камни. Как прибивают деревянными кольями к земле малых детей, а младенцев хватают за ноги, разбивая головы об углы хат. Как рассекают инокам рты от уха до уха, крича: «Слава, слава богам». Как Гослава из Чикницы взяли в два корыта и резали напополам пилой. Как… как… ей не хватало слов, чтобы описать все муки. Потом они заметили и ее: высокую, бледную на фоне леса. Сразу несколько серых фигур, вооруженных копьями и серпами на длинных рукоятях, побежали к холму. С притворной приязнью принялись кричать, замахали шапками и треухами. – Якса, держись! – охнула Венеда. Развернулась на месте и помчалась галопом в лес. Руки у нее тряслись, Чамар почувствовал ее страх, понесся так, что ветер засвистел в ушах. Якса заплакал, из-под подков летела пыль, комья земли, камни; Венеда взяла себя в руки, придержала коня. Лошади уже взмокли, вечером мало ели, на отдых не было времени. Теперь она держалась леса, избегала торных дорог, поскольку то, что она видела и слышала, становилось все жутче. В ласковое весеннее небо поднимался дым от сожженных рыцарских усадеб, башен и сборов. На дорогах они встречали трупы, распластанные секирами, приколоченные к деревьям, обожженные. Она пыталась прикрыть глаза Яксе, но не могла – а потому объезжала такие места полями, рощами, межами. Раз-другой они натыкались на целые ватаги бунтовщиков – босых, в рубахах, кожухах, покрытых кровью кафтанах. Те гнались за ними с воплями, но Чамар и Берника не давали им и шанса. Они проезжали мимо разбитых, разоренных сборов, мимо выброшенных Знаков Копья, мимо тел жрецов с извлеченными наружу внутренностями, сожженных, убитых ударами дубин так, что кровь забрызгала таблицы законов на стенах. И вдруг дорога начала спускаться в очередной яр – широкий и глубокий. Венеда обеспокоилась: это было слишком хорошее место для засады. Они миновали поворот и увидели склон, усеянный порушенными каменными домами, словно покинутый город. Огромные проемы зияли пустотой, скальные плитки, которыми были выстелены крыши, растрескались и осыпались на землю, кое-где торчали голые ребра построек. Она узнавала могилы и жальники древних столемов, их большое кладбище времен, когда человеческое железо выбило исполинов, а недобитков – загнало далеко в горы, забирая их землю, согласно с волею Ессы. В том месте, где яр пересекала дорога, проезд загораживали деревянные козлы. За ними стоял оружный люд с копьями и луками, в шлемах и широких, плоских касках, с наброшенными на кольчуги накидками, в кожаных доспехах. На сюркоттах и щитах у них были рыцарские знаки. Животные запрядали ушами, Чамар заржал, потому что в глубине долины пасся табун лошадей. Венеда увидела сгрудившиеся вокруг могил столемов тяжелые повозки со сплошными колесами, легкие телеги да обычные возы со впряженными грязными волами. Белели острые верхушки шатров, красным и белым выделялись рыцарские щиты. Лагерь… Но чей? Наверняка – не хунгуров. Она подъезжала медленно, осторожно, прикрыв рукой глаза от солнца. Ее окликнули издалека. – Я Венеда из Дружичей! Госпожа в Дружице над Чикницей! Привет вам! – Приветствуем, госпожа, – низкий и худой мрачный дружинник в шлеме смотрел не столько на женщину, сколько на шлях за ее спиной. – Позволите ли… отдохнуть? Я сбежала с сыном… из усадьбы. – Ага, – согласился стражник. – Худые вещи творятся. Я знал вашего мужа, Милоша. Тяжелая у него была рука, ох тяжелая. Но уж – въезжайте! По его знаку стражники отодвинули козлы. Едва же мимо них проехали кони Венеды, соединили их снова, связали конопляными веревками, а вдова двинулась сквозь лагерь беженцев, изгнанных из домов нападением хунгуров, а нынче – худшим, что могло случиться: бунтом невольников и подданных. Съехалась сюда тьма рыцарей, оруженосцев, слуг из дворни, гридней и всех тех свободных, кто не отправился жечь сборы. Возы с добром, стада волов, овец, коз, орущие и плачущие дети. Женщины в платьях и запашках, пастухи и вооруженная челядь. Везде поставлены были шатры, навесы, шалаши и палатки. Она едва упросила какую-то даму герба Радагана дать им несколько горстей овса для лошадей, немного сена, на котором она разложила чепрак, поставила седло, положила туда Яксу, потому что тот снова задремал, накрыла мальчика бараньей шкурой, которую тоже дала ей милосердная женщина. Но сама Венеда не могла ни спать, ни сидеть на месте. Ниже могильников что-то происходило. В лагере не было ни одного мужчины кроме стражников и челяди. Все собрались на пустоши, за ручьем. – Что там происходит? – спросила она. – Господа созвали рыцарский круг, – ответил старый слуга в серой свитке и войлочной шапке. – А скорее, как слышишь, добрая госпожа, рокош. И правда, от веча то и дело доносились крики и шум, даже взблескивали клинки. – Вы из Дружичей? – Верно. – Тогда, возможно, вам стоит туда поехать. Я слышал крики о вашем покойнике-муже… Простите. Наша Мира присмотрит за мальчиком. Венеда замерла. И вместо того чтобы расседлывать Чамара, огляделась. Увидела Яксу – тот спокойно спал, укрытый шкурой. Уселась на коня по-мужски, развернула его, ударила нагайкой по заду и помчалась галопом к собранию. Переехала широко разлившуюся, серебристо струящуюся воду ручья и сперва чуть покрутилась за мощными задами рыцарских коней, потом втиснулась между ними, въехала меж рядами мужчин, невзирая на недовольные взгляды, не слушая замечаний. Остановилась в гуще людей в доспехах, кольчугах, наброшенных на них сюркоттах, а чаще всего – в боевых стеганках и куртках. Меж подбритыми темноволосыми и седыми головами, меж конскими мордами, кожаными уздечками, мундштуками, свешивающимися со стройных шей жеребцов, среди волосяных плюмажей и бунчуков. Нынче рыцари не выглядели победителями. Одни уставшие, другие раненые, несколько пьяных – все как обычно. Поникшие головы, опущенные носы. Наверняка поэтому-то никто на нее не кричал, не ругался, не гнал к кудели и детям, не возводил очи горе, словно увидав нагую нимфу в сборе. Сперва она увидела Домарата Властовича, одного из славнейших рыцарей Старшей и Младшей Лендии. Около него – худого и высокого человека в подзаржавевшей кольчуге, наброшенной на потрепанную стеганку. И стоящего рядом, на возвышении, иерарха Старой Гнездицы, достойного, словно Праотец – с белой бородой, с цветущим посохом из божественной яблони, дрожащего, словно он побаивался окружавшего его рядами рыцарства. Говорил Домарат, красивый, благородный, броско-рыцарственный; при звуке его голоса смягчалось сердце. – Палатин Драгомир предал королевство! Отказался от чести и достоинства, от памяти о нашей борьбе против Врага света! Презрел мученическую смерть короля Лазаря, а вместе с той – и многочисленных мужей, которые выстелили собой поле в неравной схватке с хунгурами. Бил челом кагану, признавая его честь и власть, валяясь в грязи и в пыли у стоп тирана. Вот как он закончил! – Будь он проклят от начала и до конца света! – крикнул худой рыцарь рядом с ним. – Проклят под дождем и солнцем, до конца своих дней. – Драгомир принес клятву от имени рыцарства обеих Лендий; от милостей кагана принял над нами власть. Тому, кто покорится, они как обычно обещают ласку, а достаток его будет оставлен в покое. Сможет он также сохранить меч, который хунгуры приказали отобрать у всякого, кто не принесет клятвы послушания палатину. – Предатель! – крикнул кто-то из толпы. Сидящий на коне справа от Венеды седой мужчина с морщинистым лицом и с кустистыми усами презрительно сплюнул под копыта коня. – Долой его! Долой палатина! – Сучий потрох! – Милые мои братья! – гремел, а вернее сказать – пел Домарат. – Я, праведный человек, сын Лендии, не потерплю насилия и языческого бесчинства! Уезжаю отсюда, оставляя богатства, не стану служить язычникам и Драгомиру! Поеду к сварнам, а после и дальше на запад. Там стану искать помощи. Кто хочет, может ехать с нами! – Я поеду с братом Домаратом! – отозвался патриарх. – Кому по сердцу единая вера, верность и преданность Лендии, пусть тот едет с нами! Вперед! Поднялся шум, крик и ссора; все вопили один на другого. Домарат вскинул руку, желая усмирить шум. Иерарх пытался помочь ему в этом, стуча в землю посохом. Взревел рог, поднятый к губам худого рыцаря. Гомон утих. – Есть еще одно дело, милые мои! – загремел Домарат. – Злое, мерзкое и, хотелось бы сказать: неправедное. Дело наших несчастных братьев, которые не пришли на королевский призыв, которые не пролили крови на Рябом поле. Те, кто остался, кто презрел рыцарскую смерть, кто не стал подле короля. – Позор! – крикнул худой рыцарь с рогом. – Приведите их сюда! И круг всадников раздался в стороны. Вооруженные до зубов гридни в шлемах, в кольчужных капюшонах, в длинных кольчугах, со щитами и с оружием, привели немалую группу людей. Судя по знакам на сюркоттах, по стеганкам, по сегментированным золоченым поясам и высоко подстриженным волосам – рыцарей. А судя по их пустым рукам и бледным лицам – рыцарей разоруженных и поставленных перед судом. – Сказал король Лазарь, – отозвался иерарх, – что тот, кто лендич по роду и народу и не пришел на бой на Рябое поле, то чтобы не имел он потомства, ни мужского, ни женского! Чтобы из рук его ничего не родилось… – Голос его замер, жрец захрипел, закашлялся. – Ни вино, ни белая пшеница! – закончил за него худой. – Чтоб плесень пожрала, если что у них уродит! – Позор им! – крикнул светловолосый юноша на кауром коне справа от Домарата. – Позор! Вечное бесславие! Властович воткнул взгляд в первого из проклинаемых: высокого печального мужчину с длинными волосами, подбритыми на висках и темени. В боевой стеганке и с изрезанным рыцарским поясом. – И что ты можешь сказать в свою защиту, Гиньча из Бзуры?! А ты, Местивин из Верыни? Чтан из Малавы? Навой? И все остальные, что прячетесь за предводителями! – Будь у меня при боку меч, да сиди я на коне, ты бы не бросил мне в лицо эти слова, милсдарь Домарат! Легко бросать оскорбления, как плевать с высоты! Немного сложнее – когда стоишь лицом к лицу! Домарат выступил с конем вперед; могло показаться, что он растопчет Гиньчу, но рыцарь сдержал себя, остановился. – Наш спор мы всегда можем закончить клинками! – сказал Домарат. – Я всегда отвечу на твой вызов… едва ты только вернешь себе честь. Но сперва – закончим церемонию. – Братья! – драл тем временем глотку его худой приятель. – Вот те, кто не пошел защищать Лендию. Проклятые! Проклятые! Трижды проклятые, до последнего поколения! Проклятые Лазарем, нашим милостивым господином! Говори, герольд! Снова выехал вперед юноша с завитыми волосами. Подбоченился и сказал: – Недостойны вы имени рыцарей! За то, что бросили короля и королевство, за то, что струсили и встали на поле, честь и достоинство ваши будут урезаны. Так сказал и решил рыцарский круг Старшей Лендии, так решено было в Младшей, а все герольды, кто только остался, понесут эту весть. Делайте, что должно. К толпе вышли двое больших мужичин в боевых доспехах, в гербовых накидках. А за ними прислужники несли щиты с нарисованными на них рыцарскими гербами. – Вот, Гиньча из Бзуры, твой знак отныне будет надщерблен, как честь и слава, которая была у тебя урезана! И по знаку герольда мощный воин поднял красный щит с Бзурой – серебряной косой стрелой. Опер о пень, поднял топор… Одним движением отрубил угол каплевидного щита вместе с куском герба – левым плечом стрелы. Поднял и отбросил щит под ноги побледневшему Гиньче. А потом пошло быстро. Рубили щиты не как воины, но словно палачи. Отрубали куски их, обломки, калечили благородные родовые гербы. Обезглавленный конь Запранцев! Перерубленный рог Скарбников, отрубленная нога грифа, пострадавшая подкова Болещей… Так оно и шло, раз за разом, дальше и хуже. Отбрасывали надщербленные щиты под ноги Проклятых. Неожиданно худой сотоварищ Домарата, тот самый, который дул в рог, понял и показал каплевидный щит с серебристой лентой, вьющейся по красному полю. Дружича, герб Милоша, ее, всего рода… О Праотец! – Остался еще один герб! Один проклятый, – кричал с яростью рыцарь. – Милош Дружич, который противу чести, рыцарского обычая, покусился на жизнь кагана! Убил его не в честном бою, но пойдя на подлость. – Из-за него все! – крикнул кто-то. – Дружич обратил на нас ярость и гнев орды! – драл глотку худой. – Проклят пусть будет он со всем своим родом! Проклят до последнего колена, он и сыновья его! Отбросил щит прямо под ноги палачу. Топор поднялся и опустился, круша щит, отрезая верхний край герба. И тогда Венеда уже не выдержала. Выскочила впереди шеренг, выехала между оружным людом, едва не стоптав двух смердящих потом и железом верзил с топорами, оказалась перед лицом Домарата, его приятеля и герольда. – Хватит! Хватит, чтоб вас всех! – крикнула. – Что вы делаете?! Что творите?! – Госпожа, отступись, – Домарат даже не вздрогнул. – Мы тут наказываем предателей нашего рыцарского дела. – Да какое это имеет значение! Сейчас, нынче, вообще?! Вокруг кровь и бунт, а вы тут ссоритесь, как бабы при прядении! Где ваша сила?! – Отступись, госпожа! Тут для тебя не место!