5 Арно сделал, что она просила. Выйдя же из сарая, вернулся к главным воротам в частоколе. Из мрака, от загородки для скотины перла толпа невольников, называемых смердами: многочисленная, серо-бурая во тьме, толпа в рубахах, растрепанных кожухах, в башмаках и босиком. Все те, кто днем еще гнул головы перед Дружичами, все пахари, пастухи, погонщики волов и лошадей, бортники, сокольничьи и псари, шли теперь гордо, скопом, над головами их поднимался лес вил, копий, топоров на длинных рукоятях, дубин и кистеней. Арно остановился, удивленный. И тогда что-то вылетело из приближающихся рядов, отскочило от земли, покатилось и остановилось в грязи. Это была окровавленная человечья голова. Прохор – с рваной бородой, с закрытыми глазами, он словно бы спал. С отрезанного носа и ушей еще сочилась кровь. – Поцелуй папашу домарата! – крикнул низкий, крепкий человечина в кожаной шапочке, залитый, словно мясник, кровью. – Люд безбожный, что же вы творите?! – выкрикнул с отчаяньем Арно. – Стойте, во имя Ессы, крови его, во имя законов Праотца. – Бей его! – раздались вопли. – Бей попа, инока! – Выдавим подати! Отберем денары! Инок раскинул руки, но видя напирающие на него злые, бородатые, покрытые кровью лица, мозолистые руки, железные обушки топоров, окованные палицы, острия копий – развернулся и побежал к палацию. Только затем, чтобы уткнуться в запертые ворота. – Вене-е-еда! – орал он. – Госпожа моя-а-а-а! Впусти! По ту сторону вдова отступила от двери, прикрыла глаза, терла ладонью грудь, живот, сжимала кулаки. И отбросила Арно одним движением, отодвинула его от себя. Все их ночи, поцелуи и безумства, скрываемые от Милоша и слуг! Побежала в большой зал, где на постели спал одетый в рубашонку Якса, разбудила его, тряхнув так, что тот закричал, дернулся. – Кто тут, кто тут, кто тут? – Это я, мама. Не плачь, не кричи, ш-ш-ш. Прижимала его одной рукой – теплого, сонного, мягкого, как маленькая зверушка, второй же – неловко натягивала кожаные башмаки, потом подняла его и укрыла широким теплым плащом из толстой шерсти. – Тише, сыночек, тише, – шептала мать. – Тихонько; это такая игра, вот увидишь. Как гоняться за сбежавшим смердом. Только быстрее. Пойдем… на конях. Пойдем. Она потянула ребенка из комнаты, к задним воротам. Надеялась, что успеет, что некоторое время для них выиграет… Арно. Его же схватили у дверей, бросились кучей, толпой. Поднялись палки, жерди, кистени, посохи, топоры и кулаки. Поднялись… и опустились с размаху. – Сука ты-ы-ы! – завыл инок. – Кошка, козлиным хером траханна-а-ая! Потаскушка с дыркой! Пусти-те-е-е… Лупили его с диким размахом, с мрачной крестьянской истовостью. За каждое слово божье, за каждый денар, мерку жита, сноп сена, собранный с полей. За льняные да суконные одежды, обшитые тесьмой, за кур, гусей, каплунов на столе вместо толокна и подливки из дикого щавеля. За то, что смотрел на них свысока, что спал с госпожой… – Сла-а-а-ава! Сла-а-а-ава богам! – рычали они в ярости. Кровь обагрила клинки копий и топоров. И тогда подняли его за руки, вздернули, оперев о дверь. Огромный, высокий смоляр, смердящий гарью, полуголый, в кожанке, поднял и с размаху воткнул в рот иноку окованный железом кол, называемый пешней: так что кровь и зубы полетели во все стороны. – Пой, козел! – закричал смерд. – Криво смотрел ты на наших богов, собирал дань на сбор; кровь из нас сосал и ею по лбам мазал – так теперь свою вырыгаешь, попище! Били его, рвали на кусочки, заглушая крик. А потом резали, вспарывали живот серпом, вырывали дымящиеся внутренности, так что он принялся, обезумев от боли, кричать, дергали его, растягивали. – Вот, вот тебе, иноче, Лендия от гор до моря! – Где ты денары спрятал? Ищите! Ищите на нем! – В храм Ессы! – закричал кто-то. – Поклониться ложному богу лендичей! – Возьмем золото, цепи, подвески! Отберем нашу кривду! И вдруг оборванная толпа утратила интерес к останкам Арно. Стала расходиться, побежала вдоль каменных стен палация, к пристроенной к нему полукруглой часовне. Чудо: двери той были отворены, словно приглашали внутрь. – Якса, ты еще маленький, – шепнула в отчаянье Венеда. – Сядешь на коня. Отец и Прохор возили тебя перед собой, сегодня поедешь сам. Я… не справлюсь. Держись, держись за седло и гриву! Они были уже у сарая. Она подняла сына, который казался до странного довольным всем этим, хотя и хлопал сонными глазами. Посадила его на спину сивой Берники, худощавой стройной кобылки с маленькой, широкой головой. Положила руки сына на высокую переднюю луку седла. Подтянула ремешки стремян – высоко на них не было дырок, потому она протянула их сквозь железные кольца, всунула в них ножки сына. – Мама, а где папа? Где? – Мы едем к нему, тихо, малыш, любимый мой. Ш-ш-ш… Кони чуяли кровь, стригли ушами, слыша крики, не ели сена, переступали с ноги на ногу. Берника вела себя тише, а Чамар тряс головой, двигался – то вперед, то назад. Венеда отвязала его от столба, попыталась всунуть ногу в стремя, но конь, большой, каурый, с белой звездочкой на лбу, крутился, не стоял на месте. Она не могла ждать – схватила веревку с коновязи, перекинула ему через шею, жестко привязала к балке. Вскочила в седло, оттолкнувшись от земли, уселась на высоком рыцарском седле. Чамар злился, дергал головой, пока она не освободила его от веревки… Взяла левой рукой вожжи коня, правой – кобылы. Прикрыла глаза. – Есса, веди нас. Толпа ворвалась в часовенку как серая, рваная волна. Никто не стал приветствовать Праотца. Опрокидывали, валили лавки, бросились к стенам, разбивая каменные таблицы законов. А потом дикий, волосатый, словно лесной кот, смоляр ухватился и дернул с алтарного камня Святое Копье, сломал его с криком, бросил под ноги бунтовщикам, которые принялись в исступленье его топтать. Невольники начали сдирать со стен гобелены, цепи, хватали кусочки серебра и янтаря, посвященные Праотцу. За спиной их вдруг отворились ворота в сарай. Вырвались оттуда два коня, понеслись с реющими гривами, словно две полосы в полутьме. Пролетели вдоль стены палация, вызывая испуганные крики – на них показывали пальцами, кричали, били по плечам тех, кто напирал, пытаясь войти в часовню, чтобы отвлечь их внимание от храма. Тщетно! Толпа нашла отворенные двери в комнаты Дружичей. Ворвалась туда в запале и замерла на миг при виде богатства, а потом бросилась на шкуры, столы, посуду и золоченые рога для питья. На развешанные по стенам мечи, гобелены, светильники, на сундуки с серебряными мисками, кубками, бокалами, брошками, подвесками, сегментированными поясами. На свертки сукна, легкого льна и шелка, на золоченые топоры, булавы, святые копья, гривны серебра и железа… – Лети, Чамар! – в отчаянье крикнула Венеда. Поворачивая влево, разбрасывая конем невольников и их женок, они вырвались на широкий придворный майдан, окруженный хатами, сараями и загонами для скота. И тогда она остановила коня, осадила его на задние ноги, потому что в воротах стояла плотная толпа – жены, старики, дети, вооруженные кто чем мог – вилами, кольями, копьями, серпами на длинных рукоятях. Заступали дорогу к воротам, волнуясь и тыча пальцами. А потом полетели первые злые слова и камни. Венеда закричала от боли и страха. Кусок камня ударил ее в голову, проехался по правой щеке. Чамар под ней бесился и крутился, стриг ушами. – Хейя-а-а-а! – гикнула она, потому что не оставалось ничего другого, как только лететь вперед, на ораву черни – или стоять и ждать, пока они и их мужья, пошедшие грабить палаций, возьмут их в клещи. Она ударила коня лодыжками, схватила плетку, подняла ее и… В отворенных воротах поднялся крик, шум, грохот и вопли. Она видела – все происходило на ее глазах, – как туда ворвалась, топча людей, стая мохнатых демонов на невысоких коренастых лошадках; фигуры в светлых и темных кожухах, кафтанах, кудрявые, крупные головы, увенчанные рогами; блеск клинков в руках… Хунгуры! Ударили сзади в невольников. Принялись рубить по головам, шеям, спинам, валить и топтать лошадьми. Разлились по майдану, ворвались между домами, откуда сразу засверкали огоньки пламени. Толпа охнула и завыла. И распалась! Кинулась наутек, куда глаза глядят, только бы подальше. Венеда не стала ждать. Хлестнула нагайкой по боку Чамара, потянула Бернику за вожжи. И ворвалась меж бегущих – только бы к воротам, только бы побыстрее. Чамар, рыцарский конь, отбросил с дороги седого старика, стоптал женку в платке, рядом промелькнуло двое хунгуров с луками; на миг она увидела их бледные удивленные лица на фоне отсвета пламени, горящих хат и искр. Как они вдвоем прошли в ворота? Должно быть, милосердный Есса укрыл их плащом воина. Отвел глаза врагам – одним и другим. Миг, они едва разминулись с приземистым гнедым коньком. В уши ударил гортанный крик степных захватчиков, звук свистелок. А потом был уже только долгий, замирающий вдали топот копыт. Оставили за собой пылающий двор и предательство хунгуров, вырезающих своих союзников, отчаянье и боль. 6 – Добрый господин! Багадыр Булксу, – Тормас низко склонился, но челом бить не стал. Все же прибыли они из одного аула, и он просто ждал, пока подрастут сыновья, чтобы забрать всех женщин, коней, овец и скот – и создать собственный аул. – Невольники Дружичей мертвы во славу кагана. Скотина вырезана, овцы разорваны, дома разорены и сожжены. Как и было приказано. Дым ел ему глаза. Догорали хаты и стены Дружицы, пламя еще лизало руины башни, отражаясь в лужах грязной воды, смешанной с кровью, что выткала из тел, разбросанных по площади. Дым поднимался в утреннее небо, странным образом посреди разрушений вставал только палаций, захваченный и ограбленный, выделяясь белыми стенами меж руин и пепелища. – Не все! – рявкнул Булксу. – Вдова и щенок убежали. – Ты приказал убивать всех, без разбора, а не искать матери и сына! И зачем же? Мы могли обождать, они и сами открыли нам ворота, впустили. Они выдали бы Дружичей связанными, словно ягнят. А так-то, когда мы ударили, кто бы их мог отыскать в резне? – Каган сказал: вырежьте весь род, выжгите дотла – взрослых, детей, отроков, младенцев. Выжгите, чтобы они развеялись пеплом по ветру, чтобы не осталось от них ничего, одни воспоминания, которые разгонит степной ветер. Вырежьте жен и их потомство, а беременным рассеките лона, чтобы те не выпустили уже на свет проклятых предателей и не угрожали жизни кагана… Он без предупреждения хлестнул Тормаса нагайкой… Ударил раз, второй, третий, отчаянно, изо всех сил привыкшей к бою рукой – длинным плетеным бичом. Бил, пока не устал, но битый не произнес ни слова. Стонал, шипел, заслонял рукой голову, потом упал на колени, но не запросил о милосердии. – Хватит! – Булксу удержал руку. – Хватит, Тормас. На будущее – будь внимательней! Ищите след! – крикнул он воинам. – На коней! Ищите следы подков двух лендийских коней. Бо´льших, чем наши, степные. 7 Она придержала коня сразу за лесом, пронизанным многочисленными просеками, которые приказал делать еще Милош, строя новые ограды. Рубить в извечной борьбе поля c лесом, света с тьмой, единой веры с язычеством. Она боялась, что Якса упадет, потому что кони легко неслись по мягкой дороге, фыркали, всякий раз вскидывая ноги, легко поднимая и опуская головы. Венеда сдержала Чамара, перейдя в галоп, потом в рысь; к счастью, Якса сидел крепко, держась за переднюю луку. Не слетел, хотя когда она поравнялась с Берникой, он принялся похныкивать: сонный, ошеломленный скоростью. Она протянула руки, сняла ребенка с седла, посадила перед собой. Плохо, вожжи Берники выскользнули у нее из рук, кобыла, послушно идущая за Чамаром, сразу же через них переступила, пошла боком, спотыкаясь, затрясла головой. Венеде пришлось сойти с седла, придерживая сына, осадить кобылку, освободить ее. Потом снова: придержать спящего мальчика в седле, ведя сразу двух лошадей; осматриваться, не близится ли погоня… Кто, кроме отчаявшейся матери, сумел бы сделать нечто подобное? Вставал день, мокрый лес затянуло туманом, но тот высыхал под желтыми лучами рассветного солнца. Якса проснулся, чуть капризничал, хотел к отцу, а сердце Венеды надрывалось от жалости. – Давай поедем к папочке, – сказала она наконец. – Садись на Бернику, держи вожжи. Езжай в хвост ко мне, хорошо? Венеда надеялась, что он не заснет. Они поехали быстрее, скорым шагом, порой переходя на рысь. Дорога шла по лесу, потом вывела их на покрытые свежей зеленью пространства полей. Там, где принадлежали они вольным, поля складывались в мозаику межей и загонов, одни из которых были вспаханы в клетку, другие – пущены на пал, а иные – заросли бурьяном и травой. Но когда они въезжали в волости шляхты, те широко распахивались по обе стороны дороги, разделенные на трехполья. Они держали путь на север едва проезжими тропами. Сквозь боры и березовые рощи, туда, где в далеком утреннем тумане маячила бледно-серая, рваная линия гор.