–– Я… я должен был… – взялся обеими руками за голову Дима. Среди развалин показалось что-то неестественное. В куче отблескивал черный пластик какой-то не самый обычной рукоятки. Она была похожа на пистолетную, но немного тоньше, без стандартного и четко выделенного на ней прямоугольника вставного магазина. В сознании промелькнул образ – это была она, это было их спасение! Быстрым и жестким движением отцепив лапу Груза от лямки бронежилета, Среда пополз на одних руках к ракетнице. Она была склизкая от крови, сжатая за ствол в чьей-то руке, исцарапанная навалившимся бетоном, но еще рабочая. В ней был заражен один единственный патрон, который должен был вонзиться в небо, и дать знак в Собор. Бережно, но быстро отрыв ее, выдернув из застывшей руки мертвеца, Среда трясущимися пальцами проверил ее заряженность. Выдохнул облегченно, когда увидел капсюль пиропатрона. На мгновение глянул вверх и заметил большой пролом в потолке, в котором было синее небо. Не думая, поднял руку над собой, лежа на спине. Легкое движение пальцем и лягнувшаяся ракетница изрыгнула из себя залп. На мгновение бой будто застыл. Не моргая, Среда, вместе с Грузом, заворожённо следил за полетом красного маркера точно вверх. Туда. К небу. Ракета взлетала над всем тем ужасом, над разбитым и разбомбленным Кремлем, над порушенными соборами и изорванными пробелами красными сенами с башнями. Она рвалась все выше и выше. И, на мгновение улыбнувшись, Дима расслабился – теперь могло быть полегче. …Сквозь глухоту пробились отдаленные звуки выстрелов. Это стреляли уже не из Кремля. Это были взрывы на Площади, на той изувеченной брусчатке, что повидала десятки парадов и триумфов. Это было салютом в честь выживших в нечеловеческих условиях защитников. Это было ликование, это была долгожданная и последняя оставшаяся сейчас помощь!.. –– Костин… – тихо произнес Груз, выглянув через пролом в стене. – Он стреляет. Ты можешь встать? Ноги должны быть целыми, побило только немного. –– Какого это, жить на пенсии? – внезапно, со слабой улыбкой спросил тот. – Вот бы мне… –– Рановато. – усмехнувшись, тот подал Среде руку. – Тебе бы мечтать дожить до того времени, когда пенсию могут и вовсе отменить. Диму словно подняло краном. Все-таки в старике еще оставались прежние силы. Его форма могла быть предметом одной лишь зависти, и никак иначе. Поддернув к себе мужчину, чекист одной рукой обнял того за грудь, и оттащил к укрытию. Среду подхватили двое солдат и оттащили в дальние помещения. Груз же, скинув с головы потерявшую форму от попадания кевларовую каску, поднял с пыли автомат, перезарядив. Он еще был в форме, а потому должен был сражаться. Мерными, тяжелыми и длинными шагами прошелся по разбитым коридорам, переступая через кучи битого кирпича и бетона. Поднимал упавших солдат, осматривал раненных и убитых, на которых еще не успела застыть багровая кровь. Над головой его шлепнуло парой пуль. Пригнувшись и вскинув автомат, он выпустил очередь в окошко. Там из-за танков высыпала пехота, прикрывала отход техники. Танки мерно начинали пятиться назад, сдавать позиции под неожиданными ударами сбоку, разворачиваться, реветь двигателями, поворачивать башни. Выстрелы были теперь уже относительно отдаленными. Крученые полоски дымовых следов от реактивных двигателей гранат теперь шли от Собора. Из его бойниц и маленьких окошек, из побитых луковичных куполов, над которым косо стояли изодранные осколками золотые православные кресты. Груз видел, как поле боя перед главными «Фермопилами» затягивал черный смольный дым, будто завеса или штора. Через него, рассекая, свистели пули, ухали выстрели. Где-то в его глубине, где еще оставалась целая техника, та подрывалась. Вспыхивал, а затем угасал мутный желто-черный шар взрыва. Все это марево шевелилось, двигалось, как живой организм. Внутри этого были люди, техника, несработавшие ракеты, кучи блестящих разодранных поддонов гильз. Все это было на том поле боя. На другом фланге тоже отступали, но бой еще не кончался. С боковой стороны Кремля, через поле на Сенатский, наступала группировка. Больше, злее, и, как казалось, наглее. Танки там практически не сбавляли хода. Били все так же крепко, на поражение. Сразу, как только в окне появлялся намек на противотанковый гранатомет, туда залетал фугасный снаряд. Громким разрывом наружу выворачивало все. Градом сыпался на землю бетон, куски тел, сталь, мрамор и пыль из костей. Это был ад, смерч, который переминал в себе все, что только в нем было. –– К орудию! – за шиворот Груз устало потряс одного из стрелков. Тот был весь в крови, с пробитой осколком рукой. – Нам надо перенести его на другой фланг! Оно последнее здесь! –– Там… там есть еще… – показывал окровавленным пальцем на изорванной руке десантник в глубину. Туда, где как раз и рванула поленница из гранат. – Там… было! –– Твое орудие последнее, солдат! – заглянул в его глаза Груз, но не увидел их. Солдат ослеп, по щекам, будто ткань, были багровые следы. – Последнее… Санитара! Санитара!!! –– Я буду заряжать! – неожиданно выдал тот, схватив чекиста за мощную руку. – Дайте я буду заряжать! Заряжа-ать… Мне нельзя там валяться, я же чувствую выстрелы, бой еще идет! С секунду подумав, и прикусив от злобы губу, Груз поднял солдата на ноги. На этом фланге оставалось немного живых солдат, но их тут много уже и не требовалось. Нужно было перенести огневую точку, и сделать это быстро, иначе оборона будет прорвана. Солдат дергать нельзя – они отстреливались, держали пехоту на расстоянии, чтобы та не подходила на бросок гранаты, сцеживали ее в одном месте, отрезали от танков и уничтожали. Не были нужны здесь только станковые гранатометы, а точнее он один – последний. Танки отступили за дымовую завесу, стрелять было невозможно. Тогда Груз, обхватив огромными ручищами горячий ствол гранатомета, предварительно накинув на него обрывки чьих-то окровавленных одежек, взял его и поднял. Обоняние уловило донельзя тошнотворный запах разогретой крови на ткани. К горлу подступил комок. Старик пихнул слепого солдата плечом, и тот, поняв, взял его живой рукой за бронежилет. Так и пошли на другой фланг… …Снаряд снова разорвался точно в окошке. Присыпанный землей, упал солдат с гранатометом. Тубус вместе с заряженной в нем тандемной гранатой со всей силы ухнуло об пол и прибило камнями. Завидев это, Ульяна отшвырнула за шкирку ближайшего к себе десантника, который был около боеприпаса. Граната не взорвалась, только погнулась. На пол, звякнув, упала последняя гильза из магазина СВД. Больше боезапаса не было. Пошлепав себя по карманам, взглядом окинув округу, Вирхова не увидела больше ни одного патрона для винтовки – их не было. Пулеметные цинки, что были на позициях, пусты. Ленты расстреляны. Что-то осталось автоматам, но и того было не густо. Гранаты, мины, снаряды для гранатометов – кончались. Обороняться уже было практически нечем. Громко выдохнув и стиснув в оскале зубы, она рванула из кобуры на поясе Стечкин. Не прицельно выпустив пару пуль в сторону врага, перебежала окошки. Запрыгнула за насыпанный бруствер из бетона. В спину уперлась арматура, а под рукой оказался побитый жизнью короткий Калашников с полупустым магазином рядом. Наскоро отряхнув автомат от пыли, Ульяна высунулась из-за бруствера. Снова выпустила очередь по наступающим людям. Несколько упали. Одного зацепило косвенно – из плеча, точно около бронежилета вырвалось красноватое плотное облачко. Воин, схватившись за танковую броню, медленно заскользил по ней вниз. Следующей очереди не последовало, патронов не было. –– Сука! – отбросила пустой магазин Ульяна, часто и глубоко дыша. – Сука! Сука! Раздался рев снаряда, и бахнуло точно над головой. Сверху посыпался камень, крошка, поддало жаром. Закрыв голову руками и собравшись в кучку за бруствером, Ульяна оказалась засыпанной всем этим добром так, что едва осталась живой. По рукам на голове несколько раз стукнуло. В висках мерзко застучала кровь и сознание помутнело. Глаза заливал и щипал пот, пыль. В носу стоял запах пороха и тола, крови и горящего мяса, тканей. От жара выстрелов обгорала штукатурка, камни, раскалялась арматура, и тоже пахла собственным, железным ароматом, от которого было не продохнуть. Когда град из обломков по телу прекратился, Вирхова бессильно опустила руки с головы. Было больно, было неприятно. Все тело жгло. По нему разливалась усталость. Раны саднили и пульсировали. По камням катилась ее кровь. Все лицо стало из южно-загорелого белым, покрытым толстым слоем пыли так, что все морщины ее, не видимые обычно, стали слишком заметными. На сухих губах была закопченная черно-красная жижа. На лбу смешавшийся с мельчайшей фракцией штукатурки пот. Ульяна едва поднялась из всего этого. Осторожно взялась за голову рукой и поглядела на ладонь после. Ничего удивительного: ладонь не была сухой, она была красной. Над висками присвистнула пуля, но Вирхова замерла, застыла, как белая гипсовая статуя. В ушах ее шумело, а разум мутился. Но она начала шевелиться, активнее и активнее выкапываться из этих завалов, по мере того как сознание приходило в норму. Она снова видела красный раскаленный диск – солнце, которого не было на самом деле. На синем небе его закрывали черные дымовые шлейфы. –– Сколько еще в строю? – ползком, из последних сил прибившись к укреплению, громко, командирским голосом, раскатисто спросила Ульяна. – Кто в строю!? Никто не отвечал. –– Кто в строю!? – еще громче спросила она, смотря по сторонам. Здание содрогалось. Расстрел его увеличивался. Танки не отступали. Но ответов на эти выстрелы, как и на вопрос Вирховой не было. Некому было отвечать – все мертвы. Кто пополам, кто целиком, без рук, без ног, лежали на горячем от снарядов полу Сенатского, присыпанные осточертевшей белой пылью. Некоторые обнимали разорванные орудия, так и не успевшие выстрелить. Некоторые сжимали в окровавленных руках гранатометы, автоматы, пулеметы. Кто-то наклонив голову сидел у стены, встретив смерть настолько неожиданно, что даже не успел выпустить из рук снаряда. Над всеми телами витал смрад боя: мертвый запах тел, смешавшийся с мерзким кислотным запахом пороха. По щиколотку стоял на этом фронте белесый, осевший от раскаленных орудий легкий дымок, который был как вода. Он пытался скрыть, спрятать в себе изорванные тела в тельняшках, но не мог. То тут, то там торчали головы, руки, разбитые кости и черепа, смотрели на мир застывшие навеки пустые солдатские глаза. –– Кто… – еще раз попытавшись, осеклась Ульяна, подняв голову кверху, чувствуя, как в горло затекает ее кровь. – …жив…? Ей стало горько. Лицо исказилось до неузнаваемости, по открытым губами зубам в оскале потекла кровь, смешиваясь с пылью на подбородке и огромном ее шраме. Из глаз пошли очень едкие, горячие и крупные слезы. Она снова потеряла всех, кто был рядом, оставшись живой. Переносила это уже второй раз. Второй раз видела трупы десятков парней в тельняшках около себя, разбитые огневые точки, поломанные пулеметы и орудия. Грудь ее забилась во вдохах и выдохах, сознание снова мутнело, на руках проступал жар от фантомного песка. –– Как же так?! – спросила она себя, захлебываясь от собственной крови. – Как же…? Тела продолжали содрогаться от выстрелов. На них сыпались плиты, ложилась пыль, впивались горячие осколки. На одежде плясали огоньки. Снаряды рвались еще и еще. Танки ревели двигателями, кажется, не собираясь отступать. К зданию подходила пехота, а оборона была уже фактически сломана. –– В-вы, вот… – раздался вдруг хриплый голос около Ульяны. Та немедленно повернула голову. – Возь… Возьмите. Около нее, присыпанный, лежал солдат в закопченном кителе. Одной руки у него было, на ноге лежала бетонная, замаранная кровью плита. Другой тот подтаскивал по камням, за один забеленный патрон пулеметную, вероятно последнюю, ленту. Та звенела, брякала по камням, скатывалась по ним, тянулась за ослабевающей рукой умирающего десантника. Она была длинная, на сто – сто пятьдесят выстрелов. Гремела, звенела, и постепенно, как послушная змея, подкатывалась к ногам Ульяны медленно, неровными рывками, дрожа. –– Живой. Живой! – руками взялась за солдата она, немного повернув на бок, начав зажимать жгутом руку, чтобы с нее не текло по всей тельняшке и остаткам кителя. – Держись, дорогой, ты только держись… –– Оставьте! Возьмите ленту. – брыкнулся тот, пихнув ей в руки замаранный боекомплект. – На… Нашу обор-рону прорывают. Нам нельзя!.. нельзя их пустить… Внезапно голос ослабел. Последними из хриплого горла вырвались едва различимые за выстрелами танков слова: –– Кто, если не… –-…мы. – закончила за ним Ульяна, зажмурив мокрые глаза. – Никто, брат… никто… В груди ее забилось что-то старое, не обузданное по сей день. Ярость разливалась по ее вздувшимся венам. Токала в ранах кровь, текла по вискам, щекам, по старому изорванному шраму, на котором появились синяки под белыми пятнами песка и пыли. В ее глазах, раскрывшихся после, четко читалась только ненависть. В них не было страха. В них было видно, как накален до предела ее прочнейший стержень внутри, что заставлял ее мышцы быть крепче камня и прочнее танковой стали. Она была взведена, как ручная граната. И наконец, пружина, что сдерживала ее внутренний ударный механизм оказалась выпущена в свободный полет до разогретого ударника, что больно кольнул в мозг. В голове загудело, до потери сознания, к горлу подступил, а затем вырвался через сжатые окровавленные зубы короткий, нечеловеческий рев, что заглушил даже танковые двигатели. Этот дьявольский аккорд из ее глотки разнесся по всем помещениям, над всеми трупами и обломками, над разорванными и развороченными орудиями, над сметенными огневыми точками и раненными солдатами. Мышцы проявлялись из-под кожи, а щеки краснели от ярости. В ней кипела чистейшая злоба – еще немного, и она бы начала светиться красным огнем. Дернув за деревянную рукоятку огромный пулемет Калашникова, она с щелчком, оскалив зубы на побелевшем от гнева лице, со взглядом, который не смотрел никуда, и был стеклянным, настолько злым, на сколько это было возможным, открыла крышку и вбила туда первый патрон из ленты. Зарядила чудовищных размеров оружие. Поднявшись на больных ногах, закинув пулемет на остатки стенки, Ульяна дернула рукоять взведения. Пулемет, послушно чавкнув, встал на боевой взвод. Оставалось только нажать на спуск. Мгновение будто застыло. Перед ее глазами остановились падающие частички пыли, замерли в воздухе запущенные танковые снаряды. В ушах встал едва слышимый писк, и посреди него прошипел тихий ее выдох. Легкие опустели, сердце на долю секунды замерло. По телу рассыпала дрожь. Крупные капли холодного пота покатились по ее спине. К обоим «Фермопилам» двигались солдаты, танки были позади. Пехота уже почти коснулась дулами автоматов стен, внутренних проходов. Их уже было почти не отделить от здания, как тут дернулся в плечо, положенный на кирпич, без упора на сошки, пулемет. Звонко отчеканив очередь, Калашников застыл, над дулом появился легкий дымок. Но отдыхал он не долго. Рванула еще и еще очередь. Еще и еще! Больше! Дольше! Свинцовый дождь заливал рассыпанные по земле тела солдат в зеленых одеждах, рвал их на части, смешивал с избитой брусчаткой и превращал в фарш. Дробил кости, стальные и титановые плиты бронежилетов. Пули яркими снопами разрывались об танковую броню – очереди шили и по ней, по той пехоте, что были у транспортов и коробочек. Всего один пулемет! Зато настолько яростный, что в два прыжка, передовые отряды вражеской пехоты быстро отступили назад, вжимаясь в землю так, что было даже зада не поднять. –– Давай! Давай!!! – не размыкая зубов, громче пулемета рычала Ульяна. Рывком поднялась с коленей. Встав в полный рост, в короткую паузу между очередями перехватила пулемет за рукоятку, держа его у пояса. На вскидку еще очередь, еще и еще! С застывшим дьявольским оскалом на перекошенном израненном шрамированном лице, она стояла в оконном проеме, заливая врага из дергавшегося около оголенного ее живота пулемета. Тот нагревался, звенел и чавкал патронами. Горячие пухлые гильзы сыпались на трупы, на битый кирпич и бетон, звенели об лохмы арматуры, играли на свету золотистыми лучами, пускали едва различимые испарины. Это было страшное, но одновременно завораживающее зрелище – одна, совсем одна, в окне, не боясь за себя, стояла. Насмерть. Солдаты гибли, кричали от боли и ран, лежали на брусчатке и поджимались, как можно ближе к земле и танкам. Ее же не брало ничего. Редкие ответные очереди летели с боков, выше и ниже, пули свистели над ушами. Но она этого не замечала. Ей было не до этого – держала фронт, скалой встав на пути наступающего врага. Танки не решались отвечать огнем. Все были просто в ступоре, когда появилась одна, настолько бесстрашная огневая точка. Танкисты видели ее в триплексы, и не могли поверить своим глазам. Они, кажется, думали, что сама смерть сейчас была перед ними. Грязная, раненная, изнеможденная, но точно не сломленная. Когда последний патрон был высажен из разгоряченного, накаленного до синевы ствола, когда на бетон, к ногам в затертых сапогах упали со звоном последние звенья патронной ленты, Ульяна еще секунду не отрывала палец со спуска. Все ее тело было напряжено, каждая ее мышца. По зубам катилась к подбородку кровь, через все лицо, а бешенные глаза не моргали. Она видела все поле боя. Видела его даже дальше, чем оно было. Тяжело выдохнув, отбросила горячий пулемет в сторону, на камни. Тот, звякнув, снова подкатился к ее ногам. Вирхова рванула из кобуры Стечкин, вытянула его на одной руке. Шлеп. Шлеп. По суровой, закопченной, с сорванными плашками динамической защиты, танковой броне щелкнули пули. Свинец разлетелся во все стороны белесым слабым фейерверком. Еще и еще выстрелы. Дергался в руке большущий пистолет – снова никакого урона. В белое, пропитанное злобой лицо, уставилось жерло танковой пушки. Сорок одна тонна Уральской стали готовилась уничтожить настолько непослушного, непокорного человечка в нелепой изорванной олимпийке, с вытянутым вперед пистолетом. Снаряд был уже заряжен, прицел смотрел точно на нее. Оставалось только дождаться момента. Услышать выстрел… обязательно нужно было услышать выстрел, чтобы понять, что все уже оказалось кончено. На мгновение перед глазами встали лица. Все знакомые. Каждого Ульяна могла назвать по именам. Они выстраивались в ряды, как на старой, затертой фотографии. Все улыбчивые, счастливые. Со сверкающими погонами, орденами и значками. Советская Армия… С горькой слезой на щеке, Ульяна закрыла глаза. Грянул выстрел. Точно. Это точно была танковая пушка. Слышно было даже, как рассекая воздух, свистнул в полете танковый снаряд. Все облепленное пылью и сажей, окровавленное стоящее непокоренным тело, обдало жаром. Запахло в воздухе разрывом, порохом. Стало практически нечем дышать. Черно-смольные волосы дернуло назад, по коже разлился сухой, горячий воздух. А уши заполнились громким, громоподобным разрывом, после едкого, едва заметно скрипнувшего звука. Тело Ульяны, сама она, определенно еще было. Она жива. Чувствовала, как рассуждает, как поглощает в себя это противное, осточертевшее толовое тепло, как ее легкие напитываются сажей, дымом и гарью, запахом горящей резины и солярки, металлическим, железным смрадом, какой бывает, когда плавится танковая броня. И вдруг дернуло в голове – это не кажется! Раскрыв глаза, она еще застала всю картину. Красочным, красно-желто-черным фонтаном разлетелся на частицы, вывернув внутренности вверх от взрыва боеукладки «семьдесят второй», что целился ей точно в грудь. Катки и частицы гусениц разметало по сторонам. Изогнутая, разорванная башня ухнулась на землю с гулким звуком, поднимая снопы искр и прибивая к земле всей тяжестью несколько штурмовиков-солдат, что были рядом с броней. Во все стороны летели зажжённые кометы обломков. К небу поднялся черный дымовой гриб. Будто землетрясение прошлось по земле. Казалось, что эта была разборка двух огромных левиафанов, с чудовищными ударами их друг по другу. Ульяна среди них была букашкой, каждый разрыв был в десятки раз сильнее предыдущего, настолько оглушающим, что сознание на миг терялось. Глаза затмевал яркий свет. В мгновение, где-то с боку блеснула синяя полоска на башне. Это стрелял их танк… Еще один выстрел! «Восьмидесятку» Артема, с сорванной ДЗ на корпусе, качнуло. Из дула повалил сизый дым. Быстрый «дротик», как вампир, впился в башню такой же машины. Оттуда, из люков повалил дым. Коробка застыла на месте, поникнув орудием. Внутри что-то заметно разорвалось. Прошелся по воздуху глухой удар, а из орудия повалил вышел сноп огня. Пламя вырвалось между башней и ее погоном. Еще один уничтожен. –– Мазута… Танкист… – уперевшись в обломки стены, медленно спустилась на загудевшие колени Ульяна. Она говорила тихо. Ее голос терялся в тех чудовищных залпах. Ревели танковые двигатели, рвались снаряды. Такого удара противник не ожидал. – Молодец… – выдохнула с болью в сердце. – Молодец!.. –– Ульяна! – подбежал к ней запыхавшийся Груз, поставив на станину «Копье». Он глянул на поле боя перед «Фермопилами». – Артем, молоток. Ульяна, ты… ты ранена? –– Что с твоим флангом? – отстраненно спросила она, сбивая руками его кисти со своих плеч. – Прорыв был, сколько прорвалось? –– Прорыва не было, не было! – сказал он, поднимая ее под руку. – Мы удержали свой фланг. Противник отступает. Ты дала им в зубы, и Кремль все еще за нами! –– Нет, стой. – зацепилась она голой рукой за острый бетон. – Дай мне секунду. Вирхова высвободилась из его объятий и рухнула на колени. Обессилевши, склонив голову, что космы грязных черных волос закрыли ее лицо, склонилась над тем солдатом, что подал ей пулеметную ленту. На его стеклянных глазах, смотрящих куда-то вверх не было чувств, на них не было страха. На бледных губах застыла измученная полуулыбка, как показалось Ульяне. «Никто, кроме…» – пронеслось в ее голове фантомом. На лоб покойного десантника капнуло. Сперва кровавая капля, а потом и робко скатившаяся по шраму слеза. Мягко, почти по-матерински, нежно, взяв похолодевшую голову красными руками, Ульяна погладила солдата по волосам, а затем, отогрев, закрыла ему веки. –– Спасибо тебе, брат… – с хрипом и болью в сердце, выдала она. Часть 15 В кабинете было непривычно тихо. Настолько, что было слышно, как неровно вздыхает и постанывает Среда, держа у виска замороженную рыбу через полотенце. По голове ему досталось знатно. Тело все еще ныло от каменной крошки, ноги были вялыми. Он полулежал, полусидел в кресле, в углу, раздвинув ноги. Закрыв глаза, раздумывал. –– Что… на «Фермопилах»? – помяв переносицу, спросила Ульяна. – У них еще есть силы, и огневые средства для отражения удара? Нам нужно, чтобы они еще выдержали. –– Боюсь, что «Фермопил» уже практически нет. – ответил ей Груз, мерно жуя хлеб с черной икрой, что еще осталась в достатке. – Гарнизон там разбит, они передавали о прорыве, но, кажется, противник там не закрепился. Арсенал все еще за нами. –– Там должна была быть группа «Борей» из Президентского. – скосилась на него та. – И, не объедай солдат. Следующее ешь без хлеба. –– «Борей» не успел отойти, их прижали между зданий. – вдруг ответил один из командиров десантников. Измученный, раненный в руку офицер, которую на каких-то тканевых лоскутах держал на груди. – Видел, как их побило танками. Они все к земле, а там из пулеметов… Думаю, если кто и прорвался, то не больше трети. Наших боеспособных тоже мало. От силы человек пятьдесят, шестьдесят на последний удар собрать можно, а дальше… Только телами на амбразуры. И это те пятьдесят, что вместе с раненными, такими вот, – тряхнул он больной рукой вяло. – Как я. Руки, ноги нет, а пулеметы в зубах. Мы держимся, но это последний шаг. –– У нас два пулемета, одно «Копье». – сообщил неутешительно Груз на выдохе, скрещивая руки на мощной груди. – РПГ еще есть, но вот гранат маловато. Мы почти без стрелкового боезапаса. Костин из нас самый готовый, но позиция слишком открытая, я бы на него тоже особо не надеялся. Ульяна, нужно что-то наконец предпринимать, иначе… –– Иначе что? – подняла на него глаза Ульяна, вопрошая. – Будто бы я не понимаю, что бывает иначе! Черт… Она отошла от стола, и движением пальца вытянула из пачки сигарету, сунув ее в зубы. Скинув с себя изорванную олимпийку, осталась в одном запыленном топе, что стискивал объемную грудь. Чиркнула спичкой. По мокрой спине, по крупным каплям соленого пота, продул вездесущий теперь сквозняк. Здание было как швейцарский сыр – желтое снаружи, и все в дырках. В закопченных проулках и в ставших широкими коридорах гулял ветер. Завывал, поднимал пыль. Тащил трупный, противный тошнотворный запах по всем оставшимся кабинетам. Смешивал его с химически-едким толовым смрадом, и так закидывал в нос. Обдавал все раскрасневшиеся, мокрые тела. Вирхова глубоко затянулась, снова приблизилась к столу с картой. На ней лежала пара винтовочных патронов, рядом пробитый пулей магазин. Еще несколько раз наскоро подкурив, хрустнув шеей, она вытянула сигарету из зубов, зажав ее меж пальцев. Так поправила волосы, убрав их со лба, и глянула на потолок. Мгновения растягивались. Дым из ее горла столбом вышел вверх, будто подражая тем черным смольным столбам, что вились над подбитыми танкам вокруг всего Сенатского. Поле было ими усеяно. По Ульяниным щекам, по ее лицу больше не катилась кровь. Лоб был наскоро, повязкой из подобранной ткани, перевязан. Запекшиеся рубцы на щеках и шее, груди, животе, руках, ключицах были вытерты. Остались только небольшие присохшие кусочки, что приклеились на пот. Она была грязной, но невероятно обаятельной. Афинская статуя девы-воительницы. От нее было не оторвать глаз, но сама Ульяна не обращала на это внимания, считала обыденностью. Нисколько не кичилась ни формами, ни шрамами. Вирхова была простой, как три копейки. Но с раскаленным и яростным, настоящим солдатским сердцем, «ядерным реактором» внутри, что заставлял чудовищную энергию растекаться по ее плотным мышцам. –– Остался последний вариант. Больше нельзя разобщаться. – сказала она, снова сунув в зубы сигарету. – Противник знает все наши карты, а мы не знаем ни одной у него. У нас последний козырь, а у него полная колода. – подняла трубку с телефона, и, провернув динамо, выдохнула с дымом. – «Фермопилы», это «Главный», прием. Приказ – отход. В первую очередь боеспособных. Перенести все огневые средства, боезапас и медикаменты. Потом раненных, как понял? –– Это «Фермопилы», прием. Простите… – замешкались на том конце. – …Мы оставляем позиции? –– Вы их не оставляете. – Ульяна поправила солдата на том конце. – Вы переносите их ко мне. Мы перегруппируемся в одном здании. Как понял, «Фермопилы»? Еще! – сказала, вспомнив. – Сколько из «Борея»?