Но Маттотаупа встал, учтиво поприветствовал Джо, оплатил принесенный Вики счет, пообещал заплатить завтра за все, что выпьют и съедят его друзья до утра, и медленно покинул палатку. Джим проводил его взглядом, потом вскочил и бросился за ним вслед. Он догнал его на пути к вигваму, где Маттотаупа, по-видимому, хотел снять праздничный наряд и отвязать своего коня. – Топ, ты не хочешь мне сказать, что ты задумал? – спросил Джим, понизив голос и тем самым вызывая индейца на откровенность. – Ничего. Я просто отправляюсь в дозор. – Ты думаешь, нам грозит опасность? – Джо сказал мне, что ты видел странные следы. Я их не заметил. Харка тоже. Но Макки что-то говорил о горящих стрелах. Мы должны быть начеку. Где ты видел следы? – Да это были и не следы, а так – кое-какие признаки того, что они там побывали. На северо-западе моего сектора. Скорее всего, они пошли в направлении участка Харри. Ты никак не мог их видеть. Так ты еще вернешься? – Завтра к полудню, к отъезду Джо. – Хорошо. Значит, встретимся у поезда. Джим поспешил назад в салун. Маттотаупа направился к вигваму. Он еще издали увидел, что оба мустанга на привязи. В вигваме была лишь безмолвная индианка. Угли в очаге были прикрыты. Аккуратно сложенная бизонья накидка Харки лежала на своем месте. Значит, он заходил домой. Старое ружье тоже стояло на месте, а с собой Харка взял лук. Маттотаупа снял праздничный наряд, вынул из-за головной повязки орлиные перья. Взяв ружье, он вышел из вигвама и пошел к рельсам. Там уже никого не было: все, кто встречал поезд, и рабочие, успевшие разгрузить вагоны, разошлись – кто на праздник, кто на ночную работу, а кто спать. Вокруг было пусто и тихо. Лишь из большой палатки доносилась музыка, пение и шум веселья. Маттотаупа прошел немного вдоль рельсов на восток, затем повернул назад, в сторону лагеря, словно решил вернуться. Дойдя до штабелей бочек и досок, он скрылся за ними, чтобы избавиться от непрошеных наблюдателей, если таковые были, и пополз дальше в траве, как змея. Ползком он двигался довольно медленно, но цель его была недалеко: он хотел добраться до участка Харки, к которому вели упомянутые вражеские следы, и затаиться на одном хорошо знакомом ему возвышении. С этого холма он намеревался вести наблюдение и тем самым помочь Харке. Так говорил он себе. Но это был самообман. В нем росло недоверие к сыну. Харка сказал, что не видел никаких следов, в то время как Джим уверял, что эти следы вели в район, охраняемый Харкой. Чтобы Харка не нашел след, который искал? Такого еще не бывало! Маттотаупе не давала покоя мысль о том, что он был не одинок в своих подозрениях. Макки, конечно, был пьян. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Что заставило Макки высказать такое обвинение? Какие у него были причины? Джим ничего об этом не говорил. Он щадил его отцовские чувства. Но Маттотаупе не нужна жалость. Ему нужна была правда, голая, беспощадная правда. Он хотел знать, что делает в эту ночь его сын Харка. Прошло около часа, и он заметил, как Харка крадется в темноте к ближайшему холму. Поднявшись наверх, тот спрятался в траве, глядя в ту же сторону, что и его отец. Сердце Маттотаупы билось все сильнее. Неужели у Харки здесь назначена встреча с врагом? Его настойчивое желание как можно скорее уйти с праздника было очень подозрительно. Как и то, что Сыновья Большой Медведицы уже давно ничего не предпринимали. Может, они готовят нападение до зимы? И ждали прибытия поезда, чтобы сжечь дотла полные склады продовольствия и строительных материалов? От этой мысли его бросило в жар. Глаза горели. Бренди и недоверие жгли его изнутри. Он продолжал наблюдение. Харка бесшумно спустился с холма с другой стороны, которая была не видна Маттотаупе, и надолго исчез из его поля зрения. Маттотаупа уже подумывал, не подползти ли ему ближе. Но у него была идеальная позиция, с которой он мог обозревать всю местность. Поэтому он решил подождать. Но так и не увидел сына до самого утра. Ночь была по-осеннему длинной. Когда забрезжил рассвет, Маттотаупа согнувшись перебежал к холму, на котором лежал Харка. Там еще остались его следы. Но у подножия холма они резко обрывались. Харка был достойным учеником своего опытного отца. К тому же, будучи разведчиком, он день за днем только и занимался тем, что искал чужие следы и скрывал свои собственные. В этом искусстве он стал уже почти непревзойденным мастером, хотя был еще так юн. А может, именно поэтому. Поскольку ночью на лагерь никто не напал, Маттотаупа начал постепенно успокаиваться. Подозрения Макки пока не подтвердились. Маттотаупа пустился в обратный путь. Сильный ветер поднимал облака пыли и раздувал палатки. Из «салуна» все еще слышались звуки скрипки. На траве посреди бараков и палаток валялось с полдюжины пьяных. Приблизившись к вигваму, Маттотаупа увидел, что коней перед входом нет. Наверное, Харка уже вернулся и повел их к ручью на водопой. В глубине вигвама сидела безмолвная семинолка. Над очагом в котелке варился мясной бульон. Маттотаупа поставил ружье на место и вдруг застыл как парализованный. Рядом с очагом, на светлом кожаном покрывале, лежал его собственный револьвер. Маттотаупа схватился за кобуру – она была пуста. Только теперь он понял, что делал Харка, когда исчез, тщательно скрыв свои следы: он умудрился незаметно достать револьвер из его кобуры. Это была неслыханная ловкость. Маттотаупа не стал поднимать револьвер. «Пусть пока полежит», – подумал он. Если бы между ними сохранились прежние нерушимые узы, связывающие сына и отца и позволяющие любую степень откровенности и доверия, Маттотаупа бы сейчас рассмеялся, порадовался за сына и за себя, сумевшего воспитать такого искусного разведчика и будущего воина, который в свои семнадцать лет уже смог перехитрить своего отца, и с гордостью рассказал бы всем об этом забавном происшествии. Может, ему еще удастся извлечь пользу из этой истории. Если Харка поверит, что отец просто хотел помочь ему, а заодно испытать его навыки разведчика, он сможет свободно высказать сыну похвалу. Но если Харка решил, что отец подозревает его в измене, как подозревает его пьяный Макки, то… Маттотаупе страшно было даже подумать об этом. Впрочем, у него и не осталось времени на раздумья: вернулся Харка. Он слышал, как тот несколькими точными ударами обуха вбил колышки в другом месте, где еще не была выщипана свежая трава. Через минуту Харка вошел в вигвам. Маттотаупа так до сих пор и не поднял револьвер. Только теперь, на глазах у сына, он нагнулся, взял оружие и сунул в кобуру, едва заметно улыбнувшись, с безмолвным вопросом, настроен ли сын принять эту историю так, как хотелось ему, Маттотаупе. Харка молча взял свое бизонье покрывало и лег спать. Маттотаупа лишь на долю секунды успел взглянуть в лицо сына и сразу понял, что все потеряно. Он помедлил немного, затем вышел из вигвама. Какое-то время он бесцельно бродил по лагерю, но вскоре ноги сами принесли его к «салуну», откуда все еще звучала скрипка цыгана. Он вошел внутрь. В нос ему ударил запах пива, табака и рвоты. Большинство столов уже опустели. Лишь за несколькими еще сидели самые выносливые гуляки с одутловатыми лицами. Они хрипло горланили, то и дело требуя бренди. Их обслуживали три официанта. Девушки уже ушли. Маттотаупа посмотрел в сторону столов, за которыми сидели инженеры и ветераны-разведчики. Кровавый Билл и его Длинная Лилли все еще пировали, а с ними еще четверо мужчин. Рыжего Джима, Джо, Генри, Тэйлора, Шарлеманя и Макки уже не было. Когда Маттотаупа медленно пошел между столами, цыган заиграл бравурную мелодию. Маттотаупа приблизился к подиуму, рассеянно посмотрел на скрипача, словно не видя его, и бросил ему золотую монету. Цыган радостно сверкнул глазами, оркестр грянул еще громче, и эта бешеная музыка прозвучала зловеще в огромном пустом зловонном пространстве. Маттотаупа опустился на ближайшую скамью. Его не смущало, что стол перед ним весь был залит пивом. – Бренди! – крикнул он. Официанты с готовностью обслужили дорогого гостя. Под музыку, которую оркестр играл только для него, Топ опрокидывал один стакан за другим. У него уже кружилась голова, но он продолжал пить. В конце концов он свалился на пол, и глаза его закрылись. Официанты украдкой переглядывались. Наконец они окружили пьяного индейца, как стервятники. – Он еще не расплатился, – сказал один. Тут они заметили, что их уже не трое, а пятеро. К ним присоединились скрипач и Кровавый Билл. Последний взял кожаный кошелек, висевший у Маттотаупы на поясе, и высыпал монеты на стол: – Поделимся по-братски? – Сначала счет! – потребовали официанты и забрали львиную долю добычи. – Потом музыка! – заявил скрипач и сграбастал остальное. – Воры! Бандитские рожи! – крикнул Билл и попытался отнять у цыгана деньги. Но в ту же секунду блеснуло лезвие ножа, и Билл с проклятиями отдернул проколотую руку. Длинная Лилли завизжала. – Давайте отнесем краснокожего домой, – предложил один из официантов. – Он уже за это заплатил! В то время как цыган и Билл сцепились в рукопашном бою без правил, двое официантов потащили индейца к его вигваму и бросили там на траву рядом с мустангами. Когда они ушли, Харка выскользнул из вигвама, затащил отца внутрь и уложил на шкуру. Потом сел к очагу и закурил трубку. Семинолка сидела в глубине вигвама. Харке было видно ее изуродованное лицо. Она считалась немой. Возможно, у нее был отрезан и язык. Никто никогда не слышал от нее ни слова. Харка ничего о ней не знал, кроме того, что она была из племени семинолов, живших во Флориде, после поражения этого племени попала в рабство и освободилась лишь после окончания Гражданской войны. Сначала она работала на кухне. Харка забрал ее оттуда с разрешения Джо и при поддержке Бородатого, чтобы она вела их маленькое хозяйство. В это утро, в призрачном свете, с трудом пробивавшемся в вигвам сквозь облака пыли, глаза на ее изуродованном лице впервые наполнились жизнью, загоревшись каким-то странным огнем. Она поймала взгляд Харки и неожиданно произнесла: – Говорить! Грубый голос ее словно отказывался повиноваться ей. Она медленно облекала свои слова в непривычную оболочку чужой, английской речи. Харка был глубоко погружен в свои мысли и меньше всего ожидал услышать этот хриплый голос. У него было такое чувство, словно на его глазах произошло чудо – внезапно ожило и заговорило дерево. – Кто тебя изуродовал? – спросил он. – Белый человек. Семинолы вступили на тропу войны. – Я знаю. Вы боролись семь лет и семь зим. За каждого вашего воина, нашедшего смерть, умирало по сотне белых людей. – Не победить. Предать и пленить наш вождь… – Ваш вождь Оцеола умер пленником белых людей. – Да. Он умер. Отец моего отца. Но храбрейшие из моих братьев живы и борются уже тридцать четыре года в болотах Флориды. Женщина – которая, возможно, была еще молодой девушкой – встала. Под черной ситцевой блузкой отчетливо проступали ее угловатые плечи. Она была высокого роста и очень худа – как измученный голодом ребенок или сломленная горем мать. Ее изуродованное лицо еще больше исказила гримаса ненависти. – А ты, Харка Твердый Камень, Убивший Волка, служишь белым людям! Этим лжецам и убийцам… этим кровожадным койотам! Харка тоже встал. – Ступай и принеси воды! – приказал он. Когда семинолка вернулась в вигвам, Харки там уже не было. Глаза ее вновь погасли, губы опять были плотно сжаты. Она села и застыла, словно окаменев. Через несколько часов она вдруг встала, вытащила из-под Маттотаупы бизонью шкуру и вылила ему на голову – прямо на лицо – два ведра холодной воды. Тот встрепенулся, открыл глаза, удивленно посмотрел на семинолку, обвел взглядом вигвам, словно не понимая, где он находится, потом вскочил на ноги и побежал к ручью. Погрузившись в холодную воду, он пытался вспомнить, что произошло накануне. Память постепенно восстановила в его сознании все события прошедшей ночи, и, поняв наконец, что все это ему не приснилось, Маттотаупа пошел назад к вигваму. Он надел праздничный наряд и отправился к поезду. Время близилось к полудню. В лагере вновь царили шум и суета. Все, кто мог освободиться от своих занятий, спешили к поезду, чтобы посмотреть его отправление и проводить Джо Брауна и Генри. Маттотаупа шел, ни на кого не глядя. Но он хотел, чтобы его видели все. Он сознавал, что потерпел два тяжелых поражения – одно в отношении своего собственного решения не напиваться больше допьяна, другое в отношении сына. Но он не собирался сдаваться. Он намерен был любой ценой добиться уважения к себе. Его величественная фигура не могла не привлечь внимания. Джо, заметив его, помахал рукой, приглашая подойти. Индеец размеренными шагами направился к инженеру. Все расступились, и Топ приветствовал Джо в своей необычной, сдержанной манере, исполненной достоинства, в которой всегда говорил с людьми, когда был трезв. – Я слышал, что тебя обокрали самым бесстыдным образом, Топ. Джо посмотрел на серое лицо индейца с участием человека, которому хорошо знакомы такие случаи.