– Есть много способов умереть, если хочешь это сделать, – ответил он горько и поэтому жестко. – Я выбрал свой способ, Харка. Воины всегда могут сказать, что я сын предателя, который в нашем вигваме дал себя связать Тачунке-Витко как мальчишка и потом дал себя тайком освободить маленькой девочке Уиноне. Но впредь уже ни один мужчина не сможет сказать, что сам я не обладал ни большой силой, ни большим мужеством. – И ты доказываешь это мужество тем, что приходишь ко мне? Как раз в тот момент, когда Харка задавал этот вопрос, к ним подошел Маттотаупа, которого Харка заметил еще издали. – Нет, – ответил Харпстенна в присутствии отца. – Я хочу доказать свое мужество не этим. Ведь я пришел сюда открыто; я назвал свое имя, и никто не помешал мне прийти к тебе. До этого момента Харка оставался лежать подле своего Чалого и только поднял голову. Теперь же он встал. Он чувствовал, как отец ждал, что произойдет дальше, и где-то отдаленно, словно в тумане, в его сознании проступило, что Джо Браун наблюдает эту сцену, не понимая в ней ни единого слова. – Как ты хочешь теперь доказать свое мужество, Харпстенна? – спокойно спросил Харка, ему было очень жаль брата, но его сотрясало скрытое волнение, ведь он только что узнал от Харпстенны о том, что пережил Маттотаупа в стойбище рода Медведицы. – Как я хочу доказать мое мужество? Сейчас вы узнаете. Он, стоящий здесь мой отец, и ты, мой старший брат. Вы это узнаете. Я надел свою праздничную одежду, чтобы умереть храбрым, после того как… При последних словах Харпстенна сунул руку под полу куртки, выхватил нож и бросился с ним на Джо, который не понимал их речи и потому никак не ожидал такого оборота. Но острие кинжала еще не успело проткнуть куртку инженера, как пальцы Харпстенны разжались, и он беззвучно осел на землю. Джо Браун вскочил и с ужасом переводил взгляд с одного на другого. Маттотаупа стоял, не шелохнувшись. Харка воткнул лезвие своего кинжала в землю, чтобы очистить его, и потом снова сунул в ножны. – Ради всего святого, что это было? – прошептал Джо. – Вы же говорили с мальчиком! Я и не подозревал, что даже такой ребенок способен на убийство. Харри, ты спас мне жизнь. Я этого никогда не забуду. Харка не обратил внимания на его слова и даже не взглянул на Джо. Он взял ту шкуру, на которой лежал Джо, положил на нее убитого, еще раз посмотрел на худенькую детскую фигурку в праздничной одежде, вышитой Уиноной, на его лицо, освещенное луной, изможденное, как лицо старика, и перехлестнул края шкуры так, как они когда-то закрыли лицо матери Харки и Харпстенны. Этот покойник принадлежал Харке; никто не имел права к нему прикоснуться, изувечить или бросить останки на корм собакам. Харпстенна должен быть похоронен в своей нарядной одежде и со своим оружием; он пал в бою. Харка походил вокруг, подобрал четыре обломка шестов для вигвама и несколько кожаных шнуров, поставил штанги попарно, скрестив их. К точкам скрещения он подвесил мертвое обернутое тело за изголовье и за изножье, чтобы оно больше не касалось земли. Таков был обычай дакота хоронить своих мертвых, чтобы хищники не достали до них и не растерзали. Харка остался сидеть при покойнике. Он подтянул к себе колени, обхватив их руками. Он складывал губами погребальную песнь своему младшему брату, не издавая при этом ни звука. Он пел для себя самого песнь о детях Маттотаупы, который некогда был великим вождем. Дух Харпстенны должен был примириться. Белые мужчины, которые спали на деревенской площади и которые стояли в дозоре снаружи, не заметили ничего из произошедшего. Не прозвучало ни выстрела, ни вскрика. Только постовые у лошадей подняли головы, но поскольку Маттотаупа отошел оттуда, а Джо никого не окликнул, значит не было никакой тревоги и не требовалось никакого вмешательства. Джо Браун хотел всего лишь взять себе другую шкуру, но потом оставил это намерение и двинулся к одному из вигвамов. Внутри было темно, и, когда он вошел, кто-то крикнул сердито: «Эй!» – потому что его разбудили. Джо упал среди спящих мужчин. Оставаться со своими индейскими разведчиками ему было жутковато. Когда забрезжило утро, все проснулись. Мужчины пошли к ручью, чтобы освежиться. Маттотаупа и Харка тоже пошли. Но они не смотрели друг на друга, а поскольку говорить было не о чем, они и не разговаривали. Но еще до того, как белые мужчины покончили со своим завтраком и собрались в дорогу, Маттотаупа уже объезжал округу верхом и осматривался. Щеки его и виски ввалились, а волосы в свете восходящего солнца казались более седыми, чем были в вечернем свете заката. Отряд из пятидесяти всадников двинулся в обратный путь домой, а Джо предстояла дорога в противоположную сторону – догонять своих товарищей и подыскивать новое место работы. Инженер не тронулся одновременно с милицией, а позволил себе еще полчаса утреннего покоя, когда отряд ускакал. Тишина уединения снова легла над прерией у Конского ручья. Синева весеннего небосвода простиралась над далекими, еще заснеженными вершинами Скалистых гор и над суровой степью. Харка повел трех мустангов на водопой и прогнал собак. Когда он пришел с лошадями, поднялся Маттотаупа, уже вернувшийся и сидевший рядом с Джо, куря трубку. Поскольку Маттотаупа внимательно смотрел на запад, наморщив лоб, Харка тоже оглянулся и раньше, чем инженер, узнал, что занимало отца. По прерии шел пешком одинокий человек – быстрым шагом и не таясь. Два индейца скоро поняли, что это была женщина – или, по крайней мере, человек был одет в женское платье. Маттотаупа взял в руки ружье, и, когда Джо заметил это, он тоже встал и приготовил оружие. Харка подвел обоим мужчинам коней так, чтобы они при случае сразу могли на них вскочить. Сам он встал позади Чалого и смотрел вдаль через его спину. Когда охотничий зоркий глаз уже мог различить детали, Маттотаупа и Харка одновременно узнали Унчиду. Губы Маттотаупы враждебно сжались: он вспомнил о том, что она требовала от него скальп Рыжего Джима и что видела позор его поражения в вигваме. Харка же ничего не думал и не чувствовал. Его нервы были в таком напряжении, при котором думать было невозможно. Когда женщина приблизилась настолько, что и Джо различил ее седые волосы и женский облик, инженер поставил ружье на землю и оглянулся на Маттотаупу, чтобы знать, как в таком случае должны себя вести достойные мужчины. Но индеец не заметил его взгляда и продолжал сжимать ружье. Женщина знала этот ручей и, дойдя до западного берега, просто перешла его вброд на мелком месте, не обращая внимания на намокший подол платья. Она выбралась на восточный берег и, должно быть, уже могла видеть погребенный труп, завернутый в кожу, и немного дальше по течению реки – изувеченные трупы. На мгновение задержавшись на берегу, она направилась к центру деревенской площади и прошла дальше к подвешенному покойнику. У этой детской могилы она издала один-единственный жалобный, протяжный стон. Потом подобрала с земли кожаное полотнище от вигвама и быстро двинулась к тому месту, где лежали неприбранные трупы. Она завернула их в полотнище всех вместе. Это была защита на короткое время. Проделав все это, она пустилась в обратный путь. При этом она не стала обходить стороной группу мужчин и прошла рядом с ними. Она повернула лицо к Маттотаупе и Харке и заглянула им в глаза. Маттотаупа потупился, а Харка выдержал ее взгляд и не скрывал ничего, что его глаза могли сказать Унчиде – и больше никому, кроме нее. Это была скорбь, которая ждала ответной скорби. Унчида двинулась дальше. Она снова перешла через ручей и направилась на запад, в прерию, к лесам, где скрывались ее соплеменники и где ее возвращения ждала Уинона. Только когда она скрылась от всех глаз, Джо снова пошевелился. – Какая странная местность и какие удивительные люди, – сказал он. – Какое лицо! Может быть, она искала своего сына? – Она его не нашла, – ответил Маттотаупа. Лагерь Маттотаупа вскочил на своего мустанга и направил его в ту сторону, куда за ним должен был последовать и Джо. Инженер снова скакал вторым, а Харка замыкал порядок. Хорошо, что Харке не приходилось идти пешком, и хорошо, что конь сам шел за остальными. Язык сухо прилипал к нёбу, хотя юноша напился в дорогу. В глазах было жжение, в висках жар, а во лбу боль. Прерия расплывалась у него перед глазами, так что он больше не различал небо и землю. Когда через несколько часов они сделали привал у воды, Харка с трудом сполз с коня, и оба мужчины обратили внимание на его состояние. – У него жар, – сказал Джо. – Что делают в таких случаях индейцы? – Болезни бывают двух типов, – ответил Маттотаупа. – Одни мы лечим в парно́м вигваме, другие происходят от духов и могут быть изгнаны только колдовством. – Но у нас здесь нет ни вигвама, ни колдовства против нервной горячки; что будем делать? – Я поскачу дальше, – упорно заявил Харка и отвернулся от мужчин. Он лег в траву, хлебал воду и отдыхал с закрытыми глазами, пока не закончился привал. Потом с трудом поднялся на ноги. Теперь они поменяли порядок своей колонны, и Харка ехал посередине, а отец позади, чтобы не упускать его из виду. Харка продержался до вечера. Ночью он метался в жару, бредил, но мужчины не могли разобрать слов, а утром апатично лежал на одеяле из шкуры бизона. Отец завернул его в это одеяло и посадил на коня перед собой. Джо повел Чалого, оставшегося без седока. Когда солнце этого дня закатилось, Маттотаупа уже разглядел вдали лагерь, к которому стремился Джо. В прерии были разбиты две большие палатки и сколочено несколько дощатых бараков. Вблизи сновали какие-то фигуры, некоторые из них не нравились ни индейцу, ни инженеру. У других были честные лица. Среди мужчин попадались и бывалые, опытные погранчане, но были и люди, не имевшие представления об условиях дикой местности либо не имевшие средств по-настоящему экипироваться. Прибывшие подъехали к одной палатке. Перед входом стоял стол, на табурете сидел учетчик, который составлял списки. Джо и Маттотаупа записались у него. Фамилия Джо Брауна была записана особо и подчеркнута. Маттотаупу записали под заголовком: «Разведгруппа Рыжего Джима, шесть человек». В состав этих шестерых входил и Харка. Поскольку Джо хотел избавить индейца от хлопот с больным и впавшим в беспамятство юношей, он попросил Маттотаупу подождать и отправился искать Генри и врача или санитара. Он нашел двоих санитаров, но тут же убедился, что они умеют только наложить повязку на рану. Поэтому он отмахнулся от них, продолжил поиск и при этом на ходу наткнулся на Рыжего Джима. Он сидел и пьянствовал за пустой пивной бочкой, которую он и двое его товарищей переименовали в пивной стол. Джо Браун максимально сократил приветственную часть разговора, выражался коротко и спросил, не видел ли кто Генри. Джим не был склонен уходить от пива далеко, но заметил, что инженер чем-то озабочен. – Что случилось? – спросил он. – Мне нужен кто-нибудь, способный ухаживать за больным. Иначе Харри умрет у нас на руках. Джим вскочил, повернулся на каблуках, чтобы выиграть время на размышление и чтобы никто не заметил выражение его лица, и сказал: – Индейцы позаботятся об индейце лучше всего. У меня в группе есть двое пауни. Я с ними переговорю. Джо не соглашался на это, он опасался индейских суеверий, которые замечал даже у Маттотаупы, и индейскому знахарству не доверял, но Джим вдруг взялся за дело рьяно, даже пиво бросил, убежал и вернулся с двумя пауни. – И где больной парень? Джо опять подчинился решимости Джима и повел его вместе с двумя пауни к большой палатке, у которой сидел Маттотаупа. Харка лежал на полу, завернутый в одеяло, с ввалившимися щеками и горящими пятнами на скулах и висках. – Ему нужен хороший уход! – решительно заявил Джим. – Далеко ли отсюда ваше стойбище и ваши бабы? – повернулся он к своим пауни. – Полдня верхом. – Тогда отвезите его туда немедленно, а то он у нас тут околеет. Как ты думаешь, Маттотаупа? Даю тебе отпуск, отвези парня к пауни. Сейчас тут пока работа не горит. Индеец бросил благодарный взгляд на Джима. Сделали приготовления к отправке. Ночь только началась, когда Маттотаупа и двое пауни пустились в путь, чтобы доставить больного в ближайшее стойбище. Харка едва ли понимал, что происходит с ним и вокруг него. Кровь стучала у него в висках, сердце билось учащенно, в глазах было темно, голова болела так, будто раскалывался череп. Он открыл рот, чтобы глотнуть холодного ночного воздуха. Ему хотелось сбросить одеяло, в которое он был завернут. Все его мучило и терзало, особенно жажда. Он сам удивлялся, что еще жив, когда всадники наконец достигли цели. Он заметил, что его положили на мягкое. Одежду с него сняли, но рукоять ножа он сжимал с силой безумного, и руки, пытавшиеся разжать его пальцы, оставили эти попытки. Холодная вода коснулась его лба и губ. Когда его зрительные нервы снова обрели способность работать, он понял, что лежит в вигваме. Вигвам был просторный; на несущей штанге висело множество охотничьих и военных трофеев, пол был устлан одеялами и шкурами. Харка в полубреду вообразил, что находится в отцовском вигваме, а поскольку жар его довел почти до смерти, он крикнул: – Мама! Подошла женщина и пробормотала слова, которых он не понял. У него опять потемнело в глазах, но он услышал, что вокруг возникло беспокойство, и его снова завернули и вынесли из вигвама. Одеяло, на котором он лежал, раскрыли, и ночным воздухом остудило все его горячее тело. Он задрожал от холода, стуча зубами. Но зато снова смог видеть. Над ним было звездное небо, вокруг него плясал мужчина, увешанный змеиными шкурками и черепами животных. Он бил в бубен и то крался, то приплясывал вокруг лежащего. Это был шаман. Он должен был изгнать из Харки злых духов, чтобы тот выздоровел. Шаман подхватил шкуру, на которой лежал Харка, и таскал его туда и сюда, выпевая заклинания, в которых Харка не понимал ни слова. Но чувствовал неизбывную ненависть к этому шаману, которого в своих горячечных фантазиях считал шаманом своего стойбища, принимал его за того жреца, который оклеветал его отца Маттотаупу и изгнал его. Харка уже не мог вытерпеть, чтобы его таскали туда-сюда, он больше не мог слышать удары в бубен и выкрики заклинаний. Покоя просила его душа, покоя вокруг, все должно умолкнуть как смерть. Он хотел быть как Харпстенна – холодным и мертвым, завернутым в шкуру, подвешенным на столбы и овеваемым ветрами. У юноши больше не было сил ни на что. Он все еще сжимал рукоять ножа и теперь вытянул его из ножен, висящих у него на шее на шнуре из жил. Нанести сильный удар он уже не мог, но сумел сделать острием кинжала надрез на левом предплечье. Он почувствовал, как из надреза вырвалась кровь. Жар начал покидать его тело, боль мгновенно ушла из его головы, сердцебиение успокоилось, и чудесное, совершенное умиротворение разлилось по всем его членам. Он закрыл глаза, потому что ему незачем было сейчас видеть звезды. Словно откуда-то издалека до его сознания смутно доходило, что кто-то взял его за холодеющую руку. Наверное, они его уже хоронят, он теперь будет покачиваться на ветру, завернутый в шкуру, как все умершие его племени, как его мать и его младший брат Харпстенна. Когда позднее к Харке снова вернулась способность мыслить, он сам не знал, как долго пролежал без сознания. Не знал он и где находится и не испытывал потребности открыть глаза. Первым начало функционировать его осязание, и он почувствовал под своей спиной мягкую постель. Тепло одеяла ему больше не мешало. Затем он обнаружил, что у него ничего не болит, совсем ничего и что его голова, руки и ноги могут двигаться. Он открыл глаза и увидел кожаные полотнища вигвама. В вигваме было светло, – должно быть, снаружи стоял ясный день. Полотнища стен давали защиту от ветра, от слепящей яркости солнечных лучей. Вокруг царили приятные для глаза сумерки. Харка огляделся и увидел незнакомую женщину, хлопочущую вокруг него. Он не понимал, где он, но и спрашивать не стал, молча выжидал. Женщина заметила, что он открыл глаза, и принесла ему попить; он жадно приник к кружке, а она принесла ему немного еды, несколько ложек мозга бизона; он принялся и за них. Но скоро насытился и снова откинулся навзничь, чтобы отдохнуть. Через некоторое время пришел отец. Видимо, женщина его позвала. Он смотрел на спасенного сына серьезно, с робкой радостью и сказал: – Совершилось великое волшебство. Вместе с кровью тебя покинули злые духи. Ты сам открыл для них выход, и они вышли. Теперь ты снова сын Маттотаупы, Харка, Убивший Волка, Охотник на Медведей…