– Как этот Орден называется? – Х. Х. Х. – Но… – Я подался вперед, не веря своим ушам и думая, что ослышался. – Не может быть… Х. Х. Х.? Xala… – Xala Xalior Xlati. Шокированный, я отказывался поверить; глядя на ее красивое лицо, я чувствовал удивление и страх. Х. Х. Х. были не заурядной шайкой калифорнийских сумасбродов, наряжающихся в балахоны, – они пугали. Они были известны своей жестокостью, граничащей с дикостью; они были как-то замешаны в деле семьи Мэнсонов, и я слышал о них только в связи с этим. После завершения дела Мэнсона они, кажется, подались куда-то – вроде бы в Мексику. Неужели они все еще в Калифорнии? Уж лучше бы она мне сказала, что знакома с главарями мафии: от мафии можно ожидать мотивов, рациональных или же нет, мафия была признаком капитализма. Х. Х. Х. – это уже из области ночных кошмаров. – И эти люди ваши друзья? – спросил я. – Вы сами спросили. Я покачал головой, все еще не оправившись от потрясения. – Не беспокойтесь об этом. Или о них. Вы их никогда не увидите. Теперь я совсем по-другому представлял себе ее жизнь, она показалась мне зловещей; Альма легко улыбалась, а мне вдруг стало страшно. Словно я ступил с освещенной солнцем тропинки в темные джунгли; и я подумал о Хелен Кайон, сидящей сейчас в библиотеке со своими шотландскими чосерианцами. – Я очень редко вижусь с ними, – сказала она. – Но ходите на их собрания? Бываете в их домах? Она кивнула: – Я же говорю – это мои друзья. Но не волнуйтесь так об этом. Возможно, это было ложью – еще одной ложью, поскольку мне показалось, что она не совсем искренна со мной. Однако все ее поведение, даже ее участие по отношению ко мне, свидетельствовало о том, что она говорит правду. Она поднесла ко рту чашку с кофе, сочувствующе улыбаясь мне, и я увидел ее стоящей у костра с чем-то окровавленным в руках… – Нет, вы в самом деле волнуетесь. Я не состою в их организации. Я лишь знакома с людьми из нее. Вы спросили меня. И я решила, что вам следует это знать. – Вы были на их собраниях? Что там происходит? – Не могу сказать. Это всего лишь другая часть моей жизни. Маленькая. И вас она не затронет. – Пойдемте отсюда, – сказал я. Думал ли я уже тогда, что она даст мне материал для романа? Скорее нет. Я подумал, что ее контакт с этой группой более незначителен, чем она это представила; я смог убедиться в этом лишь однажды, и намного позже. Она приукрашивала, преувеличивала, – убеждал себя я. Х. Х. Х. и Вирджиния Вулф? И «Великая иллюзия»? Совсем не вяжется… Нежно, почти дразняще, она пригласила меня к себе в гости. Это было рядом с кафе. Когда мы оставили позади шумную улицу и свернули в менее освещенный квартал, она совершенно непоследовательно начала рассказывать мне о своей жизни в Чикаго. Поэтому мне не пришлось расспрашивать ее о прошлом. Мне даже послышалось облегчение в ее голосе: от того ли, что она «созналась» в своей связи с Х. Х. Х.? Или потому что я не приставал с расспросами? Скорее всего, последнее. Стоял типичный вечер уходящего лета, и теплый и прохладный одновременно. Несмотря на неприятное признание, ее непринужденная грация и такая же природная мудрость, вложенная в ее речь, ее почти неземная красота вдохновляли меня, и впервые за много месяцев я чувствовал себя счастливым. Я словно пробудился от зимней спячки. Мы дошли до ее дома. – Первый этаж, – сказала она и поднялась по ступеням к двери. Я чуть задержался, чтобы полюбоваться ею. Воробей вспорхнул на перила и наклонил головку; я чувствовал запах горящих листьев; Альма обернулось, и лицо ее было неясным и бледным в тени крыльца. Однако – удивительно! – я отчетливо видел ее глаза, как если бы они светились, словно кошачьи: – Может, пойдете со мной? Или вы такой же благоразумный, как и ваш роман? Я отметил тот факт, что она читала и мою книгу, и критику на нее, и поднялся вслед за ней. Я не представлял себе, какой могла быть ее квартира, но мне следовало бы догадаться, что она не имела ничего общего с неопрятным жильем Хелен. Альма жила одна – как я и предполагал. Все в большой комнате, куда она меня привела, объединял единый стиль, единая точка зрения: это была одна из самых шикарных комнат, какие я когда-либо видел. Толстая бухарская дорожка бежала через всю комнату; дорогие столики пристроились по обеим сторонам расписного камина. Широкий письменный стол у окна. Шикарные полосатые кресла; большие диванные подушки; лампа от Тиффани на столе. Я оказался прав, предположив, что ее родители были обеспеченными людьми. Я спросил: – Вы не совсем типичная студентка аспирантуры, не так ли? – Я решила, что окружить себя этими вещами было бы благоразумнее, чем держать их на складе. Еще кофе? Я кивнул. Теперь я видел ее в несколько ином свете. Если Альма и казалась непохожей на других, непонятной, это оттого, что она была особенной; она получила такое необычное воспитание, о существовании которого девяносто процентов американцев не подозревают и допускают только теоретически, воспитание, я бы сказал, ультрароскошной богемы. И если пассивность Альмы и была естественной, так это оттого, что ей никогда не приходилось принимать самостоятельных решений. В свои мысли я привнес кормилиц и нянюшек, школьные годы в Швейцарии, каникулы на яхтах. Это, думал я, и объясняло ту ауру безвременья, вечности, окружающую ее; вот почему я вообразил ее летящей мимо отеля «Плаза» в двадцатые годы, годы Фицджеральда: подобное богатство – из другой эпохи. Когда она вернулась с кофе, я спросил: – Как вы смотрите на то, чтобы отправиться в путешествие на недельку-другую? Мы могли бы остановиться в доме в Стилл Вэлли. Альма подняла брови и вскинула голову. Меня поразило то, что ее пассивность была двуполой, как, наверно, бывают двуполыми проститутки. – Вы удивительная девушка, – сказал я. – Ага, как из «Ридерс Дайджест». – Едва ли. Она сидела передо мной на пухлой диванной подушке, поджав под себя ноги, такая невероятно притягательная, соблазнительная и в то же время такая неземная, божественная, что я отбросил мысль о двуполости. Мне даже показалось невероятным, как такое могло прийти мне в голову. Я страстно хотел ее; я знал, что она будет моей, и сознание этого торопило меня. Деньги на стол, приятель… К утру я уже был от нее без ума. Мы отправились в постель совершенно буднично. После того как мы проговорили час или два, она спросила: – Вы не хотите уходить, правда? – Не хочу. – Ну что ж, тогда оставайтесь ночевать. То, что за этим последовало, не было страстным слиянием тел, скорее наоборот – Альма была так же пассивна в постели, как и в жизни. Правда, она без усилий испытывала оргазмы, сначала во время прелюдии, потом – в процессе самого акта; она как ребенок держалась за мою шею, сжав меня бедрами и сцепив ноги у меня на спине; но даже тогда, я чувствовал, она была не со мной. – О, как я люблю тебя! – собрав мои волосы в кулак, прошептала она, когда мы начали в третий раз, но давление ее рук было таким же легким, как и ее голос. Раскрывая очередную ее тайну, я видел за ней следующую. Казалось, чувство Альмы имело один источник с ее застольными манерами. Я знавал десяток девушек, которые были «лучше в постели», чем она, но ни с одной из них меня не охватывала такая тонкая, деликатная нежность, такая легкая, естественная и непринужденная игра теней и цвета чувства Альмы. Я был словно на пороге неведомого мне откровения – словно перед еще не открытой дверью. Впервые я понял, почему женщины влюблялись в донжуанов, почему они унижали себя, преследуя их и добиваясь их любви. Я понимал, что она дала мне богатую пищу для размышлений, рассказав о своем прошлом. Я убедился, что она настолько неординарна, насколько только может быть женщина. Это все было очень созвучно с Х. Х. Х, с внезапным бегством из Чикаго; неординарность казалась неотъемлемой чертой образа жизни Альмы. Чего я желал – конечно же, вытеснить, заменить собой всех живущих в ее сердце; приоткрыть ту заветную дверь и разгадать все ее тайны; хотел, чтобы ее благосклонность и нежность были обращены лишь ко мне одному. В одной из суфийских сказок слон влюбился в светлячка и вообразил, что тот светит лишь для него одного; и когда светлячок отлетал от слона на некоторое расстояние, гиганту казалось, что букашка своим светом вычерчивает контуры слона. 3 Мало сказать, что эта любовь поставила меня на колени. Мои порывы продолжать книгу угасли. Я не в силах был выдумывать чувства, поскольку отдавал свои собственные; загадка Альмы была такой завораживающей, что загадки моих выдуманных персонажей казались надуманными и поддельными. Я займусь ими, но сначала разгадаю эту тайну. Беспрестанно думая об Альме Мобли, я ловил каждую возможность, чтобы видеть ее; все последующие десять дней я был рядом с ней каждую минутку, не занятую преподаванием. На моем столе росла пачка непрочитанных работ студентов, догоняя по высоте стопку очерков по «Алой букве». В этот период наша сексуальная бравада была просто невероятной. Мы занимались любовью в опустевших на перемены аудиториях, в незапертой преподавательской; однажды я даже последовал за ней в дамский туалет и овладел ею, пока она балансировала на унитазе. Как-то на лекции, после моего очень уж пылкого выступления, один студент литературного факультета спросил меня: – А как бы вы охарактеризовали человека – в общих чертах? – Сексуальный и несовершенный, – ответил я. Я сказал, что проводил с ней «почти» все время, не занятое лекциями. Исключением были два вечера, когда Альма уезжала, как она сказала, навестить тетю в Сан-Франциско. Она сообщила мне имя тети – Флоренс де Пейсер, – но, когда уехала, меня замучили сомнения. Однако когда она вернулась, я не почувствовал никаких признаков другого любовника. И никаких признаков Х. Х. Х., что меня тревожило еще больше. И она окружила миссис де Пейсер таким количеством обстоятельных деталей (йоркширский терьер по кличке Снупи, полный гардероб платьев от Халстона, служанка по имени Росита), что все мои подозрения улетучились. Невозможно, проведя вечер с кровожадными зомби из Х. Х. Х., вернуться с кучей рассказов о собаке по кличке Снупи. Если и были другие любовники или та неразборчивость в связях, которую я почувствовал в ней в нашу первую ночь, – сейчас от них не осталось и следа. Лишь одно озадачило меня – не гипотетический соперник, а, казалось бы, незначительное ее высказывание наутро после возвращения. Возможно, она проговорила это невольно, под воздействием охватившего ее чувства – не знаю. – Тебя одобрили, – сказала Альма. Мне на мгновение показалось, что она имеет в виду окружающую нас обстановку: эту китайскую вазу на столике у кровати, рисунок Пикассо в раме, ворсистый ковер… (Все это будило во мне чувство неуверенности и ненадежности.) – Так ведь ты одобряешь, – сказал я. – Не я. Нет, я, само собой, в первую очередь, но не я одна, – и она прижала палец к моим губам. Через день-другой я уже забыл об этой незначительной загадке. И, конечно же, я забыл о своей работе, о ее основной части. Даже по прошествии самых бурных наших недель я посвящал преподаванию намного меньше времени, чем прежде. Никогда в жизни я не был так влюблен: мне казалось, будто всю свою прежнюю жизнь я обходил радость стороной, смотрел на нее косо, не понимал ее; только Альма повернула меня лицом к ней и заставила взглянуть прямо в глаза. Все, что вызывало в любимой сомнения, сгорало в пламени моего чувства. А если я чего-то о ней не знал – черт с ним: мне хватало с лихвой и того, что было известно. Я уверен, что именно она первой заговорила о нашей свадьбе. Это прозвучало примерно так: «Когда мы будем женаты, будем много путешествовать» или «В каком домике ты хотел бы жить, когда мы поженимся?» Наш разговор скользнул к этой теме как-то сам собой, без всякого напряжения, и я не ощутил никакого принуждения, а лишь почувствовал себя еще счастливей. – О, теперь ты окончательно одобрен, – сказала она. – Ты меня как-нибудь познакомишь со своей тетушкой? – Лучше приберегу тебя, – ее ответ не был связан с моим вопросом. – Если на следующий год поженимся, давай проведем лето на островах в Греции. На Поросе остались друзья отца, мы можем остановиться у них.