– Ну, значит, так и должно было быть, – заявила Стелла и, чеканя шаг, вышла из кухни, оставив их в недоумении. Сирс спросил: – Ты никогда не испытывал трудностей с расшифровкой ее высказываний? – Периодически, – ответил Рики. – Где-то была книга с шифрами, но думаю, Стелла ее выкинула сразу после свадьбы. Будем звонить Льюису? Мы и так уже слишком затянули. – Дай мне телефон. 5 Льюис Бенедикт Льюис не был голоден и готовил себе завтрак скорее по привычке: творог, болонская копченая колбаса с хреном и толстый кусок сыра Отто Грубе, который Отто делал на своей маленькой сырной фабрике, что находилась в паре миль от Эфтона. Немного расстроенный утренними событиями, Льюис с удовольствием думал о сыроваре. Отто Грубе был легким в общении человеком, крупным, почти как Сирс, но с сутулой от многолетнего стояния над чаном спиной; у него было красное жизнерадостное лицо клоуна и огромные плечи и руки. Отто так отозвался о смерти его жены: – С тобой беда приключилась в Испании, да? Мне сказали в городе… Это ошень грустно, Льюис. После дежурных соболезнований знакомых его слова очень тронули Льюиса. Отто, с его молочно-белой от многочасовой работы на сыроварне кожей, Отто, с его собаками для охоты на енотов – ничто не могло согнуть его дух. Заканчивая завтрак, Льюис подумал, что надо бы на днях съездить к нему; он возьмет ружье, и они с Отто и его собаками пойдут поохотятся, если снег прекратится. Немецкая прямота Отто – вот чего ему сейчас не хватает. Но снег опять повалил; собаки, наверное, сейчас гавкают в вольерах, а Отто снимает сыворотку, кляня раннюю зиму. «Ошень грустно». Грустно то, что случилось, в особенности с Джоном. Загадка. Как, впрочем, и с Эдвардом. Льюис резко поднялся, собрал тарелки и сложил в мойку, затем взглянул на часы и застонал. Одиннадцать тридцать, а ленч уже окончен: оставшееся до конца дня время маячило вдали, словно альпийские вершины. Он даже не позаботился о том, чтоб пригласить какую-нибудь девушку поболтать и скоротать вечерок, не предвиделось и более утонченное удовольствие – встреча с Кристиной Барнс. Льюису Бенедикту с успехом удавалось то, что в таком маленьком городишке, как Милбурн, казалось невозможным: с первого месяца возвращения из Испании он организовал свою личную жизнь так, что она стала секретом для всех. Он соблазнял студенток колледжа, молодых учительниц, косметологов, хрупких девушек, торговавших косметикой в универсаме «Янг Бразерс», – любую, показавшуюся ему достаточно хорошенькой. Пуская в ход свою приятную внешность, естественное обаяние, юмор и деньги, он способствовал тому, что в городской мифологии его стали считать довольно комичной фигурой: этакий стареющий плейбой, Старый Учтивый Петух. Живой, веселый, удивительно беззаботный, Льюис возил своих подружек в лучшие рестораны в радиусе сорока миль, заказывал лучшие вина и блюда. Он приглашал в свою спальню или его приглашала в свою чуть ли не каждая пятая из всех этих девушек – тех, что своим смехом давали понять, что никогда не смогут воспринимать его всерьез. Когда какая-нибудь пара – скажем, Уолтер и Кристина Барнс – отправлялась в «Олд Милл» у Кирквуда или в «Кристо» между Белденом и Харпурсвиллем, они вполне могли увидеть там седую голову Льюиса, наклонившуюся к веселой мордашке хорошенькой девушки втрое моложе его. «Ты только взгляни на этого старого плута, – сказал бы тогда Уолтер Барнс. – Опять за свое». Его жена улыбнется в ответ, но трудно будет сказать, что означает ее улыбка. А Льюис под своей комичной репутацией маскировал серьезность привязанности и пользовался публичными романами, чтобы скрыть более глубокие, истинные взаимоотношения с женщинами. Он проводил вечера или ночи с девушками; с женщинами же, которых любил, он встречался раз-два в неделю и, как правило, в полдень, когда их мужья находились на работе. Первой из них была Стелла Готорн, в некоторых отношениях наименее утоленная его любовь, однако как бы служившая образцом для остальных увлечений. Стелла была чересчур бесцеремонной и остроумной, она держалась с ним слишком легкомысленно. Она просто развлекалась, а простое развлечение могли дарить ему и молоденькие учительницы и косметологи. Он же хотел чувства, он хотел душевного волнения. Стелла была единственной женой в Милбурне, которая, подарив ему себя, ускользнула от такого чувства. Она вернула ему его образ плейбоя – сознательно. Его любовь к ней была краткой и всеобъемлющей, но их потребности абсолютно не совпадали. Стелла совершенно не хотела Sturm und Drung[11]; Льюис в глубине своего требующего сердца знал, что он ищет и желает вновь обрести те чувства, которые дарила ему Линда. Ветреный Льюис был ветреным только внешне. С глубокой печалью в душе он расстался со Стеллой: она не поняла или не приняла ни одного из его намеков, предложенные ей чувства не тронули ее. Она решила, что он просто ударился в пустые интрижки с девчонками. Но восемь лет назад Льюис завязал отношения с Леотой Маллигэн, женой Кларка Маллигэна. После Леоты – с Сонни Винути, затем – с Лаурой Ботц, женой дантиста Харлана Ботца, и наконец год назад – с Кристиной Барнс. Он заботливо ухаживал за каждой из этих женщин. Он любил в них цельность, их привязанность к своим мужьям, их потребности, их юмор. Он любил в них недостаток ребячества – любил их дома и машины. Любил просто поговорить с ними. Они поняли его, и каждая из них прекрасно сознавала, что он им мог дать: скорее тайное замужество, чем интрижку. Когда чувство утрачивало новизну и начинались повторения – все заканчивалось. Льюис до сих пор любил каждую из них; он все еще любил Кристину, но… «Но» состояло в том, что перед ним была стена. Стеной он называл тот момент, когда начинал думать, что глубокие поначалу взаимоотношения обернулись тривиальным романом. Тогда приходилось оступаться. И отступая, он частенько обнаруживал, что думает о Стелле Готорн. Разумеется, и мечтать не стоило о том, чтобы провести вечер со Стеллой. Это означало бы признаться самому себе в абсолютной глупости. А что могло быть глупее этой странной сцены сегодня утром? Льюис оторвал взгляд от мойки, чтобы взглянуть в окно на тропинку, убегающую в лес, вспомнил, как мчался по ней, задыхаясь, как заходилось от ужаса сердце, – ну разве не осёл? Падал пушистый снег, такой знакомый лес тянул белые руки-ветви, тропинка, такая мирная, делала вираж в никуда. – Когда падаешь с лошади, ты встаешь и садишься на нее снова, – сказал самому себе Льюис. – Ты просто начинаешь все сначала. Что такое? Что он слышит – голоса? Нет, это его собственные мысли вслух. Это он сам себя испугал, припомнив слишком детально последний вечер в жизни Линды. Тот вечер и еще ночной кошмар – где Сирс и Джон приближались к нему – настолько одурманили его, что он ведет себя, как персонаж одной из историй Клуба Фантазеров. Не было никакого жуткого незнакомца на той тропке; невозможно незаметно и бесшумно пройти через его лес. Все это объяснимо. Льюис поднялся в спальню, скинул мокасины, надел сапоги, натянул свитер и лыжную куртку и спустился к двери на кухню. Его утренние следы припорошило снегом. Воздух был восхитителен – морозный и хрустящий, как яблоко; по-прежнему падал легкий снег. Если не получится пойти поохотиться с Отто Грубе, надо будет покататься на лыжах. Льюис прошел через двор и ступил на тропинку. По темному небу над головой разбросало сверкающие облака, но день все же был наполнен серым светом. Снег на еловых лапах блестел по-особенному – словно под яркой луной. Он сознательно пошел по тропинке в том направлении, откуда бежал утром. И удивился своему страху, вызвавшему колики во рту и животе. – Ну вот, я здесь – приди, возьми меня! – произнес он и улыбнулся. Он почувствовал, что кругом ни души – лишь день, лес и его дом за спиной; через мгновение он понял, что страх тоже улетучился. И пока Льюис шел по свежему снегу к лесу, появилось новое ощущение, обусловленное, вероятно, тем, что он двигался в обратном направлении и смотрел на лес с непривычного ракурса, а может потому, что впервые за много недель он не бежал. Как бы там ни было, лес казался иллюстрацией со страницы книги – словно его нарисовали на листе бумаги черной тушью. Это был лес из волшебной сказки, слишком отчетливый, слишком спокойный, чтобы казаться реальным. Даже тропинка, игриво заворачивающая в никуда, была сказочной. Это была ясность, порождающая тайну. Каждая голая и колючая ветвь, каждое сплетение тонких стеблей вырисовывались отдельно, сияя своей собственной жизнью. Какое-то неправильное, искаженное волшебство сочилось отовсюду. Углубившись дальше, туда, куда не проник свежевыпавший снег, он увидел свои утренние следы, и они тоже казались частью сказки, эти призрачные, нереальные отпечатки на снегу, бегущие ему навстречу. Льюис был слишком возбужден, чтобы сидеть дома после прогулки. Пустота свидетельствовала, что в ней нет женщины; и в ближайшее время не предвидится, если только Кристина Барнс не заявится для финального скандала. Кое-какие дела уже несколько недель ждали завершения: следовало проверить отстойник канализации, стол в гостиной пребывал в плачевном состоянии и требовал полировки, так же как и почти все столовое серебро, однако эти дела могли подождать еще столько же. Так и не сняв свитер и парку, Льюис бродил по дому с одного этажа на другой, не задерживаясь ни в одной комнате. Он вошел в гостиную. Вид большого стола красного дерева был укором ему: его поверхность потускнела, там и тут виднелись царапины, появившиеся от того, что на него ставили керамическую посуду без скатерти. Букет цветов в вазе увял; опавшие лепестки напоминали мертвых пчел. – Неужели ты предполагал кого-то здесь увидеть? – спросил он себя. – Ты разочарован тем, что не увидел? Ну хорошо. – Он помотал головой, отнес цветы на кухню и бросил их в мусорную корзину. – Так кого ты хотел встретить? Себя? Льюис вдруг покраснел. Он убрал опустевшую вазу на полку, вышел из дому и пересек двор, направляясь к бывшей конюшне, которую какой-то прошлый владелец переоборудовал в гараж и мастерскую. «Морган» стоял у верстака, заваленного отвертками, плоскогубцами и кисточками в банках. Льюис нагнулся, открыл дверь машины и сел за руль. Он выехал из гаража, свернул налево, вышел из машины и закрыл дом. Затем развернул машину и по дорожке вырулил на шоссе. Он сразу же почувствовал себя в родной стихии: ветер поднял на дыбы откидной верх «моргана», прижал и разделил пополам волосы Льюиса. Бак был почти полон. Через пятнадцать минут его уже окружали холмы и поля. Он выбирал дороги помельче, разгоняясь до семидесяти, иногда – восьмидесяти миль, когда видел перед собой прямой участок. Порой на поворотах маленькую машину заносило, но Льюис умелой рукой выправлял ее, даже не задумываясь. Он инстинктивно хорошо водил машину. В конце концов он осознал, что повторяет маршрут, которым, будучи еще студентом, возвращался из Корнелла. Разница состояла лишь в том, что максимальная скорость тогда была тридцать миль в час. После двухчасовой езды по узким дорогам, мимо ферм и парков, его лицо ныло от холода. Он оказался в округе Томпкинс, близ Итаки, здесь местность была более лиричной, чем у Бингэмптона; поднимаясь на вершины холмов, он видел черную ленту дороги, тянущуюся вперед и вниз. Небо потемнело, хотя был еще только полдень: Льюис подумал, что к ночи опять повалит снег. Затем впереди показался участок дороги, на котором, как он знал, его «морган» могло развернуть почти на сто восемьдесят градусов. Однако он напомнил себе, что ему шестьдесят пят лет – слишком много для таких финтов. Он повернул в сторону дома. Снизив скорость, он миновал долину по направлению к Харфорду, двигаясь обратно на восток. На прямых участках он опять разгонялся, но не выше семидесяти. Скорость, холодный ветер и изящество маленькой машины все еще доставляли удовольствие, как и не покидавшее его ощущение – словно он был тем самым юношей, мчавшимся из университета домой. Понемногу начинался снегопад. Недалеко от аэродрома, близ Глен Обри, он миновал лесопосадку голых кленов и увидел в них знакомые сверкающие очертания своего леса. Их наполняло волшебство, какой-то скрытый смысл, бывший частью запутанной сказки, в которой герои-лисы оказывались заколдованными ведьмой принцами. Он увидел следы, бегущие к нему. …вообрази, что ты вышел на прогулку и увидел самого себя, бегущего к тебе, твои волосы развеваются, лицо искажено страхом… Его внутренности вдруг похолодели – как его замерзшее лицо. Впереди, прямо на дороге, стояла женщина. Он успел лишь заметить испуг и смятение в ее позе, волосы, развевающиеся за плечами. Он крутанул руль, гадая, откуда, к черту, она здесь взялась. Господи, она просто прыгнула под колеса. И в то же мгновение понял, что мчится прямо на нее. Машину повлекло в занос и начало разворачивать. Задняя часть корпуса медленно приблизилась к девушке. Затем машину отбросило к обочине, она какое-то время скользила боком, и Льюис потерял девушку из виду. В панике он вывернул руль в другую сторону. Время растянулось и поглотило его, пока он сидел в летящей машине, не в силах что-либо изменить. Затем мгновение переменилось, оболочка лопнула, и время потекло, а он – пассивный, каким ни разу в жизни не был, – понял, что машину снесло с дороги: все это происходило невероятно медленно, с ленцой, а «морган» просто плыл. В следующее мгновение все кончилось. Машина с диким утробным скрежетом остановилась на поле капотом к дороге. Женщины, которую он, вероятно, сбил, не было видно. Рот наполнился вкусом крови; сжимавшие руль руки тряслись. Наверняка он сбил женщину, и тело ее отлетело в кювет. Льюис с трудом открыл дверь и выбрался наружу. Ноги тоже дрожали. Он сразу понял, что «морган» безнадежно застрял: задние колеса намертво зарылись в мерзлую грязь. Понадобится тягач. – Эй! – крикнул он. – Где вы? С вами все в порядке?! Ноги его не шли. Шатаясь, Льюис побрел к шоссе. Он увидел следы сумасшедших виражей своей машины. Мышцы бедер ныли. Он чувствовал себя полным стариком. – Эй! Леди! Девушки нигде не было видно. Сердце заходилось; ковыляя, он перешел через дорогу, страшась того, что может увидеть лежащим в кювете: руки-ноги раскинуты в стороны, голова жутко повернута набок… Однако в кювете, как в колыбели, лежал лишь нетронутый снег. Он взглянул вверх и вниз вдоль шоссе – никого. Наконец Льюис сдался. Возможно, женщина незаметно ушла – так же, как и появилась. Или померещилась ему. Он потер глаза. Бедра все еще ныли. Он с трудом двинулся вниз по дороге, надеясь увидеть какую-нибудь ферму, откуда можно будет позвонить в аварийную службу. Когда он наконец нашел жилье, мужчина с густой черной бородой, похожей на матрас, и злыми глазами разрешил ему воспользоваться телефоном, однако ждать приезда аварийки заставил на крыльце. Домой он попал только к семи вечера, голодный и злой. Девушка появилась лишь на мгновение, выпрыгнула как олень на дорогу, и, когда его занесло, он потерял ее из виду. Но на такой прямой дороге куда она могла деться, куда успела убежать после того, как он остановился на поле? Может, она погибла и осталась в кювете? Да какой там: даже от столкновения с собакой на корпусе осталась бы большая вмятина, но «морган» цел. – Дьявол! – громко выругался он. Машина все еще стояла на подъездной аллее; он пробыл дома совсем недолго – только успел согреться. Вернулись и дневное беспокойство, и то самое чувство: если он не будет двигаться, случится что-нибудь дурное – что-то похуже сегодняшней аварии грозило ему, словно ствол нацеленного на него ружья. Льюис поднялся в спальню, снял парку и свитер, надел свежую рубашку, репсовый галстук и двубортный блейзер. Он решил отправиться в «Хемфрис Плэйс» и подкрепиться гамбургером и парой пива. Стоянка была почти забита, и Льюису пришлось оставить машину около шоссе. Легкий снегопад стих, но воздух был так холоден и колюч, что казалось, махни рукой – и он разлетится мелкими осколками. С витрины бара мигала реклама пива, через парковку доносилось треньканье кантри – квартет исполнял «Крутящееся пушечное ядро». Когда он вошел, резкий звук скрипки больно резанул слух, и Льюис нахмурился, взглянув на музыканта, пиликавшего на сцене, – волосы до плеч, левое бедро и правая ступня дергались в такт, глаза закрыты. Буквально через мгновение музыка снова стала похожа на музыку, но головная боль осталась. В баре было многолюдно и так жарко, что Льюис почти сразу же начал потеть. Крупный бесформенный Хемфри Стэлледж, в фартуке поверх белой рубашки, сновал туда-сюда за стойкой. Все столики у эстрады были заняты молодежью, дующей пиво из кувшинчиков. Глядя на их затылки, Льюис не мог отличить парней от девушек. «А что если ты увидишь себя самого бегущего себе навстречу, бегущего навстречу свету фар твоей машины, волосы твои развеваются, лицо твое искажено страхом…» – Принести тебе что-нибудь, Льюис? – спросил Хемфри. – Две таблетки аспирина и пиво. Жутко болит голова. Да, и гамбургер, Хемфри. Спасибо. В другом конце бара, забравшись подальше от музыкантов, вспотевший и немытый Омар Норрис развлекал группу мужчин. Рассказывая что-то, он выпучивал глаза, размахивал руками, и Льюис знал, что если стоять рядом с ним, то можно заметить, как слюна Омара летит на лацканы твоего пиджака. Когда Омар был моложе, его байки о том, как он улизнул из-под надзора жены или окружного инспектора по уборке, о хитростях, к которым он прибегал, чтобы увернуться от любой работы, кроме как Санта-Клаусом в универсаме и очистки улиц от снега, – были достаточно остроумны и веселы, но сейчас Льюис немного удивился тому, что Норрису удалось привлечь чье-то внимание. Кое-кто даже покупал ему выпить. Стэлледж принес аспирин и поставил на стол стакан пива. – Гамбургер на подходе, – сообщил он. Льюис положил таблетки на язык и запил их. Группа наконец отыграла про крутящееся ядро и начала другую песню, ему не знакомую. Одна из девушек за столиком напротив сцены обернулась и посмотрела на него. Льюис кивнул ей. Допив пиво, он оглядел сидящих в баре. У передней стены оставалось несколько свободных мест; Льюис подал знак Хемфри, указав глазами на свой пустой стакан, и, когда он был наполнен, поднялся и пошел через зал. Если сейчас не занять стул, ему придется коротать вечер у стойки. На полпути он кивнул Ролло Дрэгеру, фармацевту, – вырвался из дому отдохнуть от бесконечных жалоб Ирменгард – и запоздало узнал парня, сидящего с девушкой, которая смотрела на него: Джима Харди, сына Элеонор, в последнее время обычно гулявшего с дочерью Дрэгеров. Он оглянулся на пару и увидел, что они оба смотрят на него. Подозрительный парень, подумал Льюис: блондин, широкий в кости, сильный, но словно какой-то неистовый, необузданный. И всегда ухмыляется: Хардести говорил Льюису, что Джим Харди, вероятно, был одним из тех, кто поджег заброшенную конюшню Пуфа и близлежащее поле. И сейчас парень, по своему обыкновению, ухмылялся Льюису. Девушка, сидящая с ним, была старше Пенни Дрэгер и, пожалуй, симпатичнее. Льюис припомнил давние времена, когда все было гораздо проще, и представил, будто это он сидит сейчас рядом с девушкой и слушает выступление группы – Нобла Сисси или Бенни Гудмана, – вспомнил себя, пылкого юношу. Память заставила его оглядеться в поисках строгого лица Стеллы Готорн, хотя как только он вошел сюда, подсознательно отметил, что ее здесь нет. Появился Хемфри с гамбургером, взглянул на его стакан и сказал: