– Нет. Он переступил с ноги на ногу: – Ну ладно, адресок ваш у меня есть. Может, как-нибудь заскочу к вам, поболтаем? – Возможно. А ты любишь болтать? – Ха. Ну… Мне надо идти вниз. В смысле, надо вставлять вторые рамы – холода… Она села на кровать и вытянула руку вперед. Почти неохотно он направился к ней. Когда он дотронулся до ее руки, она вложила ему в ладонь аккуратно сложенный доллар: – Вот что я тебе скажу, – произнесла она. – Коридорные не должны носить джинсы: вид неряшливый. Он взял доллар и, забыв от смущения поблагодарить, выбежал из номера. («Ее звали Анн-Вероника Мор, – вспомнила Стелла. – Та самая актриса, что была на приеме в доме Джона, когда умер Эдвард. – Стелла позволила запуганному мальчишке подать ей пальто. – Анн-Вероника Мор – почему же я вспомнила о ней? Я видела ее всего лишь несколько минут, и эта девушка совсем на нее не похожа».) 4 – Итак, – продолжил Сирс, – я твердо намеревался помочь несчастному Фэнни Бэйту. Я считал, что не бывает безнадежно испорченных детей, если только непонимание и жестокость окружающих не сделают их таковыми. И вот я приступил к выполнению программы перевоспитания. Когда на следующий день Фэнни опрокинул свою парту, я, к отвращению старших учеников, сам поднял ее, а на время перерыва на ленч велел мальчику остаться в классе. Все дети вышли, жужжа предположениями, – уверен, они решили, что я убрал свидетелей предстоящей порки, – но сестра Фэнни затаилась в темном дальнем углу. – Я не обижу его, Констанс, – успокоил я девочку. – Если хочешь, можешь остаться. Несчастные дети! Я как сейчас вижу их: нездоровые зубы, ветхую, потрепанную одежду. Он – полный недоверия, озлобленности и страха, она же – страха за него. Констанс забралась на стул, и я приступил к исправлению некоторых неправильных представлений и заблуждений Фэнни. Я рассказал ему все, что знал об исследователях: о Льюисе, и Кларке, и Кортесе, и Нансене, и Понсе де Леоне – то, что я планировал разобрать с классом позже, но все это не произвело на него ни малейшего впечатления. Он знал, что мир простирается на сорок – сорок пять миль от Фор Форкс и что люди, живущие в этом радиусе, составляют население мира. Он цеплялся за эту идею с неимоверным упрямством тупицы. – Да кто же тебе сказал все это, Фэнни? – спросил я его. Он помотал головой. – Ты сам придумал? – Он снова затряс головой. – Это родители тебе сказали? В темном углу хихикнула Констанс – хихикнула без всякого юмора. От ее смешка холодок пробежал по мне – он вызвал в моем воображении сцены почти животной, скотской, жизни. Очевидно, таковой она и была на самом деле, и все остальные дети знали об этом. И, как я выяснил позже, еще более неестественной, чем я мог бы когда-нибудь вообразить. Так или иначе, я взмахнул руками – то ли в отчаянии, то ли в нетерпении, – и бедная девочка, видно, подумала, что я собираюсь ударить ее брата, и крикнула: – Это Грегори! Фэнни оглянулся на нее, и, клянусь, я в жизни не видел более испуганного лица. В следующее мгновение он вскочил со стула и пулей вылетел из класса. Тщетно я пытался остановить его. Он бежал, как будто спасая свою жизнь, бежал к лесу, петляя как заяц. Девочка застыла в дверях, глядя ему вслед. Теперь уже ее охватил ужас – она вся побелела от страха. – Констанс, кто такой Грегори? – спросил я, и ее лицо исказилось. – Это не он ли подходит иногда к школе? У него еще вот такие волосы? – Я завел руки за голову и широко растопырил пальцы. И тут она тоже сорвалась прочь, удирая со всех ног. Итак, в тот полдень я получил признание учеников. Они, конечно, решили, что я высек обоих Бэйтов и таким образом стал полноценным участником естественного для города течения жизни. И вечером того дня на ужин я был награжден если и не добавкой картошки, то неким подобием улыбки Софронии Матер. Вероятно, Этель Бердвуд доложила своей матери, что учитель все-таки нашел причину для наказания. Последующие два дня Фэнни и Констанс не приходили на занятия. Меня это беспокоило, я думал, что повел себя с ними настолько неуклюже, что они больше не придут никогда. На второй день я уже не находил себе места и во время ленча от волнения мерил шагами школьный двор. Дети с удивлением глядели на меня как на опасного лунатика: они знали, что на большой перемене учитель должен находиться в помещении и пороть провинившихся. Вдруг я услышал то, что заставило меня замереть на месте, резко развернуться и быстро подойти к девочкам, расположившимся на траве. Это были самые старшие, и одна из них – Этель Бердвуд. Я был уверен, что слышал, как она упомянула имя Грегори. – Расскажи-ка мне о Грегори, Этель, – попросил я. – Каком Грегори? – она жеманно улыбнулась. – Здесь нет никого с таким именем. – Она бросила на меня томный взгляд, и я уверен, что в этот момент Этель думала о деревенской традиции женитьбы школьного учителя на одной из его старших учениц. Она была очень самонадеянной девочкой, эта Этель Бердвуд, и у ее отца была репутация процветающего. Я не поддался: – Я только что слышал, как ты упомянула его имя. – Вы, должно быть, ошиблись, мистер Джеймс, – ответила она, расточая мед. – Не терплю лгунишек, – сказал я. – Расскажи мне о человеке по имени Грегори. Без сомнения, они все решили, что ей грозит линейка. Ее подружка пришла на помощь: – Мы просто говорили, что Грегори починил вон тот желоб, – девочка указала на стену школы. Один из водосточных желобов был явно новым. – Ну что ж, он больше никогда не приблизится к школе, насколько в моих силах помешать этому, – заявил я и ушел, оставив их глупо хихикать. В тот день мне пришла в голову мысль после занятий наведаться в логово льва, и я отправился к дому Бэйтов. Я знал, что это довольно далеко – примерно как от Милбурна до дома Льюиса. Выбрав кратчайшую, на мой взгляд, дорогу, я проделал уже довольно большой путь, мили три-четыре, когда мне начало казаться, что я зашел слишком далеко. По пути мне не встретилось никакого жилья, значит, дом Бэйтов находился где-то в самом лесу, а не на его окраине, как мне представлялось. Я пошел по довольно утоптанной тропинке и решил, что рано или поздно она выведет меня к цели. К несчастью, я заблудился. Я спускался в лощины, взбирался на холмы и продирался через кустарники, пока совсем не перестал соображать, в какой стороне дорога. Все вокруг было ужасающе однообразным. И тут, уже перед наступлением сумерек, я почувствовал, что за мной наблюдают. Это было в высшей степени жуткое ощущение – словно за моей спиной затаился тигр, изготовившийся к прыжку. Я развернулся и прижался спиной к вязу. И тогда я увидел. В просвете зарослей, примерно в тридцати ярдах от меня, стоял человек – тот самый, который приходил к школе. Грегори, подумал я. Он молчал, я тоже. Он лишь пристально и абсолютно безмолвно глядел на меня; волосы взъерошены, лицо изжелта бледное. Я чувствовал, какая ненависть, сильнейшая ненависть исходит от него. Его окружал ореол непомерной жестокости – наряду с той особенной, необычной свободой, что я почувствовал при первой нашей встрече. Он был похож на безумца. Если бы он убил меня там, в лесу, – никто бы никогда не узнал. Поверьте мне, в его лице я видел смерть, больше ничего. И в тот самый момент, когда я ожидал, что Грегори бросится на меня, он вдруг шагнул за дерево. Очень медленно я двинулся вперед. – Что вам надо? – крикнул я, изображая смелость. Ответа не было. Я еще чуть-чуть прошел вперед. Наконец я подошел к дереву, возле которого видел его, но там не осталось даже следов – он просто растаял. Я так и не знал, куда идти, и все еще ощущал присутствие Грегори и понимал – это была угроза. Я сделал несколько шагов наугад, прошел через очередную густую рощу и внезапно остановился. На мгновение я испугался. Прямо передо мной, ближе, чем недавнее видение, стояла девочка с прямыми светлыми волосами, одетая в лохмотья: Констанс Бэйт. – Где Фэнни? – спросил я. Она подняла костлявую руку и показала куда-то в сторону. Затем вдруг появился и мальчик – «как змея из кувшина», именно такое сравнение пришло мне на ум. Он поднялся из высокой травы с характерным Фэнни Бэйту выражением угрюмой вины. – Я искал ваш дом, – сказал я, и они оба молча показали в одном направлении. Посмотрев туда, я увидел в просвете между деревьями фанерную лачугу с окном из промасленной бумаги и маленькой тонкой печной трубой. В те времена лачуги из фанерных ящиков не были редкостью, и, слава богу, в наши дни такого уже не увидишь, но та лачуга была самой грязной и убогой, какую только можно было представить. Я знаю, что слыву консерватором, однако я никогда не связывал добродетель с количеством денег, а бедность с пороком. Тем не менее эта жалкая вонючая хижина… – Глядя на нее, я старался сдержать дыхание, словно боялся вдохнуть ее грязь. Нет, все было даже гораздо хуже. Живущих в ней нищета не просто ожесточила – она их покалечила, изуродовала… сердце мое сжалось. Я отвернулся и заметил тощую черную собаку, обнюхивающую кучку грязных перьев, что была когда-то цыпленком. Вот почему, подумалось мне, Фэнни заработал репутацию «скверного»: жители деревни взглянули однажды на его жилье и вынесли мальчику пожизненный приговор. Желания войти в дом у меня не возникло. Я не верил в дьявола, но именно его присутствие я ощущал здесь. Я повернулся к детям, в глазах которых застыл странный взгляд: – Я хочу видеть вас завтра в школе. Фэнни помотал головой. – Но я же хочу помочь тебе, – сказал я, уже готовясь произнести речь: я хотел рассказать, что собираюсь изменить его жизнь, спасти его, в известном смысле «очеловечить»… Но эта гримаса угрюмого упрямства на его физиономии меня остановила. Что-то еще беспокоило меня, и внезапно я понял: что-то в Фэнни напоминало взгляд загадочного Грегори. – Завтра ты должен вернуться в школу, – сказал я. – Грегори будет против, – сказала Констанс. – Грегори велел нам быть здесь. – А я сказал, пусть приходит. И ты тоже. – Я спрошу у Грегори. – Да к черту Грегори! – заорал я. – Придете оба! – И зашагал от них прочь. Странное чувство не оставляло меня до тех пор, пока я не вышел к дороге: я будто шел, удаляясь от проклятия. Можно не гадать, каков был результат. Они не пришли. Жизнь текла своим чередом в последующие дни. Этель Бердвуд и некоторые девочки бросали мне недвусмысленные взгляды, когда я вызывал их к доске, я корпел над подготовкой к урокам на своем холодном чердаке и вставал с рассветом, чтобы подготовить класс к занятиям. Со временем Этель начала носить мне сэндвичи к ленчу, а вслед за ней – и остальные мои ученицы-почитательницы. Я даже стал припасать один бутерброд себе на вечер после ужина. По воскресеньям я проделывал долгий путь в Футвилльскую лютеранскую церковь. Это было совсем не так страшно, как я поначалу думал. Настоятелем там был старый немец, Франц Грюбер, называвший себя доктором Грюбером. Он заслуживал этого звания – натура его была намного изящней его тучного тела или размеров дома в Футвилле. Я полагал, что проповеди доктора должны быть интересными, и решил поговорить с ним. Когда Бэйты наконец появились в школе, они выглядели очень утомленными, словно пьяницы с тяжелого похмелья. И это постоянно повторялось. Они пропускали два дня, приходили, пропускали три, появлялись на два – и с каждым появлением выглядели все хуже. В особенности Фэнни – он увядал на глазах. Он словно старел раньше времени: стал настолько худым, что на лице – на лбу и в уголках глаз – появились морщины. И он, я готов в этом поклясться, ухмылялся мне. Фэнни Бэйт ухмылялся, хотя, честное слово, ему бы не хватило на то умственных способностей. Это делало его лицо отталкивающим, а меня пугало. Поэтому в один из воскресных дней, после службы, я стоял у церковных дверей. Я дождался, пока уйдет последний прихожанин, и поздоровался с доктором Грюбером за руку. Когда дорога к церкви совсем опустела, я сказал ему, что нуждаюсь в его совете в связи с одной проблемой. Вероятно, он предположил, что я хочу покаяться в адюльтере или в чем-то подобном. Однако доктор Грюбер был очень учтив и пригласил к себе в дом, что стоял через дорогу от церкви. Он очень любезно проводил меня в свою библиотеку – большую комнату, всю уставленную книгами: подобной я не видел с тех пор, как покинул Гарвард. Это была комната настоящего ученого – здесь человеку, полному идей, удобно работать над их воплощением. Большинство книг было на немецком, но я увидел много и на латыни и на греческом. Стояли там и «Писания Отцов Церкви»[5] – в мягком кожаном переплете, комментарии к Библии, труды по теологии и обширное пособие в помощь составителям проповедей «Библейский Конкорданс»[6]. На полке позади письменного стола я с удивлением увидел небольшую коллекцию Лалли, Фладда, Бруно – то, что называется оккультными учениями эпохи Возрождения. И еще с большим удивлением – несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме. Доктор Грюбер вышел из комнаты за пивом, а когда вернулся, то застал меня разглядывающим эти книги. – То, что вы видите, – сказал он с гортанным акцентом, – напрямую связано с тем, как я оказался в Футвилле, мистер Джеймс. Надеюсь, заметив эти книги, вы не сочли меня выжившим из ума стариком. – И, без всякого повода с моей стороны, он поведал мне свою историю и, как вы можете предположить, сделал это блестяще: его уважали заслуженные деятели церкви, он написал несколько книг, но когда он проявил слишком большой интерес к «закрытым темам» (так он выразился), ему приказали прекратить исследования в этом направлении. Тем не менее он опубликовал еще один подобный документ и был за это сослан в самый отдаленный лютеранский приход. – Итак, – заключил доктор, – мои карты на столе, как говорят мои новые прихожане. В своих проповедях я никогда не упоминаю об этих закрытых темах, однако продолжаю изучать их. Прошу вас, вы вольны рассказать мне все или уйти – как вам будет угодно. Это прозвучало, на мой взгляд, несколько напыщенно, и я поначалу заколебался, но затем решился. Я рассказал ему все, не опуская подробностей. Он слушал с глубоким вниманием, и было ясно, что он уже слышал о Грегори и Бэйтах. Более того, моя история очень взволновала его. Когда я закончил, он спросил: – Все произошло именно так, как вы описали? – Разумеется. – Вы никому об этом не говорили? – Нет. – Я счастлив, что вы пришли с этим ко мне, – сказал он и, не продолжив фразу, вытащил из ящика стола огромную курительную трубку, набил ее и закурил – все это он проделал, не сводя с меня взгляда выпуклых глаз. Я почувствовал себя неловко и уже начинал жалеть, что так легко воспринял его недавние замечания.