— Твой отец продал родину, — говорит героический кабил стиснувшему зубы Хамиду. — Он предатель. Жиль делает другу знак, что надо уходить. Франсуа уже на улице, курит сигарету, внимательно разглядывая один за другим фонари, как будто играет в «Найди семь отличий». Но Хамид не хочет покидать бар: злословить об его отце — только его право, и больше ничье. Чистенькие и упорядоченные воспоминания патрона выводят его из себя — в его-то памяти война осталась лишь мутным туманом. Легко защищаться, когда помнишь. Слишком легко. — Ты, не предавший Алжир, — кричит он прямо в полускрытое шляпой гордое лицо, — скажи-ка мне, когда ты в последний раз там был, а? Говоришь, что алжирец, а сам уже двадцать лет здесь. Почему ты себе лжешь? Потому что вернешься туда умирать? И что тебе с того? Тебя съедят алжирские черви, а ты уже и рад. — Да, я рад! — кричит патрон, багровея. — Потому что у меня, по крайней мере, есть родина! Хамид насмешливо хлопает в ладоши: — А живешь ты нигде. Ты не живешь здесь, потому что отворачиваешься от всего, что происходит, ты же алжирец, и до Франции тебе нет дела. Но ты ничего не делаешь и для Алжира, потому что слишком далеко. Твоя жизнь — всегда «завтра», всегда «там»! Патрон что-то отвечает, но Хамид его не слушает. Он нарочито отворачивается и берет валяющуюся на стойке газету. Делая вид, что просматривает ее, он устало машет рукой бармену, как будто разговор его больше не интересует. Он знает, что надо расплатиться и покинуть кафе. Но, открыв спортивную страницу, он, не удержавшись, поднимает голову и машет газетой перед носом патрона. — Следить за результатами футбольных матчей между двумя командами из кабильской дыры с твоей парижской стойки — это, по-твоему, называется быть алжирцем? Его и Жиля выкидывают из бара патрон с двумя вышибалами — под залпы ударов и звон опрокинутых кружек. Когда их толкают к двери, они пытаются ответить тычками через плечо, наобум. Но их бесцеремонно вышвыривают на тротуар, где мальчики, падая, цепляются за стулья. Те приземляются с металлическим грохотом, и редкие прохожие на улице ускоряют шаг. Франсуа, подбежавший им помочь, получает удар плечом в грудь и падает на двух друзей, смешно и по-детски вскрикнув. — Твою ж мать! — орет Жиль под неожиданной тяжестью. Когда они, постанывая, поднимаются, патрон выплескивает на них из дверей содержимое большого таза для мытья посуды. Вода серая с красноватым отливом и жирная. Мягким всплеском их окатило с головы до ног. Мокрые и вонючие, они бредут по улицам Парижа и не могут найти бар, где бы им согласились подать последний стакан, который им так нужен. Они кружат вокруг площади Республики, идут вдоль канала Сен-Мартен, спускаются к Шатле. В ночных парках на скамейках темные силуэты, слышен шепот и звон стекла, но они боятся зайти за ограду и присоединиться к ним. На улице Сен-Дени, улице красных фонарей, их впускают в одно заведение, но наштукатуренные лица женщин в неоновом свете им противны — маски людоедок, готовых попировать. Они разворачиваются и направляются к дому Стефана. Их плечи опущены, тела сложились, как слишком долго используемая карта. Хамид украдкой поглядывает на двух друзей и не может истолковать их молчание. Слышен только шорох их подошв, которые трутся о бетон и отдирают жевательную резинку. Гаснут окна, металлические шторы опускаются повсюду на пути. Прежде чем подняться в квартиру, они садятся на ступеньки станции метро выкурить по последней сигарете. — Знаешь, — говорит Жиль, — это все-таки круто. Ходить с тобой — значит нарываться на мордобой и от французов, и от алжирцев. Он сплевывает на тротуар розоватую слюну, окрашенную кровью. — Здорово повеселились! Его блестящие глаза говорят, что это не совсем ирония. — Горе побежденным, — лаконично комментирует Хамид. — Горе твоей тысяче глоток, — отвечает Жиль и дает ему дружеского тычка. — Вы придурки, — улыбается Франсуа. От их одежды разит болоньезе и пивом, душок смешивается с запахами раскаленного асфальта и парами бензина. Они рассматривают барельефы на воротах Сен-Дени, где разыгрываются неизвестные им битвы, воспетые в камне длинными надписями на латыни. Парижской летней ночью они сидят втроем, безразличные к полученным побоям или даже, наоборот, счастливые от полученных побоев, ведь это приключение еще сблизит их, как одно из тех событий, что почти сразу превращаются в основополагающие воспоминания, и они будут рассказывать об этом снова и снова, подтверждая сплоченность группы. • • • Лето 72-го почти кончилось, когда Хамид встретил Клариссу. В квартире Стефана мальчики уже не разбрасывают свои вещи повсюду. Они кидают их поближе к дорожным сумкам: скоро домой. И начинают говорить о сентябре, как будто это уже завтра, а не в будущем, таком далеком, что все в нем возможно. В этот вечер они идут на праздник, который студенты Школы изящных искусств устраивают на складе заброшенного вокзала в предместье. Под металлическими арками, в вечернем свете, таком тусклом сквозь мутные стекла, Хамид видит ее в первый раз. Ее зажал между стеной и шаткими мини-холодильниками, какой-то тип, кое-как загримированный под Уорхола, который бросает ей упреки: она-де плохая феминистка, если выбрала рукоделие, традиционно отведенное женщинам. — Но мне это нравится… — раздраженно отбивается Кларисса. — Все хотят тебя убедить, — отвечает псевдо-Энди. Он продолжает доказывать ей, что она неправа, приводя массу примеров и цитат, и не замечает, что его собеседнице все скучнее. Она вертит головой, вздыхает, прикидывает, как бы выбраться из-за разноцветных холодильников, и встречает взгляд Хамида, робко крадущегося к запасам пива. И тут она улыбается ему во весь рот, отстраняет собеседника, как будто вспомнила о неотложном деле, и бросается ему на шею с возгласом: «Я тебя ждала!» Хамид принимает игру, притворяется старым другом и отводит ее подальше. Позже, когда они будут это вспоминать, она скажет с гримаской, показывающей, что сознает всю комнатную температуру такого романтизма (но все же надеясь, что он его с ней разделяет): — А может, я и правду сказала — может, я только тебя и ждала. Улизнувшая от парня с обесцвеченными волосами Кларисса извиняется, что так прилипла к Хамиду. Он не понимает, смущена она или шутит: она употребляет слова «ужас», «жуть» и даже «до смерти», выпаливая их быстро-быстро и не переставая улыбаться. Девушка много говорит, словно хочет как можно скорее создать между ними близость, оправдывавшую ее первый порыв. Она рассказывает, что ее затащила сюда Вероника, соседка по квартире, та-то встречается здесь со своим дружком, а вот она жалеет, что пришла. Она терпеть не может студентов Школы изящных искусств, которые смотрят на нее свысока. Сама она уже два года учится на курсах искусств и ремесел, близ Фий-дю-Кальвер. — Им до безумия противно, что слово «искусство» есть в названии обеих наших школ. Хотят мне доказать, что только они этого заслуживают. Ну и ладно, пусть говорят что хотят, я в долгу не останусь… И потом она произносит фразу, озадачившую Хамида, — но говорят, что любопытство и есть первая стадия любви? — А мне все равно, что я просто хорошая девушка, — говорит она. Кларисса занимается ткачеством, шитьем, рисованием, раскрашиванием, лепкой, готовкой. Ее руки делают с этим миром все, что она хочет, какой бы материал ей ни дали. У нее нет других претензий, и это уже очень много. После хэппенинга — в котором, как они, смеясь, признаются друг другу, оба ничего не поняли, — они решают покинуть склад. Тряский автобус везет их в центр Парижа. Она живет в районе Бастилии — повторяет это несколько раз, как будто вдруг испугалась, как бы он не увез ее далеко от дома, или сама боится забыть. Однако, выйдя у Лионского вокзала, вместо того чтобы направиться к ее квартире, они идут к Сене. В сумрачном, словно уже состарившемся свете фонарей они доходят до темной ленты реки и направляются вниз по течению, на запад. Они сами не замечают, как легко их руки ложатся на камни длинной стены: десять лет назад на ней чернели буквы: ЗДЕСЬ ТОПЯТ АЛЖИРЦЕВ [65] Она идет на несколько шагов впереди, помахивая сумкой, похожей на пляжную, в ней только две банкноты по десять франков и пачка сигарет, и сумка в ее руке извивается как рептилия. Он идет следом, засунув руки в карманы. Когда она останавливается, делая вид, будто увидела что-то интересное на берегу внизу, он подходит и утыкается головой в ее плечо (они почти одного роста). Обнять ее он не решается. Вдыхает запах ее шеи, волос, тепло ее кожи. Неподвижные до судорог, они смотрят, как крыса терзает упаковку из-под печенья на широкой мостовой. — Ты меня поцелуешь? — спрашивает Кларисса, как предлагают сигарету. И тогда он думает, что у них, наверно, разные понятия о том, что такое хорошая девушка. В последние дни августа Жиль, Франсуа и он пакуют чемоданы в квартирке Стефана, уже глядя на нее с ностальгией, как на театр пьесы, которую им никогда больше не сыграть. «Лето в Париже». На перроне они взволнованно обнимаются. Жиль и Франсуа садятся в поезд, набитый туристами, покидающими столицу. Жиль едет работать официантом в отель в Гранвиле. Франсуа поступает в университет в Кане, на факультет биологии. Хамид остается. Он решил не отвозить свой багаж в Пон-Ферон. Он оставит его в квартире, которую Кларисса делит с Вероникой. Они почти не расставались после первого поцелуя на берегу Сены десять дней назад, и когда она предложила ему остаться у нее после лета, он сказал да, не раздумывая, наверно, просто размечтался, вообразил, что это возможно. Кларисса улыбнулась, тихо сказала: «Отлично» и заговорила о другом. Для нее все было так просто, что и он раз в жизни готов поверить, будто так и есть. В фильме Арно Деплешена «Как я обсуждал… (свою сексуальную жизнь)» — который Наима будет регулярно пересматривать много позже со своей подругой Соль — у Жанны Балибар есть великолепная реплика с подтекстом: «Это легко для вас, кого жизнь щадила». Хамид испытывает нечто подобное, когда смотрит, как живет Кларисса. Его желание быть как она иногда окрашено обидой, но чаще он восхищается ею и старается ей подражать. Когда Хамид сообщил по телефону родителям, что остается в Париже, сердце его так же бешено колотилось, как в тот раз, когда он впервые скрыл содержание письма из школы. Это решение, которое он принял, не посоветовавшись с ними, — лишнее разобщение семьи. Он, однако, знает, что должен принять его сейчас, что, если он вернется, если столкнется с веселым племенем своих братьев и сестер, которыми всегда занимался, у него может не хватить мужества (эгоизма?) оставить их снова. — Что ты будешь делать? — спрашивает Кларисса. — Работать, — отвечает он. Она морщится. Это слово само по себе не представляет никакого интереса. Просто работать — это лишь механика для получения денег. Без увлечения. Без огонька. НИКОГДА НЕ РАБОТАЙТЕ гласило другое граффити на стенах столицы несколько лет назад. Это-то она читала, и оно ей нравится. — Это не проблема, — уверяет Хамид. — Всю жизнь я был на это запрограммирован. И потом, я не собираюсь жить за твой счет… Кларисса настаивает, пытается его убедить, что необходимости нет, что он может учиться. Она говорит о людях, томящихся на заводах, хотя знает об этом меньше него, о тех, для кого работа — бессрочное наказание. Смеясь, будто это непристойный стишок или грубое слово, которое ей нельзя произносить, она цитирует Маркса: надо подняться на штурм неба. Тогда-то, наверно, Хамид и влюбился по-настоящему, когда понял, что для Клариссы он имеет право быть большим — как все. В следующие недели он влюбляется все сильней — буквально падает в любовь. Любовь — бесконечный туннель, он похож на тот, что вел Алису в Страну чудес. Он, однако, ждет, ищет у Клариссы изъян, который остановит или замедлит его падение, но не находит и падает, с испугом, с восторгом, с удивлением. Она ни в чем не меняется с того дня, как они поселились вместе. Он не выносит перепадов, которые отмечал раньше у других девушек, например, подружек Франсуа. Едва отношения становятся мало-мальски серьезными, куда только деваются прелестные и полные жизни партнерши первой поры. Они начинают ныть и дуться, превращаются в капризных детей, привлекающих внимание бесконечными жалобами или внезапными командами. Кларисса же остается равной себе, девушке с набережной Сены в ночь их встречи, как будто думает, что быть чьей-то подружкой не дает никаких особенных прерогатив, или ей не нужно сбрасывать никакую маску, нет никакого болота, в которое она могла бы спокойно погрузиться. Кларисса кремень, она цельная, вся из одного куска. Когда он в первый раз приезжает во Флер, у него на языке только одно: «Кларисса сказала», «Кларисса думает». — Да кто она, эта девушка? Колдунья, что ли? — недоверчиво спрашивает Йема. Кто она, эта девушка? Хамид часто задает себе этот вопрос. Он изучает ее в надежде найти хоть подобие ответа. Он мог бы вечно смотреть, как она живет, и никогда не заскучать. Мог бы часами сидеть в темном кинозале перед фильмом, в котором будут лишь крупные планы ее рук и лица. У Клариссы короткие волосы, шелковистый ежик. У Клариссы голубые глаза с темно-синими точками. У Клариссы ямочка только на одной щеке. Кларисса носит его футболки и джинсы, а он надевает одежду Клариссы. — Ты такой худенький, — шепчет она восхищенно, — ты красивый, как девушка. Он смакует этот комплимент — скажи такое кто-нибудь в Пон-Фероне, это прозвучало бы оскорблением, — и неожиданная фраза звенит у него в ушах. У Клариссы молочно-белая кожа. Иногда они соединяют руки или ноги, чтобы оценить цветовой контраст. Кларисса — его сила, его позвоночный столб. Рядом с ней он может сбросить до последнего клочка свою роль старшего брата, главы семьи, он ведь этого никогда не хотел. Она не ждет от него никакого авторитета, никакого покровительства, ни даже — это его всегда удивляет — советов: — Я знаю, что делать, — часто говорит она, когда он предлагает варианты решения какой-нибудь ее проблемы. — Тогда зачем ты мне это рассказываешь? — Поделиться, — отвечает Кларисса весело, как будто проблема — пирог, который она вынула из духовки. Рядом с ней он волен размышлять, никуда не спешить, бездействовать. Он говорит себе, что любой человек в общении с Клариссой размечтался бы стать артистом и вообразил, что это возможно. Ее иерархия занятий не такая, как у простых смертных — во всяком случае, у тех, с кем Хамид общался до сих пор. Кларисса свободна — как тот, кому не внушали, что он должен быть лучшим, но призывали найти то, что он любит. Он все же встает на учет в контору, предоставляющую временную работу, и пересекает город, чтобы сдать внаем свои руки на несколько часов или несколько дней — как его отец в ту пору, когда река еще не принесла ему пресс, когда он был еще всего лишь безземельным крестьянином, как и Юсеф, вечно искавший работу на склоне горы. Времени, которое он проводит с Клариссой между подработками, достаточно, чтобы не чувствовать, что вся жизнь сводится к физическому труду. Она учит его рисовать. Он рисует Клариссу. Учит его вырезать. Из куска марсельского мыла он вырезает Клариссу кончиком сверла. Учит его лепить. Он месит красную глину, чтобы воспроизвести изгиб ее бедер. Потом они приходят к согласию, что фигурка похожа поочередно на цаплю, Жоржа Марше [66] и кита, проглотившего Иону.