Назавтра он начинает различать: дождь шумит по-разному. На железные и полотняные крыши обрушивается целая симфония капель, отдается эхом, рассыпается нотами под аккомпанемент раскатов грома. Слушая ночь за ночью, он научился их распознавать и может зрительно представить, как они разбиваются над ним. Почти машинально мальчик выпрастывает руки из-под одеяла и невидимыми в темноте жестами словно дирижирует грозой. Оказывается, однажды у него так хорошо получилось, что вода к утру унесла четыре палатки. Он жалеет, что проспал катастрофу. Ему хотелось бы посмотреть, как потоки поглощают хрупкие сооружения и драматический масштаб приобретает убожество Ривезальта, жизнь в котором становится похожей на комикс. Зима 1962-го выдалась на редкость холодной. Среди алжирцев с юга и из долины многие впервые видят снег. Ошеломление при виде молочно-белесых небес, хлопьев, осыпавших лагерь. Дети плачут от страха, когда снег касается их кожи. Другие смеются, ловят снежинки ртом, лепят в кулачках плотные льдинки, чтобы долго их сосать. Через несколько часов у них начинаются спазмы в желудке. Хамиду слишком хорошо знаком снег, чтобы очаровываться внезапным снегопадом, и потом, он нужен матери. Пока другие мальчишки бегают туда-сюда, он помогает ей расставить вокруг палатки все алюминиевые миски. Когда они наполняются, Йема топит снег на спиртовке и хранит воду в канистрах. В санитарных блоках замерзли трубы, и лагерь под снегом страдает от нехватки воды. Из разрезанных бидонов Али смастерил самодельную угольную печку. Она пахнет жженой краской, и дети кашляют. Все лучше, чем рядом, у Юнеса, бог весть какие химикаты были в его бидоне, но у него разит смертью каждый раз, когда он хочет погреться. Мужчины установили и жаровни на улице, чтобы можно было беседовать вне тесноты палаток и бараков. Движение на аллеях, если смотреть сверху, — удивительное зрелище. Перемещаются только от огонька к огоньку, дрожащими блошиными скачками, потирая озябшие руки, вдыхая маленькими глоточками ледяной воздух, застревающий в горле. Слишком холодно, чтобы отходить далеко от огня. Подвижность ограничена, раздроблена остановками. Обитатели лагеря теперь общаются по насущной необходимости и стуча зубами: они не смотрят, кто сидит у огня. Если холод жалит слишком больно, то просто примыкают к ближайшему кругу, садятся плечом к плечу с незнакомцами и здороваются, только основательно прижавшись. Чтобы добраться до душа, наконец-то установленного на другом конце лагеря и почти всегда неисправного, Хамиду приходится сделать три остановки. Перед тем как покинуть палатку, он мысленно составляет список жаровен на своем пути: у Ахмеда, у медпункта, у вагонетки… Он бежит. Белый парок вырывается изо рта, такой густой, что, кажется, замедляет дыхание. Снег под торопливыми шагами идущих быстро превращается в ледяную грязь, и она никак не желает отлипать от подошв. Чтобы защитить детей от холода, Йема подкладывает в их обувь и под одежду газетные листы. Рвет что попадется под руку, и, может быть, среди этих публикаций, которые она не в силах понять, есть и несколько номеров «Каталанского рабочего», те, что Наима прочтет позже, в ходе своих поисков, — там призывают власти Ривезальта избавиться от «наемников» и «швали», нашедших приют в лагере. Слова мало волнуют Йему, ей нужна бумага. Проложенные достаточно толстыми слоями местные газеты не только защищают от укусов зимы, но и служат отличными щитами, позволяющими малышам бить друг дружку в живот, не сгибаясь от боли пополам. Драки сопровождаются глухим шорохом газетной бумаги и мстительными криками. Чтобы удостовериться, что Мэдрейк не разделит постыдную судьбу прокладки в его гадких галошах, Хамид тщательно прячет комиксы между слоями брезента под крышей палатки. Волшебник отсырел и покоробился, но, как может, противится зиме. Весной, с концом морозов, территория каждого растет. Хамид снова бродит без цели и остановок, Кадер-волшебный-зайчик тоже взялся за свое и скачет, скачет, скачет. С палаток стаскивают полотнища брезента, из-за которых зимой дом казался луковицей, состоящей из одной кожуры. Под теплым солнцем, в подсыхающей грязи лагерь вновь похож на лагерь. Когда Хамида и его семью отправили в Жук, во вновь открытое поселение на лесоразработки, до мальчика не сразу дошло, что они провели в Ривезальте восемь месяцев. Если не считать капризов погоды — ему кажется, что он прожил всего один день, длившийся бесконечность. — Будешь доволен, — говорит ему один жандарм перед отъездом, — те места немного похожи на Кабилию. • • • В письмах префекта департамента Буш-дю-Рон, ксерокопии которых разыскала Наима, лагерь в Жуке называется «Домом Анны» в честь пастушки, ставшей святой, о которой она не нашла никакой информации. Созданный в 1948 году у берегов Дюранса и департаментального шоссе 96 для рабочих, рывших Провансальский канал, он принимал харки с 1963-го и — хотя официально и был тоже временным пристанищем — закрылся только в 1988-м. Сегодня от него ничего не осталось. Вернувшись из Алжира, Наима захочет увидеть место, где ее отец провел почти два года, она поедет по автостраде А51, через мост Мирабо на старых опорах, которые были установлены в 1845 году, да так и стояли перед утесом Кантепердри, с двойными башенками и арками из бежевого камня, утончающимися с каждым этажом, красивыми и странными, словно элемент декорации, забытый Питером Джексоном после съемок «Властелина колец». Она увидит на месте лесного поселения только темно-зеленые ворота, запертые на цепь, а за ними лежит — она не понимает зачем — большой валун в пятнах ярко-розовой краски. Все бывшее поселение обнесено оградой. Наима пытается рассмотреть, что там за ней, но ей кажется, что дорога от ворот не ведет никуда, только в сосны и заросли. Справа от входа, между департаментальным шоссе и оградой, высится мемориал, воздвигнутый в 2012 году. Почти пятиметровый, мраморный, он представляет собой — я об этом где-то читала — дверь в восточном или псевдовосточном стиле. Издалека Наиме кажется, что он похож на гигантский дверной замок с рожками. Ухватившись за прутья ворот, она пытается заглянуть за ограду. Металлическая решетка ходит ходуном и звенит, когда она лихорадочно трясет ее. Перебравшись на другую сторону, она идет прямо, все дальше, туда, где сосны. Ничего нет. Дорога кончилась. Наима продолжает путь по траве, поднимается на склон, поросший чахлыми деревцами. Наклоняясь к земле, раздвигая заросли и колючки, она находит следы прежней жизни: оторванную руку куклы, ставшую сероватой, клапаны от газовых баллонов, сливные трубы, торчащие из земли, — признаки отжившей цивилизации там, где в свои права вступила растительность. Сверху, обернувшись, она видит вальяжно извивающийся Дюранс, молочные отсветы, голубеющие меж бледных скал. Слышит цикад, они мерно стрекочут под деревьями, невидимые лютни цвета коры. Этот вид, эти звуки — она наверняка слушает их так же, как когда-то и Хамид, и Али, хотя прошло столько лет. Теперь они живут в домах из дерева и асбестоцемента, построенных пятнадцать лет назад. Тем, кого поселили ближе к шоссе, достались сборные домики, желтые с белым, в два этажа, нечто среднее между летним бунгало и сараем для инструментов. Внутри размещаются зачастую вдесятером. Али и Йеме повезло: они живут со своими тремя детьми и дядей Мессаудом. Шестеро — не так много. И все-таки по утрам в доме пахнет выхлопами малышей и потом спящих. В переполненных домишках женщины, еще не заметив, что эта жидкость съедает все краски, отмывают каждый квадратный сантиметр жавелевой водой: социальные службы им гарантировали, что в плане чистоты это must. Дерево, эмаль, стекла и штукатурка — ничего ее не минует. Йема с соседками даже обсуждает, не мыть ли чудесной жидкостью фрукты и овощи. Не решаются лишь потому, что жавелевая вода содержит алкоголь. Йема хочет, чтобы ее крошечное жилище было безупречным — самым чистым из всех. Так она отрицает бедность, замещая одну иерархию другой, на вершине которой еще может найти место. У нее дома не найдешь ни облачка пыли, ни мушиного дерьма, ни остатков пищи под ножкой стола или темного потека на гладкой поверхности пластиковой мебели. Каждый квадратный сантиметр, который она оттирает, принадлежит ей. — Она протрет стены до дыр, — говорит Али соседям. Но первый параграф устава поселения, спущенного французскими властями, который им сразу же и зачитали, гласит: чистота — одно из условий sine qua non [47] их пребывания здесь, поэтому Али не мешает Йеме скрести дом. Устав начинается так: «Жители лесных поселений широко пользуются заботой правительства. Им предоставляются не только ресурсы, являющиеся плодами их регулярного и добросовестного труда, но и бесплатное жилье, которое хотели бы иметь многие бездомные. Кроме того, квалифицированный персонал оказывает им необходимую помощь, помогает в их хлопотах и обеспечивает постоянную поддержку. Оборотной стороной этих преимуществ является некоторое количество обязанностей и запретов». Далее следует относительно короткий список, который можно резюмировать еще более лапидарно: они должны быть здоровыми, тихими и послушными. «Несоблюдение одного из вышеуказанных правил повлечет за собой немедленное выселение нарушителя. Освободившееся жилище будет предоставлено другому репатрианту и его семье». Приветственные речи могли бы звучать и потеплее — даже «квалифицированный персонал», зачитавший им текст, это понимает. Детей «Дома Анны» распределяют по трем окрестным школам, в Жуке, Пейроле и Сен-Поль-ле-Дюранс, но только с первого класса. В лагере организованы детский сад и подготовительный класс, требующий особой системы обучения: как научить чему-то детей, о которых сами учителя ничего не знают? Они сомневаются в их умственных способностях. Сомневаются в их адаптации. Сомневаются в их честности. Учителя не столько учат, сколько ставят опыт первого контакта с неведомым доселе видом инопланетян. Уроки начинаются как бы ощупью. — Меня зовут Хамид, я из Кабилии. — Меня зовут Мохтар, я из Кабилии. — Меня зовут Кадер, я из Французского Алжира. — Нет, Кадер, — нервно перебивает его учитель. — Французского Алжира больше не существует. Дети молчат, озадаченные. Фраза перекликается с требованиями их родителей: не думать больше об Алжире, забыть Алжир. И для них это выглядит так, будто страну физически стерли с лица земли. «Как уничтожают страну?» — мысленно спрашивают они. — Когда я учился в коллеже, — рассказывал Хамид много позже, где-то через полвека и через несколько лет после поездки Наимы, — я повесил на стену карту мира, чтобы повторять географию. Однажды вечером прихожу — а Алжир кто-то выжег сигаретой. Осталась круглая дыра. — Кто же это сделал? — спросила Наима. — Твой дед, полагаю… Очень скоро учитель подготовительного класса отказался от мысли научить детей читать и писать. Это слишком сложно. Все ученики разных возрастов. Объяснять приходится на трех языках, подобных окровавленным обрубкам: арабском, кабильском, французском. Разве можно, разрываясь между народом и народом , добиться результатов по методике для французов, впитавших родной язык с колыбели? На уроках они рисуют цветочки. И учатся играть в регби. — Нельзя обижаться на этого человека, — скажет Хамид Наиме, — я думаю, он делал нас счастливыми. А это было непросто. Стоило только начать заводить самолет — и малыши писались со страху, а мы, старшие, бросались на пол. При любом шорохе шагов косились на дверь и не слушали. Не так-то легко было заставить нас улыбаться, заново научить играть. Но все-таки это была не школа. Или, во всяком случае, не французская школа. Между тем, с тех пор как Хамид приехал в эту страну, он мечтает только об одном: стать неотличимым от французов. Он пока не претендует ни на равенство, ни на справедливость. Он просто хочет увидеть Анни и знает, что им не встретиться на скамьях этого недокласса. Он скучает по смеху девочки и думает, что если услышит его снова, то вернется в детство. Франция, которую он до сих пор видел, кажется такой маленькой, что он не сомневается в их скорой встрече. По другую сторону моря, в потерявшем свое имя Палестро, бакалейная лавка и квартира над ней, в спешке покинутые семьей Клода, были несколько раз ограблены. Последние мародеры унесли даже кухонные краны. После долгих месяцев скрежета и пыли магазин отдали юному Юсефу Таджеру, бойцу Революции. Он входит, обнажив в улыбке широко раздвинутые зубы, зубы мальчишки с гор, маленького бродячего торговца, которого независимость превратила в респектабельного коммерсанта. Отпихивает ногой пустую консервную банку под прилавок и, вскинув руки и разинув рот, застывает в безмолвном крике: ГОООООООООЛ! Как все мужчины в «Доме Анны», Али работает на Национальное лесное хозяйство. Дом с должностью так и пришли парой, как сиамские близнецы. Никто не просил их переосмысливать или воображать себе новую жизнь во Франции. Они будут жить среди деревьев и работать среди деревьев. Когда Али вспомнит поселение много лет спустя, перед его мысленным взором встанут крупные планы коры, бурые и красные островки, разделенные ямками и глубокими трещинами, в которых кишит целая жизнь, миниатюрное воспроизведение тектоники плит, о которой он ничего не знает. Он рубит стволы, облезающие, как обожженная кожа, расчищает аллеи, вырубает кусты на обочинах дорог. Маленькие группки, выходя в лес, редко встречают местных. Идеальная работа, чтобы присутствие харки не стало слишком обременительным для соседних деревень. Они незаметно прореживают лес, чтобы в нем не распространялись пожары. Однажды, когда Али и еще трое мужчин из лагеря валят деревья, с падающей сосны на них обрушивается дождь гусениц-шелкопрядов. Вспоротые размахом ветвей волокнистые гнезда изрыгают на них бурых и черных чешуекрылых, крошечных мохнатых монстров, чей шелк подвергает тело пытке огнем, а глаза муке мученической. Несколько часов спустя их руки, шеи, торсы, животы, лица покрыты красными пятнами. Жгучие волокна плавают в ручейках пота и распространяются по всему телу. Четверо мужчин чешутся и бранятся, у них опухли веки, и из оставшихся щелочек-глаз непрерывно текут слезы, мешая видеть. Когда они возвращаются в «Дом Анны», женщины с удивлением смотрят на эту группу мужчин — красных, распухших и лихорадочно чешущихся. Башир, старший из них, морщится: — Мы попали в засаду. Ничего не могли сделать. Их было слишком много. Все хохочут, и Али удивляется, хотя тоже смеется: надо же, эта шутка времен войны их рассмешила. Он чувствует, что не единственный, кто удивлен: все вокруг, и мужчины и женщины, смеются дольше и громче, чем того заслуживает шутка Башира. Они смеются просто тому, что могут смеяться. Смеются, понимая, что война отступила в их сознании, как море в отлив, и на обнажившемся пляже они могут пользоваться лексиконом ужаса, не поддаваясь панике. — Разденься на улице, — говорит Йема мужу, — не вноси в дом вещи, от которых чешутся. Все следуют его примеру и раздеваются между домами, открыв под рабочей одеждой всю поверхность зудящей кожи. Женщины приносят им тазы с водой и мыло, и они моются как дети, радостно взвизгивая и брызгая водой друг на друга. Наконец женщины усаживают их на землю, размашистыми движениями расчесывают им волосы и пытаются клейкой лентой снять последние зловредные нити. Иные предпочитают осторожно поскрести кожу лезвием ножа. Жена Башира льет немного молока на красные вздутия. Ни дать ни взять импровизированный салон красоты под открытым небом, и они смеются над гримасами своих мужчин, которые неспособны вынести малую боль и вдыхают воздух со слюной сквозь стиснутые зубы, когда женщины резким движением отклеивают скотч. После этой засады, опасаясь походного шелкопряда, живущего в соснах, мужчины поневоле одеваются с головы до ног, обливаясь потом, как в хаммаме, в своих комбинезонах, перчатках, защитных очках и длинных носках, а малыши, глядя, как отцы уходят в этой сбруе, думают, что они похожи на космонавтов, только бедных, или ученых, только грязных, идущих неловкими шагами в тайную лабораторию. У Али развился такой страх перед гусеницами, что они чудятся ему на стенах дома, в кровати и даже в его тарелке. От каждого незаметного движения поблизости он вздрагивает так, что смешит детей. Хамид, кажется, помнит, что здесь они совсем скоро отпраздновали свой первый после отъезда из Алжира Аид-эль-Кебир [48]. Память сохранила картины лагеря, полного громко блеющих баранов, которых мужчины и женщины тащат на веревках, проклиная строптивую скотину. От страха бараны гадят повсюду на аллеях бурыми вонючими катышками. Изрядная часть заработка Али ушла на покупку барана. Он не мог удержаться: ему хотелось барана потолще, пожирнее, чем у соседей. Вернувшись с упитанным блеющим созданием, он улыбался так, будто своими руками изловил дикого зверя. Хамид же слышать не может, как баран трется о стену дома и упорно бодает столбик, к которому привязана его веревка, и вовсе не потому — как полагают родители, — что ему жалко животное. Он просто злится: оно стоило таких денег. В первые годы во Франции его родители ведут себя так, будто еще когда-нибудь обретут былой статус. Они больше не говорят о возвращении в Алжир, об уловках генерала де Голля и военной мощи Франции, но еще мечтают о богатстве, о том, что они зовут — по-своему, по-деревенски, по-стариковски, — домом-полной-чашей. Мальчик слушает их и иной раз тоже верит в хорошие дни, которые непременно вернутся, но чаще сердится на родителей за внешние признаки благополучия, платить за которые со временем придется ему, брату и сестре. Ему-то плевать на размеры барана, а вот пара новых ботинок еще как не помешает. В день Аида из каждого жилища поднимается запах крови. От близости очагов и обилия жертв блеющий хор оглушителен. Впервые Аид вызывает у Хамида отвращение. Несколько дней блюда путешествуют из одного дома в другой, но Хамид отказывается съесть даже маленький кусочек мяса. Много позже дочери спросят его, в какой момент он перестал верить в Бога, и он с надлежащим пафосом станет рассказывать о своем отрочестве и о Марксе, но посреди глубокомысленных речей перед глазами вдруг встанут картины из детства: кровь, шерсть и дыры в его подметках. • • • Через несколько месяцев после переезда в «Дом Анны» Йема снова забеременела. Ей страшно, как в самый первый раз, будто она успела забыть, как рожают. Она думает о черноглазом мальчике, похороненном там, в горах. Спрашивает себя, остался ли кто-нибудь из родни, чтобы помнить о нем, чтобы присесть у маленькой могилки, где на надгробии широко улыбается лежащий полумесяц. — Ты слишком много грустишь, — говорит ей соседка. — Это вредно для ребенка. Не распускайся. Йема молча извиняется перед тем, кто угнездился в ее животе. Она хочет его, конечно, не вопрос, она счастлива, что он есть и уже растет, но ей хотелось бы не выпускать его наружу, вечно держать в себе и защищать. Шепча ему нежные слова, она просит его не покидать ее слишком скоро, уверяет, что готова носить его годы, если он только пожелает. К ней приходит сотрудница из социальной помощи — обсудить будущее ребенка, «такого особенного», говорит она, ведь ему суждено родиться во Франции. Какая-то женщина переводит ее слова, но, даже переведенные на арабский, они непохожи на язык, который понимала бы Йема. — Конечно, — шелестит сотрудница, — надо дать этому ребенку все шансы. Сделать так, чтобы он обрел свое место в этой стране и, главное, чтобы французы — простите, — остальные французы, признали его своим.