— И бабулька эта появилась у вас не просто так. Ты вылетел из-под крыла, и она захотела снова стать для тебя незаменимой. Другой вопрос — во что обходится окружающим ее забота, — добавил он. — Ведь не все любят, когда их делают счастливыми насильно. — Ну а ты чем занят? — спросил он меня уже перед прощанием. — Все ломаешь-приколачиваешь да таблетками торгуешь? — Типа того. — Всю жизнь хочешь так проработать? Единственное, пожалуй, в чем отец с матерью были солидарны, — это в отношении к моей работе. Обоим не нравилось, что я тружусь на стройке. Правда, недовольны они были по разным причинам: матери казалось, что я мог бы зарабатывать побольше, отца же беспокоило то, что я в какой-то момент перестал стремиться к чему бы то ни было. Нет, он не выражал своего негодования, но я знал, что стоит за ироничностью его вопросов. — Пока нравится. — Ну не так уж на самом деле все и плохо. Палец прищемишь на стройке — а в аптеке тебе пластырь. — Очень смешно. Из аптеки я, кстати, уволился. — За это хвалю. Конфликт же мамы и Леры не заинтересовал его. Он не стал занимать сторону Леры, чего я, если честно, ожидал, и даже не заступился за нее. Спросил только: — А Лера все кашеварит, значит? Ну-ну. В тюрьме папа удивительным образом преобразился. Я спросил — с чего бы столь грубая оценка Леры. — У нас тут тоже одна такая ходит к мужу. Без ушей, — не к месту сказал он. На мой вопрос, к чему это он, пояснил: — Муж ей уши отрезал, за то и сел. Теперь вот навещает его. Я спросил — какие параллели он видит между отрезанными ушами и ситуацией с Лерой, и он, отбросив флегматичность, пояснил: — Да потому, что надо хоть немножечко себя уважать. Тогда и другие, может, начнут тебя уважать. А теперь ходит… безухая. Рассказывает всем — «зато теперь, когда он выйдет, он со мной в церкви повенчается. Он обещал». — Что плохого? — Может, и повенчается, да только потом все равно прирежет. — Почему ты так считаешь? — Потому что — дура она. Ей бы только поскорее замуж. Думаешь, это она его засадила? Родственники постарались. Она что только не сделала, чтобы его отмазать. Теперь ждет его не дождется. Конечно, он с ней обвенчается. Заставят. Кому она еще нужна-то, без ушей. — Может, он и правда изменился, раскаялся. — Да только она не изменилась. Потому без толку все это. Не надо свою личность под мужика полностью переделывать. Отец потер лицо. И добавил раздраженно: — Передай ей, чтобы не тратилась на подарки, я ее все равно не погоню. Это он уже про мать. Вечером я достал планшет, набрал сегодняшнее число и постарался собрать воедино обрывки мыслей, что плавали в голове. Писалось поначалу вяло, слова не складывались, предложения получались пресными, обескровленными. Мне все казалось, что я недостаточно точно выражаю свои мысли. Но психотерапевт привил мне крайне ценную привычку — не бросать начатое, даже если кажется, что ничего путного не выходит. Регулярность записей — единственный залог успеха, они определяют качество языка и в конечном итоге — умение выражать свои мысли, так объяснил он мне, — а вовсе не мифическое «вдохновение», которое является штукой крайне капризной и потому нуждается в дрессировке. Понемногу я приноровился и, стараясь не циклиться на том, какое именно подобрать слово, стал писать довольно резво. Лера спала, примостившись на самом краю кровати и оставив включенной лампу, наверное, хотела дождаться меня. Бедняга, она давно уже так поступает, — дает мне понять всеми способами, что хочет, чтобы я ее разбудил, но я вечно делаю вид, что не понял. …Встречи с отцом оставляют смешанное ощущение. Душа освеженная, но одновременно растрепанная. Сегодняшнее свидание получилось будто бы веселым, но какое внутреннее напряжение стояло за каждой нашей фразой! После визита к папе всегда какое-то неуютное чувство. Он говорит именно о тех вещах, о которых мне особенно неприятно задумываться. В тюрьме он стал более прямолинейным, категоричным. Колючим. Раньше он таким не был. Говорит, что жалеет, что потерял столько времени из-за глупой наживы, что зря слушал маму, которая уверяла, что без этих денег я не поправлюсь, что неправда все это. Что в тюрьме он пришел к очень важному, едва ли не самому важному за всю его жизнь пониманию — нельзя идти у других на поводу, нельзя делать то, что хотят другие. Иначе рискуешь не успеть сделать хоть что-нибудь для себя. Действительно, это очень простая мысль, но большинство из нас живет, стараясь не думать о том, что прислуживает постоянно другим. Страшно в этом признаться, но, по большому счету, мы очень мало делаем для себя в этой жизни. Он сказал, что больше он не будет ставить деньги во главу угла, даже если они способны помочь его близким. Что лучше жить в бедности, но с чистой совестью. Мать бы задушила его, если услышала бы все это. Не пойти на финансовое преступление, если это нужно твоей семье, если это нужно твоему ребенку? В ее жизненной системе координат это глупость и грех. Глава 8 С утра подвергся допросу — о чем я говорил с отцом. Мама старалась не подавать виду, что заинтересована, но попыталась вытрясти из меня все подробности, — я решил дополнить запись на следующий день после завтрака. — Похоже, ее волнует не только квартира, но и сам отец. Выпытывала, как он себя чувствует, как выглядит. Она даже исподтишка интересовалась, говорил ли он что-нибудь о ней. Я ответил, что ничего конкретного, и это ее, кажется, разочаровало. Наверное, папина личность продолжает оставаться для нее загадкой, щекочет ей нервы. Отец прав — она не простила его, а это создает между ними гораздо более серьезную связь, чем если бы они продолжали любить друг друга. Я по-прежнему в каком-то встревоженном состоянии от встречи. Покоробило то, что отец сказал о Лере. Он не оскорблял ее, но чувствовалась, очень хорошо чувствовалась насмешечка в его словах. Он даже хвалит ее так, что понятно — смеется. Для него она девочка с периферии, которая хочет устроить свое личное счастье, он не верит в ее исключительные душевные качества. Самое неприятное — он верно нащупал мои сомнения. Эти его шуточки про борщи да каши, которые мне варят. Твоя, мол, баба звезд с неба не хватает. И ничего не скажешь — он прав. За все время в Петербурге не прочитала ни одной книги. В Интернет залезает только за рецептами. Никаких попыток заняться чем-то новым. Пару раз предлагали ей приличную работу — даже не сходила на собеседования. Не хочет. Ей бы сидеть дома и готовить, и чтобы не трогали. Такое ощущение, что понемногу засасывает в болото. Все разговоры с ней только о том, что будем есть на ужин. Эта ее благоглупость убивает добрые чувства к ней, как цирроз понемногу точит печень. Это началось давно, просто теперь, когда я устаю как никогда, особенно заметно. Еще и папа подлил масла в огонь. Даже то, что она вечно со мной соглашается и не идет на конфликт, — раздражает. Эта ее вечная покорность. Когда мы только стали встречаться, она мне казалась другой, целеустремленной, смелой. Как она самоотверженно выхаживала меня. Какая была решительная. Неужели вид кастрюль на нашей кухне так ее успокоил? Я был счастлив, когда она согласилась уехать со мной, а что теперь? Мать с отцом чуть ли не в лицо говорят мне, что меня окрутила какая-то лимита, а мне и возразить нечего. Оттого и злюсь. Принимался воспитывать, даже орал на нее — она в слезы. В итоге мне становится ее жалко, и я отступаюсь. И злюсь еще сильней. Одно знаю точно — нам нужно съезжать от мамы как можно скорее, иначе мы разругаемся окончательно. Одна радость — бросил, наконец, аптеку. Облегчение, как будто снял тесные вонючие ботинки. Мама, правда, бесится, но ничего. — Ты куда это? — спросил я мать, увидев, как она в прихожей, одетая в куртку, обматывает горло шарфом. — На работу, — смотрит, не отрываясь, на свое отражение в зеркале, брови нахмурены. — Сегодня же у тебя выходной. — Поменялась сменами. — Халтурку твою несешь отдавать? А мы разве не договаривались, что ты сегодня идешь со мной к Зинаиде? — Не получилось, как видишь, — процедила она. — Сам иди. Ты у нас теперь безработный, вот и навещай ее. Я прикрыл дверь в кухню, где отмывала сковороду Лера. — Мало ли что я безработный, это никак не должно тебе помешать пойти со мной. — Не повышай на меня голос. И так плохо. Катя мне навысказывала из-за тебя, до сих пор голова болит. — Так не слушала бы ее. — Что значит — не слушала бы? Человек столько для нас сделал. — Что она сделала? Взяла меня на полставки? Мы ей теперь за это по гроб должны кланяться? — Спасибо, сыночек. Отблагодарил за услугу. — Она взяла сумку в руки. — Лерочка вон пусть сходит. Не развалится. — Обожди-ка, — перегородил я ей проход. — Давай-ка не наглей. Не ее очередь. Мы, кажется, договаривались, что она нам будет иногда помогать, но вообще-то это не ее проблема. Квартиру, чай, не ей отписывают. — Но она же женщина твоя. Невеста. Пусть постарается для тебя. — Ах, невеста, значит? Так-то она тебе не нравится, а как поработать нужно, так сразу — невеста? — Ничего, пусть тоже привыкает какашки нюхать. Притащил бабу и тоже мне на горб посадить хочешь? — Послушай … горбатая, — хмыкнул я. — Ты сама-то когда в последний раз посуду мыла? Все на Леру скидываешь. И еще наглости хватает говорить, что она ничего не делает. Я посторонился, чтобы дать ей пройти. Лера высунула из кухни голову и поинтересовалась: — Может, сделать сегодня что-нибудь рыбное? Кто за судака? — Да готовьте что хотите. — Мать громко хлопнула дверью. — Что-то случилось? Опять у Леры в глазах беспокойное затравленное выражение, которое появляется каждый раз, когда мы с матерью ругаемся. — Ничего не случилось. Все то же, что и всегда. Мы не можем решить квартирный вопрос и потому готовы поубивать друг друга. — Видимо, я сказал это не так иронично, как мне хотелось бы, потому что Лера подошла ко мне и обвила шею руками. — Она обиделась на меня за что-то? — Нет, просто бесится. Тяжело ей. — Не расстраивайся. — Она потерлась щекой о мое плечо. — Все будет хорошо. Я видел нас в зеркале: Лера в мятых бесформенных бермудах, я, босой и лохматый, сплелись в объятии возле вешалки с одеждой, как скульптура, изображающая грусть. Она не вымыла еще сегодня голову, и от нее шел чуть различимый запах прелых осенних листьев. — Да, все будет хорошо, — сказал я и отстранил ее, как оказалось — слишком резко, она отступила и посмотрела на меня с обидой.