— Она вчера просмотрела ведомости и говорит, что у вас низкие показатели продаж. Вы продали меньше всех нас. Даже плана не сделали. Я молчал и буквально чувствовал исходившее от нее раздражение. — А почему вы решили мне об этом сообщить? Вы же такой же продавец, как и я. — Мне просто кажется, что вы должны об этом знать. — Вам так кажется или Катерина Семеновна просила вас сказать об этом мне? Она стушевалась, но ненадолго: — Просто, понимаете, все должны делать план. Вас взяли на работу… Напоминание о том, что я здесь из милости, запустило запретный механизм. Я стал заводиться: — Я не могу продать больше лекарств, чем болезней у тех, кто сюда приходит. — Но вы знаете, иногда, может, стоит предложить клиенту все-таки препарат — настоящий препарат, а не травы и витамины. — Когда в этом есть необходимость. Если вопрос стоит таким образом, что я должен насильно лечить людей, то, извините, я не готов. Это не лавочка, чтобы сбывать залежалый товар. — Так-то оно так, — я прямо чувствовал, как извивается, мается ее душа, — но есть план. Вы же знаете… — Я понимаю, что план. Но никого калечить я не буду. Если Екатерина Семеновна сочтет нужным возразить мне лично — я к ее услугам. Люди, подобные Катерине Семеновне, никогда не осмелятся высказать тебе что-либо в лицо. Они всегда хотят оставаться приятными и хорошими. Их метод — интрига, их стратегия — изматывание. Она, верно, хочет, чтобы я уволился, но не хочет меня просить об этом. Все, на что моя начальница способна, — тиранить меня исподтишка, используя для этого такое безотказное средство, как Света. Я написал на листке заявление об увольнении (так, шутки ради, ведь я нелегальный сотрудник) и, положив на стол, вышел. Звонок от мамы раздался уже минут через пятнадцать. — Сыночек. Мне Катя звонила. Что там у вас в аптеке случилось? Как все-таки быстро женщины успевают все обсудить. — Если тебе звонила Катя, то ты уже знаешь, что я уволился. — Ты шутишь? — А что, смешно? — Смешно. Денег и так мало, а ты еще решил и не работать. Скажи, что ты пошутил. — Я серьезно. — Ты где сейчас? Ты вернись туда. Я ей скажу, что она неправильно тебя поняла! Такая хорошая работа! От дома близко, денежка хоть и небольшая, зато регулярно. Сыночка, ты слушаешь меня? — Перестань унижаться и унижать меня. — Да в чем унижение-то? В чем? Нормальное место. Что тебе еще надо-то? Мне, что ли, легко? Я каждого клиента… Я столько за день говна, бывает, съем. Я брюки подкалываю когда, я у них в ногах ползаю. Ничего, не переломилась еще, колени не стерла. И еще, если надо будет, поползаю. Мне никто ничего просто так не дарит. У меня мамы нет, которая и пожить пустит, и пожрать даст. Я не гордая! Я и на коленках могу, и по-всякому. Я понял, что она плачет. — Ма… — Я вас пристроила, да — я! — выплевывала она из себя слова и задыхалась. — Вы важные такие, думаете, да? И ты, и Лера твоя! Важные — да?? Я повесил трубку. Когда я вошел домой, она стояла в прихожей. — Катя не хочет тебя обратно брать. Что мы теперь делать будем? — еле слышно спросила она. — Денег со стройки хватит. А тебе все мало, сколько ни нахапаешь. — Что значит — нахапаешь? Я ж просто хочу, чтобы у вас все было. — Ты хочешь, чтобы у тебя все было, а когда тебя уличают в этом, начинаешь визжать истошно. Хватит говорить, что все это ради нас! Что нам с Лерой с того, что ты берешь заказы налево? Ты все, что сверху выходит, тратишь на себя. А потом еще имеешь совесть говорить нам, что мы нахлебники. Ты и сегодня сказалась больной, чтобы не идти в ателье и халтурку свою закончить. А Лера вышла. И получит она только свой оклад. — Нет у меня никакой халтуры, ей-богу! Лера опять навыдумывала. — Нету, значит? — Я направился к ее комнате, чтобы прекратить этот разговор поскорее. Она встрепенулась и, пискнув, подбежала ко мне и вцепилась в рукав. Я зашел к ней и, пошарив глазами по сторонам, безошибочно определил — в хозяйственной сумке — и уже через секунду доставал из нее чьи-то брюки и юбки. — Не делаешь заказы налево, говоришь? А это что? Не заказы? Она суетилась возле меня, как белочка, у которой разоряют дупло с припасами, и пыталась выхватить брюки из моих рук, что было сложно, если учесть, что я гораздо выше ее. Из карманов на пол попаPдали квитанции — наверное, Алла их так и не найдет. — Мне это до лампочки. — Я бросил вещи на стул. — Но если ты еще раз посмеешь сказать, что Лера тебе чем-то обязана, ноги нашей здесь больше не будет. Забирай себе Зинаидину квартиру, нам она не нужна. — Да что я ей говорила-то такого? Что я ей сделала, твоей Лере? Чтобы вам… — речь ее стала бессвязной. Я пошел пить чай и слышал из кухни, как мама плачет. Я даже не стал ее успокаивать. Через какое-то время из комнаты раздался нутряной низкий вой. — Ааа! — стенала она. — Сдохну. Радуйтесь! Ааааа… Когда, наконец, на исходе пятнадцати минут ее истерики я сдался и пошел нацедить ей капель, то столкнулся в прихожей с Лерой, которая стояла, остолбенев, с шарфом в руках. — Что с ней? — испуганно, почти шепотом спросила она. — Устала. Сорвалась. Лера охнула, села на тумбу для обуви и уставилась на меня с тоской и ужасом. — Что расселась? — не выдержал я. — Тебя еще успокаивать? Принеси воды! Мы захлопотали над мамой, причем та все время пыталась что-то сказать Лере, но в пароксизме слез проглатывала слова, и в результате получалось лишь жуткое бульканье. В этот вечер, пока мы бегали челноками из кухни в мамину комнату, время от времени сталкиваясь в коридоре, я дал слабину и всерьез задумался — не следует ли мне убить Зинаиду голыми руками. Будущее было настолько страшно, что в ту минуту я готов уже был совершить это. На полном серьезе. Утром прошло. Глава 7 Папа седел равномерно, казалось, волосы просто становятся все светлей. Даже широкие брови, белея вместе с волосами, не выдавали исходный цвет шевелюры. Очки в тонкой оправе уравновешивали все в его лице, делали его завершенным. В свое время не одной маминой подруге было отказано от дома из-за этой его интеллигентской привлекательности. «М-да, он-то — селезень, да она — уточка», — сказала однажды про них какая-то мамина подружка. Маме донесли, после чего подружку я у нас дома больше не видел. В тюрьме он красиво, поджаристо похудел, стал еще эффектнее. Я понимал это, глядя на него во время наших редких свиданий. И даже арестантская одежда его не испортила. — Как дела-то у нее? — спросил он про маму. — Да как всегда. Трудится в своем ателье. — Бабка-то ваша помирать собирается или как? — поинтересовался он весело. — С этим проблемы, — в тон ему ответил я, — анализы все лучше и лучше. — Ухаживаете слишком хорошо, — наставительно сказал папа. — Перестаньте уделять ей столько внимания, и она начнет наконец чахнуть. — Легко сказать. Она мертвого заставит с ней общаться. Ты себе даже не представляешь, что это за бабуля… — Ты думаешь? Когда тебе было лет шесть, твоя мама хотела, чтобы я ей купил какой-то сервиз. Когда я отказался, она визжала два с половиной часа. Без остановки. Я засекал время. — Купил? — Сервиз-то? А то. Бегом побежал, лишь бы больше не слышать. Он так потом и простоял в коробке на шкафу. Зато мне показали, кто в доме главный. А ты говоришь — не представляю. — Действительно. — Но она аферистка, конечно, ничего не скажешь. Ввязаться в такую историю. Это ж сколько задора надо иметь. Он помолчал, потом сказал будто бы неохотно: — Ты не обижай ее. На самом деле все ее эти подвиги лишь для одного — быть нужной, получить благодарность. Пусть даже и силой. Она все делает с оглядкой на других. Такая разновидность эгоизма. Твоя мать всегда и со всеми готова была возиться двадцать четыре часа в сутки. С тобой. С бабушкой. Я бы заболел, она бы и меня обихаживала. Все, что ей было нужно, — знать, что без нее не справятся, что без нее никак. Я не умел дать ей это чувство. И она, не дождавшись нужной ей признательности, брала ее сама. Я молчал.