Я представлял себе людей, работающих при церкви, совершенно иначе, о чем и сказал Саше, но он подчеркнул, что он никакой не священнослужитель, его миссия и сама церковь — две самостоятельные юридические единицы. Миссия — дело добровольное, которое всегда совмещается с другими занятиями, и он не исключение. Если он желает трудиться и на другом поприще, никаких препятствий к этому чиниться не будет. В дальнейшей истории про то, как он покорял Канаду, превалировала уже не дерзкая авантюра, а благоразумный расчет, и фигурировали в ней и фиктивный брак, и новые документы и вид на жительство, а впоследствии и гражданство. Я поинтересовался у Саши, не боится ли он выпивать после той истории. «Так я дешевый коньяк больше не пью», — сказал он. Эпилог Я сижу в следственном изоляторе третий день, но не могу, как Саша, рассчитывать, что мое заключение этим и ограничится. Как ни странно, я чувствую себя гораздо лучше. Нервное напряжение последних недель оставило на память о себе слабость и вялость. Постоянно хочется спать, что я и делаю, несмотря на то, что, по идее, мне следовало бы волноваться и не находить себе места от беспокойства. Но мне гораздо легче на душе. И я почти все время дремлю, невзирая на шум. Кажется, я начал к нему привыкать. Соседи, два забитых бомжа, мне совершенно не мешают. От одного, правда, удушающе пахнет псиной, наверное, спал с собаками в обнимку. Я пью витамины, что приносит мама, но и они меня не взбодрили. Я отсыпаюсь за весь беспокойный последний год. Два раза ходил на допрос и почти не нервничал. Я чувствую себя довольно безмятежно. Очищающий огонь, в который я бросил Зинаидино барахло, будто бы прошелся и внутри меня, и теперь я обожженный, обновленный и гулко-пустой, как горшок из печки. Я готов заполниться чем-то новым, но это ощущение пустоты тоже довольно приятно, и хочется его продлить — просто дремать, положив руку под голову, и не думать о том, что будет с тобой завтра. Придя домой из больницы, я занемог, вероятно, простыл, когда жег костер. Почти два дня я проспал, изредка приходя в сознание, некрепким сном, наполненным самыми отвратительными видениями. Сквозь дрему порой я явственно слышал, как гремит на кухне посуда, как хлопнула входная дверь, но одновременно с этим прекрасно понимал, что рядом со мной на постели лежит отвратительно розовая, почему-то раздутая, как от водянки, сестричка-голыш. Я боялся пошевелиться, чтобы не прикоснуться к ней, но вскочить и убежать было не в моих силах, даже во сне я понимал, насколько я слаб и вымотан. Меня мягко, как на волнах, перебрасывало из кошмара в реальность, пока я не почувствовал, что, кажется, готов окончательно прийти в себя. Я совершил над собой усилие и попытался сосредоточиться на звуках квартиры. Никогда еще пробуждение не было для меня настолько тяжелым процессом. Наконец я открыл глаза. Голова была еще совершенно чумная, и волны дурмана все пытались отбросить меня назад, в беспамятство. Длинные вечерние тени от предметов лежали на привычных местах. Часы едва слышными щелчками отбрасывали время вперед. Я зевнул и ощутил сладковатые миазмы моего застоявшегося дыхания. Я подумал — Зинаида умерла. Воспоминания посыпались на меня. Больница, поджог Зинаидиного барахла, встреча с Сашей. И, наконец, смяв все остальные воспоминания, на меня обрушилась мысль: «Х…мин»! Вдруг я сел, услышав сразу несколько незнакомых голосов в прихожей. Я вскочил с кровати, и тут в комнату вошла непривычно бледная мама в сопровождении двух молодых полицейских, один из которых сказал недовольно: — А говорили — лежит больной. — Пройдемте с нами, — попросил меня второй (именно попросил, а не потребовал). — Это еще зачем? Куда? — взвилась мама. — Затем, что необходимо выяснить обстоятельства смерти Зинаиды Андреевны Костиковой. Знаете такую? — Вы меня подозреваете… — Вы оставили в больнице свой планшет, в нем много чего интересного написано. Я даже хихикнул. Планшет. Я и правда посеял его где-то. Мама заорала: — Это Сашенька, Сашенька ее допек! И уехал, сучонок! — Разберемся, кто кого допек. — Не трогай его! Руки от ребенка моего убери! — Мать толкнула полицейского, который и не думал ко мне прикасаться. — Ма, прекрати… — Не троньте! Не имеете права! Он больной! Больной! — принялась она вопить. Она даже повисла на полицейском, хотя он не подавал никаких признаков того, что собирается наброситься на меня и применить силу, и попыталась одолеть его своими разъяренными сорока шестью килограммами. — Простите ее, — сказал я им, — это нервы. Дверь распахнулась настежь, и я увидел за ней растерянных соседа с соседкой из квартиры напротив. «С понятыми пришли», — понял я. Соседи, милейшие люди, были совершенно сконфужены, мне их было даже жаль. Мама наняла мне адвоката — женщину с роскошными фарфоровыми зубами. Она просит меня «не расслабляться», говорит, если «правильно подойти к построению защиты», можно будет схлопотать не по полной или вообще отделаться условным сроком. Но это уже детали. Для нас с ней слово «правильно» имеет разные значения. Для меня с приходом в изолятор в этой истории поставлена, наконец, точка. Я просто жду день за днем, когда все закончится. Я нервирую адвоката своей расслабленностью и покорностью. Любой уважающий себя убийца стал бы хотя бы для порядка препираться и отнекиваться, я же не сделал ни того ни другого. Я для них диковинный экземпляр. Не идиоты же они, чтобы не понимать, что что-то со мной не так. Я и согласен, что веду себя не совсем, скажем так, нормально. И эта непреходящая сонливость, которую я не могу скрыть даже на допросе. «Сыночка, — сказала мне мать во время последней встречи, — ты только не нервничай. Много тебе не дадут. Я все устрою! Выйдешь когда, заживем с тобой лучше всех. Обойдемся и без Зинаидиной жилплощади. Без Леры нам с тобой места будет больше чем достаточно». Мама носится с идеей раздобыть заключение о моей невменяемости. Она думает, что если один раз меня такой фортель спас от армии, то сейчас спасет и от тюрьмы. В психушке мне будет лучше, чем на зоне, рассудила она. Моя болезнь снова поднята мамой высоко, как флаг, и реет гордо. Я никак не комментирую материны усилия, теперь мне плевать. Я все уже решил. В этот раз она не собьет меня с пути. Итак, главную и единственную улику против себя — дневник — я сработал на славу. Подробности того, как я собираюсь убить Зинаиду, изложены красочно и сочно. С указанием конкретных дат и препаратов. Масса пространных рассуждений о том, как я ненавижу жертву. Разумеется, в самом начале следствия вылезла еще алчная и неутомимая Ольга, которая своими показаниями наверняка подлила масла в огонь, расписала, какой я странный тип, как подозрительны были мои речи относительно старухи. Еще один кусочек мозаики для живописания мрачной картины. Так что ситуация с расследованием, кажется, не должна дать крен в неожиданную сторону. У следователя есть кандидат, у которого была и причина и возможность убить старуху, и который, к тому же, не отпирается. Он полагает, что основной и единственный мотив убийства — квартира, а единственный человек, который мог Зинаиду отравить, — я. И хоть мама с адвокатом думают иначе, моя задача его в этом не разубеждать. Я пишу на бумаге, и это последняя запись в моем дневнике. Что бы ни решил суд, писать про Зинаиду я больше не собираюсь. Для следствия эта история еще не закончена, но она закончена для меня. Какое решение вынесет суд, можно будет прочесть в Интернете. Для меня это не важно. Важно лишь то, что я осознал свою вину и признаюсь. Остальное — нюансы. Зинаиду убил я. Адвокат говорит мне не признавать вину. Дескать, мне нет необходимости смягчать сердце судьи признанием, улики против меня по сути косвенные. Она собирается парировать: мало ли кто и что пишет в своих дневниках. Она говорит, что шансы на то, что меня вообще полностью оправдают, составляют пятьдесят процентов. Это много! Но я собираюсь вину признать безоговорочно. И не для того, чтобы вызвать сочувствие. Какие бы печальные последствия ни ждали меня, я признаюсь. Потому что — я это сделал. Зинаида до сих пор прохлаждается в морге. И будет прохлаждаться, пока дело не закроют. Результаты вскрытия озадачили врачей, которые не нашли никаких назначений на «Х…мин» и выяснили, что у Зинаиды не было необходимости его принимать. (Лера могла бы объяснить им, что к чему, но к тому моменту, испугавшись содеянного, она уже два дня как сбежала). Бабка находилась под нашей опекой, понятно, что без внимания передозировку «Х…мином» не оставят. Лера, конечно, все-таки глупышка. «Х…мин»-то она купила, но, не зная необходимой дозировки, дала Зинаиде слишком много. Судя по результатам вскрытия, Зинаида употребила почти целый пузырек. Лера, как могла, постаралась отвести от меня беду, святая простота, — и навлекла беду еще более серьезную. Она попыталась замести следы, но безуспешно. Прочитав мой дневник, она позабыла его удалить. Я оказался не умнее и тоже про это не подумал. Не до него мне было в последние недели. Так что когда стартовало расследование смерти Зинаиды, его легко нашли, я сам оставил его в больнице — очень удобно. Записей хватит с лихвой, чтобы признать меня виновным. Мать сказала бы: «Лера так поступила, потому что хочет нам отомстить!» Но я знаю, что Лера хотела помочь. И теперь я должен — помочь ей. Маме я правду не скажу. Может, когда-нибудь, но не сейчас. «Я все сделала», — сказала тогда Лера. «Это ненадолго», — сказал я, и она ответила: «Я знаю». Я не понял, не догадался, что она затеяла. За все время расследования про Леру меня спросили лишь вскользь, мол, кто вообще такая. Лера, у нас не прописанная и ни в одном документе не фигурировавшая, не заинтересовала полицию. Так, была у подсудимого девушка, да сплыла. И что с того. Не она, в конце концов, дневник писала. И не она призналась в том, что извела Зинаиду Андреевну Костикову. Так что никто Леру не ищет. В последний раз я видел ее, когда она собирала сумку; прошло всего несколько часов с того момента, как она дала Зинаиде «Х…мин». Это был ее новогодний мне подарок. Мне и матери. И какими же неблагодарными мы оказались. Как мы отреагировали. Она пробыла сутки у Аллы и уехала. Куда — неизвестно. Ни записки, ни сообщения на телефоне. Бедная девочка, она так хотела мне помочь. А мне плевать было, где она, я не интересовался ни местонахождением Леры, ни тем, что она чувствует. А ведь я мог и раньше догадаться, что Лера хочет убить Зинаиду Андреевну. Никакая не судьба вмешалась в ход болезни Зинаиды. Это была моя дуреха. Я слишком привык отмахиваться от Леры, считая ее ни на что не способной, но, надо сказать, ей удалось меня удивить. Неужели последние дни или даже недели она обваливала кружочки кабачков в муку и ворочала котлеты на сковородке, уже зная, что убьет старуху? Бедная моя, глупая Лера. Она восприняла мои записи как сигнал к действию. Она рассудила: наши отношения можно спасти, только убив Зинаиду. Жертвовать собой — это вполне в духе Леры. Ей все было нипочем, лишь бы знать, что я люблю ее по-прежнему. И она не придумала ничего лучшего, как сходить к Зинаиде вместо меня и напихать ей в новогодний пудинг побольше «Х…мина». Чтобы уж наверняка. Чтобы всем стало наконец хорошо. Уже через неделю-другую, думала она, мы съедем от матери в Зинаидину квартиру и можно будет готовить на собственной кухне, что душа пожелает. Интересно, сколько времени ей потребовалось для того, чтобы принять решение? Уверен, она действовала спонтанно, под воздействием вдохновения. Вряд ли моя Лера смогла бы долго никак не выдавать себя. Не может такого быть. У нее любые эмоции отражаются на лице. Лера, Лера. Из-за тебя я так и не смог и уже никогда не смогу насладиться счастьем, которое считал заслуженным. «Счастье — это когда тебе не нужно никого убивать» — так я считал. Мне не пришлось никого убивать, но счастья я так и не испытал. Из-за тебя убийство, которое я спланировал, все равно состоялось, и что из того, что не моя рука нанесла удар Зинаиде? Мне не придется лукавить, когда я сознаюсь в убийстве Зинаиды Андреевны Костиковой. Лера ли, я, — какая, в сущности, разница. По большому счету, я и считаю, что это я прикончил старуху. Убийство, оно остается убийством на всех этапах, начиная с самого замысла. Пишите, господин судья, что исполнитель я, это не будет серьезным отступлением от истины. Свое дело ты, Лера, так или иначе, сделала, и, несмотря на то что благодаря твоей помощи я окажусь в тюрьме, я принимаю твою жертву с чувством глубокого уважения, едва ли не благоговения. Где бы ты ни была сейчас, знай об этом. Из вещей ты взяла с собой всего ничего. Полагаю, сейчас ты в своем Муроме, дрожишь от страха, но я не знаю твоего адреса, не могу пока выйти с тобой на связь, хотя бы для того, чтобы сказать, что тебе ничего не грозит. Заслуживаю ли я твоего прощения? Здесь, в изоляторе, я смог обдумать все тщательно и теперь с полной уверенностью говорю: вся эта история проехалась по тебе особенно неумолимо. Безропотная, ты не могла противостоять никому из нас, ни мне, ни Зинаиде, ни матери, и каждый из нас покуражился над тобой в меру своих сил и нравственных принципов. Убийца и агнец в одном лице, вот ты кто, Лера. Я защищу тебя.