— Мне было восемнадцать, — объяснял Саша, — я был глупый, неопытный. Я не знал законов. А она каждую секунду давила мне на мозг. Плакала, говорила, что боится остаться на улице. Ей как-то удалось заставить меня чувствовать вину за то, что меня не было рядом, когда мама умерла. К тому же я и сам слышал, что мама считает справедливым, что половину квартиры получу я, а половину — Зинаида. Она просто не успела заверить завещание. И я сам отписал Зинаиде половину квартиры. — Погоди, — спохватился я, — я же видел документы. По ним квартира находится в стопроцентной собственности у Зинаиды. Саша скривился: — Господи. Был девяносто первый год. Тогда превратить в договоре «пятьдесят процентов» в «сто» стоило всего ничего. Она подделала одну бумажку, и уж с ней подмахнула договор и получила всю квартиру, а не половину. По тем временам это была совершенно скромная, ничем не примечательная аферка. — А ты пытался с ней судиться? — Повторяю, мне было восемнадцать, я был глуп и курил траву. Это сейчас мы с тобой сидим в кафетерии «Бомонд», а тогда здесь была столовка «Феникс». Когда Зинаида в мое отсутствие сменила замок, вместо того, чтобы идти к юристам, я пришел сюда и напился в сопли. Что происходило дальше, Саша помнит уже плохо, но это было и немудрено, потому что и когда его выгнали из кафе, он продолжал пить. Он вернулся в кафе и украл там нож. Он говорит, что хотел только напугать Зинаиду, и я ему верю. Но та, когда увидела за дверью племянника с ножом, вызвала милицию… Глава 17 Но полежать на следующий день в постели не удалось — мать потащила меня с собой в больницу. Зинаида, даже мертвая, исхитрялась доставлять мне неудобства. — Я что-то неважно себя чувствую, — сказал я. — Кто бы сомневался. Мне одной похороны организовывать? Я и так вчера моталась туда-сюда, ноги стерла знаешь покуда? Пока некоторые коньяк попивали. Будь добр приподнять зад и доехать до больницы. Лера, кстати, звонила? — Нет, а тебе? — Моя она, что ли, девушка? Нет, не звонила. Мне тоже, может, начать выпендриваться? Удобно — делать ничего не нужно. Я видел, что мама отсутствию Леры рада. Райские картины, которые я рисовал в своем воображении — вот я лежу, вытянув ноги, в то время как надо мной курится легкий дымок из большой кружки, что стоит у меня на животе, — были растоптаны. Я раздраженно стал натягивать брюки, те, в которых был вчера. Они все еще пованивали копотью. Мысль о том, чтобы вымыться и причесаться, была неприятна. Удостоверившись, что я действительно собираюсь, а не валяю ваньку, чтобы снова лечь, мама ушла одеваться. — Заключение о смерти я вам дать не могу, — сказал лечащий врач Зинаиды. — Это еще почему? — насупилась мама. — Нет еще результатов вскрытия. — Вскрытие можете не делать, — великодушно заявила мама, — я напишу заявление, что мы от него отказываемся. — Спасибо вам, конечно, что бережете наши ресурсы. — Врач шутливо ей поклонился. — Заявление-то вы можете подписать, а отказаться — не можете. — Что это так? — А вот так. Вы не родственники, и ситуация получается не вполне стандартная. Да, я поставил ей диагноз. Но положено заключение патологоанатома. — Что вы мне голову-то морочите? — Маму шутливый тон беседы совсем не устраивал. — Мадам. Перестаньте кипятиться. Вы думаете, мне нужно это заключение? Или, может, у патологоанатома нет других дел? Давайте просто пройдем эту процедуру. И дождемся результатов экспертизы. — А родственники могут подписать заявление, что вскрытие не нужно? — Маму просто так с курса не собьешь. — Сына, где этот ее Саша? Может, он напишет? — Саша уже улетел в Канаду, — сказал я. — Никто ничего не подпишет, — возразил врач. — Смысла нет. Закон обойти не удастся, хоть я и разделяю ваше мнение о том, что вскрытие не нужно. — Вы понимаете, что нам хоронить надо? Что с нами на кладбище без свидетельства о смерти и разговаривать не будут? — И скоро оно у вас появится. — Врач отдал маме честь и, явно не растеряв своего неизменно хорошего настроения, пошел дальше. А мамино дыхание стало тяжелым. — Нет, черт знает что такое, — прошипела она, присаживаясь рядом со мной. Я не открыл глаз. Я медитировал. Я спокоен. Все самое страшное позади. Зинаиды больше нет. Нет. Пока мама ругалась с врачом, грудную клетку старухи уже располосовали в виде буквы «Y». Ее паршивое сердце рассмотрел патологоанатом, который, наверное, удивился, сколько этот орган может заключать в себе злобы. Он сказал: «Надо же, какой любопытный экземпляр. Как человек с таким ожесточенным сердцем сумел умереть своей смертью? Наверняка его должны были пришить еще давно». После похорон я буду спать. Спать. * * * Когда Саша плыл в Сиэтл, ему приснился сон — он находится среди высоких, фантастически красивых зданий. Ему хорошо, он смеется от радости и танцует. «Вообще, я очень редко вижу сны, — признался он, — поэтому, если они случаются, не стараюсь сразу же выбросить их из памяти. Думаю, они что-то да значат. Из-за того сна я четко понял, что останусь жить за границей». Он помолчал и добавил: «Хотя, может, это был лишь результат плохого питания — на яхте мы ели одну лишь сухомятку, и у меня постоянно болел живот». После того, как Сашу задержали, он отделался тремя днями в изоляторе. Увечий он Зинаиде не нанес, и ему вменили только мелкое хулиганство. Побичевав несколько дней по друзьям, он занял тут и там и купил самый дешевый туристический тур в Европу — в Польшу. С собой он увез лишь несколько самых необходимых вещей и пылкое проклятие тетки. Был девяносто первый год. Наплевав на экскурсионную программу, в Варшаве Саша пробыл ровно столько времени, сколько требовалось для покупки билета в Германию. Равнодушно выслушав новость о том, что в России произошел путч, он бросил свою группу и укатил на ночном поезде. Про себя он уже решил, что в Россию не вернется. Поезд привез его в Нюрнберг, где он объявил себя беженцем, напирая на то, что не желает мириться с существующим в России режимом. Месяц он провел в лагере для таких же, как он, ожидая решения своей участи, это, по его словам, закалило его дух. «Досаждали в основном три араба, — объяснял Саша скороговоркой (когда он напился, стал говорить еще торопливее), — они всюду ходили вместе и, чуть что им не нравится, сразу хватались за нож — здесь не лежи, тут не ходи. Однажды нанюхались чего-то, подобрели, и один спросил меня, больше жестами, чем английскими словами — что я делаю в Германии. Я попытался, тоже жестами, объяснить, что в России я напугал ножом свою тетю. Так они решили, что я зарезал человека, и с тех пор зауважали и перестали цепляться». — А что же Зинаида Андреевна? — спросил я, — ты общался с ней потом? — Нет, — Саша сказал это жестко, стало даже неуютно. На мой резонный вопрос, простил ли он тетку, он отрезал: — Простил, но не сразу. В конце концов, сейчас я счастлив тем, что имею, и если не она меня к этому привела… Но сперва было трудно. Жил в постоянной ненависти, ни на минуту не переставал терзаться. Потом, когда общался с нашим батюшкой, он говорил — прости себя сам. Я каялся, просил прощения и сам старался простить. Простил. Потом просто жить захотел, без этого. Радоваться снова. Дышать нормально. Я устал носить это с собой. К нам подошел врач. — Готовы результаты вскрытия, — сказал он. — Так давайте их уже сюда, — мама, потирая глаза, встала, — сколько ждать-то можно. Нам нужно заключение о смерти. — Все не так просто. — Что еще, о господи… — Есть нюанс. У нее сильная передозировка препаратом, который ей прописан не был. — Это еще что значит? Можете говорить нормально? Я поднял руку, мол, объясняйтесь со мной, я пойму. — А это значит… — я заметил, что врач смотрит на маму уже без обычной своей шутливости, — что у всех у нас проблемы. В ней нашли слишком много «Х…мина». Голос врача вдруг загремел как набат, и я стиснул голову руками, чтобы уберечь ее. Ноги ослабли, размягчились, стали слишком ненадежной опорой, пришлось снова сесть на скамейку, чтобы не упасть. Он протянул мне бумагу. Глаза выхватили фразу острое медикаментозное отравление. — Так какие у вас предположения, откуда «Х…мин?» — спросил врач. Я, не в силах стряхнуть оцепенение, смотрел на заключение патологоанатома. — Сына, что он там стрекочет? — Мамино лицо снова пошло красными пятнами. — Что ему надо? Он даст нам, наконец, справку?? Я сжимал в кармане баночку с «Х…мином». Вот он, невскрытый, крышка прочно прижата к стеклу фиксатором. Как? Каким образом? Накатила волна дурноты, это вчерашний коньяк. Все-таки с моими сосудами коньяк — опасная вещь. Наконец звуки больницы снова стали четкими. Партитура, которую я написал для Зинаиды, кем-то безупречно разыграна. Даже в отсутствие дирижера смерть не позволила себе ни фальшивой ноты, ни отступления. Я давал ей только «Флурпакс»! Но Зинаида каким-то образом все-таки съела «Х…мин». И умерла. Я с трудом встал (ноги все еще были мягкие) и честно сказал врачу: — Нет. Я не знаю, откуда в ней «Х…мин». Если из Сашиной истории исключить Зинаиду, то получились бы превосходные путевые заметки, которые, вероятно, имели бы успех у читателя. По крайней мере, сейчас я жалею, что не расспросил Сашу поподробнее о деталях его странствий — а ведь они, в самом деле, были весьма необычны. Авантюра с марш-броском из России в Канаду, растянувшимся на целый год, заслуживала большего внимания, и, несомненно, в любой другой момент я отдал бы должное его приключениям. В Сиэтл Саша прибыл не без помпы — на белой яхте, — правда, в качестве юнги. Ожидая в Германии, пока примут решение относительно его персоны, он объездил автостопом несколько городов и даже побывал в Киле, где в те дни проходило самое яркое событие года — международная парусная регата. Делать ему все равно было нечего, а в лагерь с арабами возвращаться не хотелось. В Киле, затерявшись в жизнерадостной толпе зрителей, он подолгу смотрел на яхты, засунув руки в карманы. Манжеты куртки уже совершенно испачкались, и он старался не оставлять их на виду. Тем же вечером он познакомился с капитаном яхты из Петербурга, они выпили и разговорились. Капитан, мастер яхтенного спорта и бывалый путешественник, мгновенно снес своей татуированной рукой реальность, в которой жил Саша, и нарисовал перед ним другую, головокружительную — предложил поработать помощником-юнгой на его яхте. Капитан произвел на Сашу огромное впечатление — силой, статью, незаурядной биографией. В прошлом он работал учителем труда и яхту сделал почти полностью своими руками. Энтузиазм Саши, с которым он согласился на это предложение, был вполне объясним, и его нисколько не смутило, что плыть им предстоит аж в Сиэтл. В тот момент мысли о самоубийстве были для него более привлекательны, чем мысли о будущем. Ему было все равно куда направиться, а капитан не только предлагал хоть и зыбкую, но почву под ногами, но и обещал выправить парню с замусоленными манжетами паспорт моряка. Сашу не смутила ни маленькая заработная плата, на которую человек в менее стесненных, чем он, обстоятельствах никогда бы не прельстился, ни то, что он довольно слабо представлял, что есть такое — корабль. Тимур (так звали капитана) потом рассказывал, что горячечный энтузиазм молодого человека списал на виски, которым угостил его, и что он решил, что Сашу после этой встречи он больше не увидит. Но Саша никуда не делся. Тимур планировал продать яхту в Сиэтле, покупатель у него уже имелся. Вся рисковая поездка затевалась из-за прибыли. Они отплыли из Киля рано утром — Саша, Тимур и парень-белорус, первый помощник Тимура. «Я до этого ни разу не плавал по морю, — признался Саша, — и даже не знал, есть ли у меня морская болезнь». Саша сказал, что это было удивительное путешествие и что жизнь в открытом море было лучшее, что могла предложить ему в его тогдашнем состоянии судьба. Они три месяца пересекали Атлантический океан и не испытали при этом особых потрясений (кроме слабого однообразного питания). Земля, которая явилась, наконец, на горизонте, показалась ему чем-то диковинным. Впрочем, неоглядная морская даль — именно это и было ему нужно. В море он был недосягаем для всех, затерялся от всего мира. Оно давало чувство безопасности, а грубая физическая работа и соленый ветер притупили душевные переживания. Порой, глядя на расстилавшуюся во все стороны бесконечную воду, он даже забывал о том, что случилось с ним на берегу. Когда, пройдя через Панамский канал, яхта начала огибать Северную Америку, стало гораздо веселее — они стали заходить в города, поездка в каждый из которых уже сама по себе могла бы показаться Саше сном еще не так давно. По мере того как в Сашином паспорте копились штампы — Сан-Хосе, Манагуа, Гватемала, Акапулько, Тигуана, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, — в нем самом росла уверенность, что ему не следует возвращаться в Германию. В Германии ловить нечего, поучал его Тимур. Тебе надо из Америки махнуть в Канаду. Там проще зацепиться. Там помогут. Из Сиэтла беги в Ванкувер, эту границу можно перейти, если знать как. И Саша перешел границу. Это действительно оказалось делом гораздо более прозаичным, чем можно было подумать, он даже нарисовал мне схему на салфетке в кафе, чтобы я лучше понял траекторию его побега. Даже не пришлось ползти по-пластунски. Тимур научил его, как добраться до нужного места, где следует пригнуться, а где бежать стремглав. Обещанные в Киле деньги он, впрочем, выплатил юнге далеко не в полном объеме. В Ванкувере, наученный Тимуром, Саша постучался в двери русской православной церкви, куда в буквальном смысле слова ввалился, падая от усталости. Его приютили, дали кров на какое-то время, а потом он так и остался работать в миссии при храме.