— А Саша-то ваш, что же — написал вам? — поинтересовалась мама. Не удержалась все-таки, решила помучить Зинаиду в отместку. Сама не умнее старухи. — Написал, — сообщила та, отвернувшись. — Так, наверное, ему ответить надо? — Уже ответила. — Да вы же видите плохо. Вот, я за вас пишу. — Днем написала. Днем-то я вижу нормально. — Тогда давайте сюда открытку, я отправлю ее вместе с остальными. — Отправила уже, — с достоинством ответила старуха. — Ах вот как? — скептически вскинула брови мама. — Ну-ну. Я пошел на кухню, чтобы поставить чайник, сил не было слушать этот бред. Я взял планшет и хотел продолжить писать. Но им нужен был зритель. Уже через несколько минут они притащились на кухню. Мама мыла посуду, то и дело оглядываясь через плечо, чтобы втолковать старухе, театрально печалившейся за столом, что та не права. Зинаида наступила матери на любимую мозоль — на мою беду поинтересовалась, как дела у нее в ателье. На воре и шапка горит, и мама сразу же разгорячилась. — Легко сказать — откажи. А как отказать, если заказчик пришел и просит? — Мать поставила на стол мокрую тарелку. — Очень просто. Лучше сразу ему отказать, чем врать потом. Нахапаешь заказов, а сделать не успеваешь, хорошо разве? — Если отказать, то упустишь клиента. А с ним и деньги. Зинаида неожиданно проявила интерес к тому, как мама выкручивается на работе и, к моему удивлению, быстро ухватила суть проблемы. Ее рассуждения были беспомощно старомодны, но в целом правильны — всех денег мира не заработаешь, жадность — это грех, подводить людей нехорошо. — Я, может, старая и чего-то не понимаю, но что тебе это дает? Если в срок не сделаешь, то заказчика все равно потеряешь. — Тут с умом подходить надо. Я когда человека вижу, то сразу могу сказать — вот этому лучше сразу сделать, а этого можно и помариновать, этот подождет. Разбираться в клиенте надо. Чтобы с подходом. — Ну вот маринуешь ты их, маринуешь, а приработок все равно — три копейки. Не лучше ли нервы поберечь? — А сто раз по три копейки — вот вам и три рубля. А вы, значит, считаете, что по копейке зарабатывать зазорно? Вам все подай сразу, да? — О копейках думать — копейки и получать. Что, озолотили тебя твои копейки? Сидишь там, клюешь по зернышку, да все никак не наклюешься. — Вы, можно подумать, сидите как-то… — Мама застопорилась, пытаясь сформулировать, каким именно образом сидит Зинаида, но так ничего и не придумала. — Я хорошо сижу, — раздражающе покорно ответила та. Обе удивленно вскинули брови, услышав мой нервный смех. Слишком долго я не спал, не смог удержать себя в руках. Два жулика диспутируют о честности и морали, кому рассказать, не поверят. И обе так серьезны. — Что тебе, Сева, смешно? — почти ласково поинтересовалась Зинаида и принялась вытирать насухо тарелку непонятно откуда выуженным засаленным куском полотенца. Завидев эту тряпку, мать встала в стойку и стала выжидать подходящий момент, чтобы обманом вырвать ее из Зинаидиных рук. Знала — просто так полотенце ей не отдадут. — Смешно, если честно. — Какие-никакие, а деньги имею. — Мама повернула к Зинаиде лицо, на котором застыла гримаса неопределенного характера — печаль? гнев? — Свои, не чужие. Это закон такой — кто что-то делает, у того что-то и будет. По-другому не бывает. Я ни у кого ничего не прошу, ни у кого на шее не сижу. А многие сейчас любят… пожить за чужой счет. — Хорошо, милая. Хорошо. Если я вернусь в комнату, они и там придумают себе дело. Планшет пришлось убрать. — Вы такая умная, — мама принесла за стол целую кипу тарелок, — потому что вам семью кормить не надо. — Мы все помним, что сидим у тебя на шее. — Я не удержался, включился в их дискуссию. — Да ну тебя. Еще один… максималист. Деньги, значит, только мне тут нужны? Тебе не нужны? — Деньги всем нужны. — Полотенчико отдайте. — Какое? Это? Не тронь, я им вытираю. — Вы смотрите хоть, что делаете? Я намыла все, а вы пачкаете. — Где испачкано? Все чисто, видишь. — Зинаида продемонстрировала ей тарелку. Все, что я успел написать в дневнике: Счастье — это когда тебе не надо никого убивать. В ванную, куда я вышел ополоснуть лицо, вскоре ворвалась мать и, облокотившись на стиральную машинку, выдохнула: — Паршивка. Теперь все по новой отмывать. Дай отдышусь здесь, а не то ее стукну. — Не лезь к ней, и она отстанет. Сама докопалась до нее с этим Сашей. — И главное, сидит на моем обеспечении и еще жить меня учит. Я ей то, я ей сё, а понимания ноль. Я уйду — кто ей поможет? Сашенька ее? — Она нервно хихикнула. — Выдумает тоже. Что там психиатр сказал, маразм это у нее? — Сенильная деменция. — Один хрен — дура. Вид белоснежно-свежей ванны умиротворил ее: — Хорошо получилось. Не зря деньги потратила. Считай, новую вам с Лерой пока можно не ставить. — Ага. — Ну, или не с Лерой, это как получится. — Ма. — Ладно-ладно. Нравится ванна-то? — Нравится. — А ты говоришь, не лезь. Да если б я не лезла всюду, что бы мы вообще сейчас делали? — И не знаю даже. — Жалко, сестричка твоя… — Прекрати. — Но ванна хороша, ничего не скажешь. Целуй мамочку. — Отстань, мамочка. — Целуй! Отчалившая выставка густо устлала пол рекламными буклетами, фантиками, сплющенными упаковками, в которых тонул звук шагов. Теперь павильон спешно готовился к форуму индустрии красоты. Толик, потерявший несколько бойцов в празднествах, посвященных окончанию прошлой выставки, пришел в неистовство и грозился уволить и остальных. Поредевшая бригада трудилась хоть и бойко, но категорически не укладывалась в сроки. Пришлось работать параллельно с репетициями манекенщиц, которые изрядно отвлекали внимание оставшихся в строю сотрудников. Девчонок в павильон подвозили чуть ли не сотнями и с утра до вечера заставляли оголяться, принимать позы, маршировать прямо посреди нашего полигона. Манекенщицы, как и мы, частично болели, частично отлынивали и тоже не успевали подготовиться к празднику, что выводило из равновесия их распорядителя. На площадке метались два разъяренных главнокомандующих: наш — грузный, краснолицый, ощутимо пованивающий потом, и миниатюрный, вылизанный начальник модельного агентства. Матерились оба, впрочем, на равных. Девушек было жаль, ни одну не похвалили ни разу, лишь бранили. Они флегматично поводили глазами в ответ, когда командир называл их коровами и мочалками, и продолжали по команде сновать туда-сюда на тонких ножках, сохраняя на лицах профессиональные улыбки. Толик спрашивал у их начальника, когда тот увезет, наконец, своих девок, а то очень уж не хочется выкалывать пацанам глаза. Мне повезло работать неподалеку от той, что рекламировала микроскопическое платье. Моделька — презрительная мина, рука на боку, сисечки бодро подрагивают в такт походке — в сотый раз прошла мимо меня, но удовольствия своего директора не вызвала. У нее были тощие изможденные ляжки, а на руках от худобы проступили вены. «Потолще-то глисты не нашлось?» — размышлял вслух Толик, поглядывая на нее. Позвонила Лера, напомнила, что они с мамой ждут меня. После того как я повесил им кронштейн, мне поручили прикрепить еще и полки, куда будут складывать сантиметровые ленты, обмылки для черчения и прочую чепуху, что захламляет столы. Я быстро покидал вещи в сумку и, отряхнув колени, стал пробираться между полуобнаженных ароматных тел, стараясь не прикоснуться к ним своей пыльной робой. Материн голос я заслышал еще на подходе к ателье — он был громче обычного и слишком уж беспокойным. Не о длине брюк она спорила с кем-то. Вот она замолчала. Первой, кого я увидел, была Лера, которая окинула меня вскользь невидящим взглядом и готова была уже отвернуться, когда я окликнул ее. Узнав меня, она встрепенулась, смутилась почему-то. Не улыбнулась, не подошла. Мама, стоя ко мне спиной, лихорадочно перерывала кипу одежды на закроечном столе, бормоча что-то. Я подумал, что это она там ищет, и тут заметил женщину. Она сидела на стуле у стены, и ее безмолвность, суровая недвижность не оставляли сомнений — это не клиентка, которая ждет, пока ушьют ее юбку. Аллу я представлял себе совершенно другой — этакой тетюхой с чернявыми усишками, но она оказалась миниатюрной молодухой, гладенькой, прозрачно-светлой — с отливающей розовым кожей, тусклыми пепельными волосами. Глаз белесый, злой. Тонкий ротик сжат печальной подковкой. Сидя подчеркнуто прямо, она, сложив миниатюрные ручки на коленях, невыразительно и неотрывно глядела на мать. — Вам что-то нужно? — вежливо поинтересовалась она, переведя на меня свои светлые глаза. — Я к Ирене Викторовне. Услышав мой голос, мама повернулась ко мне, и меня поразила растерянность в ее взгляде. Перевозбужденная, пышущая жаром, с красными пятнами на щеках и блестящими горячечными глазами, мама являла полный антипод анемичной бледной Аллы. Сейчас особенно хорошо было заметно, что эндокринная у нее ни к черту. Их бабу-портниху я не сразу и приметил, она забилась в угол и ссутулилась так, что оттуда виднелась лишь ее седая кичка. В руках у нее были, казалось, все те же брюки. Лера стояла по стойке смирно, упершись взглядом в стол. Уволили все же, понял я. — Так. Это не доделано. И это надо закончить, — шептала мать, перерывая вещи. — Ирена, не нужно ничего доделывать. Оставьте одежду в покое, все закончит Тамара, — монотонно сказала Алла. Видно было, что она обращается к матери с этим призывом уже не в первый раз. — Надо дошить мне, она тут не разберется. — Тут без ста граммов никто уже не разберется. Это надо же — хранить вместе и заказы и левак. Хватит там копаться. Вы меня задерживаете. — Мне это… Так… А это что такое? — Мама никак не отреагировала на Аллины слова. — Вы оставите, наконец, одежду в покое? Вы уволены, уходите.