Я машинально кивнул, радуясь еще одному воспоминанию. Сколько дней прошло? Я мало что помнил, но знал, что прошло не так уж много времени, максимум неделя, с того памятного разговора с Управляющей Франциском II системой Камальдулой. Тогда Управляющая предложила мне крайне рискованный план по внедрению в замкнутый и проклятый карантинный мир Формоз. И я согласился… Воспоминания возвращаться не хотели, и я знал почему – чтобы попасть сюда, я прошел через процедуру временной блокировки памяти плюс меня накачали долгоиграющей смесью транквилизаторов и еще чего-то для почти полного убавления эмоций и понижения умственной активности. Да… Камальдула пояснила, что временная блокировка воспоминаний настроена таким образом, чтобы блокада могла быть разрушена только моим собственными эмоциями. Бурная радость. Кипящая ярость. Бешеная злоба. Думаю, я справился последними двумя способами – ярость и злоба стали тем молотом, что выбил ментальную заслонку у меня в башке. Вся эта хрень в свою очередь была нужна, чтобы я мог успешно пройти тестирование на стирание памяти – после того, как контейнер с нашими тушами был разморожен. В чем заключалось машинное тестирование я не знал, но раз я здесь – все получилось. Хотя память могла бы вернуться и пораньше – с транквилизаторами перемудрили. Несмотря на покрывающие меня раны, я уже успел убедиться, что все конечности мои родные, ничего не добавлено и не убавлено. Еще гляну в зеркало, на ощупь морда та же самая. Хотя на морду посрать – главное руки и ноги на месте. Я могу действовать. Я могу убивать. А убивать придется… особенно сегодня – в их веселый долбанный праздник. Присосавшись к бутылке с водой, я выпил половину, а остальное вылил на макушку, смывая разъедающуюся раны соль. Побрызгав и в глаза, проморгался, частично вернув остроту зрения. Глянув вперед, убедился, что до Сорокушки осталось шагов двести, а навстречу мне уже бегут радостные встречающие… Глянув на трех спешащих загорелых хренососов, я подбросил на ладони нож. Заточенная полоса стали длиной в мою ладонь, а к ней прилагается не слишком удобная для хвата деревянная ручка. На ней несколько стертых и срезанных имен – предыдущие владельцы? Последнее имя читается четко – Гольдер. – Гольдер – хмыкнул я, дергая головой в сторону и пропуская рядом с ухом пущенный мне в лоб шипастый камень с веревочным хвостом – Сука Гольдер… Второй камень прошел далеко в стороне, от третьего я опять уклонился, продолжая двигаться вперед, чем сильно удивил бухих ушлепков. От полетевшего навстречу удара ноги я даже уклоняться не стал – подбил грязную пятку вверх, роняя дебила на спину. Пройдя мимо, я с готовностью шагнул в объятия чернобородого лысого здоровяка, уйдя от тесака в его лапе и вбив свой нож ему меж ребер. Подхватив выпавший тесак, крутнулся, снося голову третьему и поспешно отпрыгнул, не желая пачкаться в хлынувшей крови. Пока двуногий фонтан покачивался и прыскал все слабеющей кровью, я шагнул к пока живому, успевшему подняться с песка. Он поспешно выставил перед собой руки: – Погоди! Мне сказали, и я пошел! Погоди! Мир?! Мир?! Удар тесаком лишил его обеих рук. – Ладно – кивнул я – Мир… – А-А-А-А… – перейдя на тонкий вой, он помчался в сторону лагеря. Бежал он недолго – убедившись, что с убитых забирать нечего, я прихватил только тесак, вытащил свой нож и догнал безрукого бегуна уже через сорок шагов, оставив его лежать на испещренном следами песчаном вздутии. – Дотащи… – стекленеющие глаза неотрывно смотрели на грязные палатки впереди – Дотащи, сука… – Ага – зевнул я, ускоряя шаг. Припекало… Долбанный праздник… – До… Выметнувшийся из моря упырок подхватил умирающего шипастыми граблями и задом вернулся в прибой, оставив на песке пятна крови и дырчатые следы своих восьми крабовых лап. Почти человеческая, безволосая и будто оплывшая голова с торчащими из глазниц толстыми стебельками свисающих на щеки глаз повернулась ко мне, перед тем как уйти в воду: – Зачтется за мясо… – Ага – повторил я, бросая взгляд через плечо и убеждаясь, что предыдущие оставленные мной трупы уже исчезли в воде. Подводная прибрежная живность тоже радовалась кровавому ежемесячному празднику Смакендритт. Хотя сегодня их радость была куда сильнее – вроде как слышал я день или два назад, пребывая в своем сомнамбулическом коматозе, что во время этого праздника обычно вообще ничего не происходит. Максимум пара изнасилований, несколько драк и редко, очень редко потеря кем-нибудь конечности, что торжественно швыряется на мелководье. Гибели случаются еще реже – раз шесть в год, что для такого крупного лагеря просто несерьезно. Прибрежные мутанты огорчаются… Смакендритт… День Свободы. День Ответственности. Они сука совсем охренели. Раз в месяц всем здешним работягам, всем сборщикам и рыбакам давался день безнадзорности. Надсмотрщики нихрена не делали, предаваясь с утра возлияниям и готовясь закрывать глаза на всякие мелкие по их понятиям бесчинства: редкие изнасилования и драки. Кражи, грабежи и прочее в список праздничных угощений не входили – за это карали на месте. Ну да… кусок мыла украсть нельзя, а силком трахнуть какую-нибудь давно уже желаемую девку – легко. Лежа вчера на песке, застыв в холодном бреду пытающегося сбросить блокаду разума, я краем уха слушал испуганные разговоры сидящих и лежащих рядом рядовых гоблинов Зоны 40, что заранее готовились получать оплеухи от надсмотрщиковых прихвостней. Тогда же звучали громкие испуганные извинения – припомнив или выдумав за собой грехи, гоблины поспешно каялись перед обиженными, надеясь, что завтра все удастся решить миром. Когда же забрезжил рассвет, в нашу условную клетку явились как раз прихвостни – почти ставший надсмотрщиком папа Гольдер с прочей отрыжкой. Они забрали ту девку и меня… а я послушно пошел, толком не реагируя на тычки и даже не задумываясь, на кой хер они меня потащили к той прибрежной дюне в нескольких сотнях метров от лагеря. Вот и выяснилось – позвали, потому что захотели умереть от моей руки. Само собой, безнаказанности как бы и не было. Праздник заканчивался перед медленным закатом. Надсмотрщики ждали в центре лагеря, где к тому времени собирались все обитатели. Далее следовал ленивый призыв – лучше признайтесь сами. Если нам придется дознаваться самим – пожалеете. И начиналась комедия – насильники выходили вперед, каялись, что мол вкус сучьей свободы застил глаза и вздыбил член. Примерно то же самое говорили драчуны, что успели за этот день выместить всю накопившиеся за месяц обиды, а заодно выплеснули беспричинную злобу. Что делать тем, кто просто хочет относительно спокойно пережить этот день и не потерять последних зубов? Тут все просто. Не хочешь, чтобы тебя херачили – плати бухлом! Или жопой. Тут уж чем богат. И с чем готов расстаться. Драк на самом деле было херова туча – судя по обрывкам запомненных мной пугливых разговоров их боялись больше всего… Да… Я вспомнил правильно. Набил кому-нить рожу – и каешься перед надсмотрщиками. Потом платишь им мзду. И вопрос закрыт. А что было чем платить – бьешь не всех подряд, а только тех, кто не может тебе заплатить бутылкой скверного самогона или связкой вяленой рыбы. Смакендритт… День, когда, оставшись без отеческой заботы надсмотрщиков, ты познаешь всю глубину дерьма… Ты проникаешься этим дерьмом до глубины в души и начинаешь отчетливо понимать для чего вообще нужны эти прекрасные защитники – надсмотрщики посланные с Двуглавой Башни дабы насаждать порядок и следить за производительностью… Глянув влево, я секунд пять задумчиво пялился на охренеть какую уродливую постройку, воткнутую в воду в ста с небольшим метрах от берега. Затем еще с полминуты я медленно скользил взглядом по тросам и стальным колоннам воздушной транспортной линии – обычная канатная дорога с кабинками. Единственный путь из Зоны 40. В Зоне все было организовано предельно просто. В двух рабочих лагерях, расположенных на максимальном удалении друг от друга – Сорокушка и Малая Сорокушка, трахните кто-нибудь фантазию нарекавших – живут те, кого именуют мусором Формоза или же сборщиками. Обычные гоблины. Каждый день они выходят на долгие рабочие смены, выращивая, собирая, рыбача, рубя и грузя все на одну из двух плоскодонных барж. По одной такой барже на каждый лагерь. Когда звучал двойной протяжный гонг, рабочая смена заканчивалась, а баржи отходили от пирсов и двигались к Двуглавой Башне, она же Двузубая, она же Вилка. Добравшись до подножия Вилки баржи разгружались и оставались там до рассвета, вместе с которым возвращались к берегу. Такой вот замкнутый круг каждый день – за исключением одного дня в месяце. Смакендритт. Он же единственный выходной для всех здешних рабов. Рабы… неофициально… Если не захочешь работать – силком тебя никто не заставит. Права не имеют до тех пор, пока ты вступаешь в ту или иную бригаду на уговоренный срок. И вот тогда с тебя три шкуры спустят – чтобы работал быстрее, и чтобы надсмотрщикам было веселее. Если отказываешься работать – делай что хочешь. Более того – ты даже можешь самостоятельно охотиться и собирать съестное на мелководье или в редких кустах у внешней границы Зоны 40. Главное не делать запасы – что собрал то и съел. Не больше. За этим строго следят такие знакомые и такие чужие ярко-красные полусферы наблюдения. В карманы жратву пихать нельзя. Нашел рыбу – пожарил и сожрал. Но проблема не в жратве. Проблема в воде. За каждый отработанный день ты получал официальную плату – пять литров пресной воды. Плюс еще двадцать литров относительно пресной, но не пригодной для питья воды – для мытья в одном из многочисленных душей. Так что хочешь ты или нет, но в этом адском пекле нельзя не работать на Вилку – иначе просто сдохнешь от обезвоживания. А тут еще и бонусы вроде какие-то есть в виде дополнительных поощрительных литров воды – для питья и мытья. Так что паши, гоблин, паши… Что еще? Длину Зоны 40 не знаю – не услышал и сам не видел. Но она именно тянется вдоль побережья, гранича с тридцать девятой и сорок первой зонами. Все границы отчетливо видны – стальные колонны с алыми полусферами служат надежными ориентирами. Подойдешь слишком близко – предупредительный выстрел. Еще хоть полшага вперед – следующая игла или пуля прилет в тупую башку. Многие старики тут так уходят в небо… В ширину Зона 40 что-то около двух километров. Но надо проверить. Прямо по центру территории стоит Вилка. И нам повезло лицезреть эту уродливую постройку – на башню-коллектора работает не только наша, но еще пять зон населенных сборщиков. А Вилка работает на кого-то еще, каждую ночь отправляя по канатке грузы с продовольствием и прочими дарами собранными в подконтрольных ей зонах. Ну… Я удовлетворённо кивнул – пусть голова почти и не работала, но я запомнил достаточно, чтобы начать ориентироваться в здешних реалиях. Что там говорили про те случаи, когда надсмотрщики оставались недовольны объяснениями чрезмерно зарвавшихся и наделавших кровавых дел работяг? Ах да… Надсмотрщики могли потребовать с наглецом боя – один на один. Надо же как страшно… Оскалившись, я чуть ускорился, держа взглядом малый опреснитель в центре почти достигнутого лагеря. В десятке метров от меня дрались две девки, таская друг дружку за волосы, деря когтями лица и пронзительно визжа. За зрелищем наблюдал пяток зевающих работяг, передающих по кругу бутылку с самогоном. Поискав, не нашел среди них знакомых рож. Да… вымыться, напиться, подлечиться, зарезать пару ушлепков, что так сильно любят махать кнутами, а затем можно задуматься над поисками тех из своих гоблинов, кто был заброшен сюда тем же путем. Смакендритт… Люблю я эти праздники безнаказанности… * * * Рабочий лагерь, это пыльный жаркий вонючий городок с пахнущими родиной выгребными ямами на окраинах, попросту не заметил моего возвращения. Даже бухающие в тени косо натянутой дырявой паутины надсмотрщики лишь глянули косо и отвернулись. Они видели меня раньше. Видели как меня херачили кнутом, а я реагировал как истыканная жестокими детскими пальцами медуза на песке – вяло. Сам мой вид – истерзанная обожженная кожа, обветренное щетинистое лицо – говорили за себя, громко называя меня дебилом-неудачником. Это позволило мне свободно войти через гостеприимно распахнутые сетчатые ворота и пронести прикрытый телом тесак. Нож висел на ремне сумки – там отыскались для него ножны. Покойный папа Гольдер был из приближенных к счастливчикам с кнутом и поэтому оружие – само собой только и только для самозащиты, бвана – носил открыто. По рваной недавней памяти сориентировавшись, я вошел в затененную тканевыми стенами и пологами, а стало быть, «сумрачную» улочку между палатками. Не обращая внимания на чужие взгляды, избегая задевать больной спиной и плечами любые предметы и тела, я прошелся этим уродливым воняющим потом и дерьмом переулком, снова выйдя на солнечную централку. По пути содрал с веревке совсем уж рванье, что даже от солнца прикрыть не может и закутал в него тесак, а свертком прикрыл сумку и нож. Гоблин несет что-то и куда-то в праздник – значит, хочет это что-то продать и купить бухла. Мое внимание привлек дощатый прилавок с жратвой и вроде как выпивкой. Но затем я глянул чуть в сторону и широко улыбнулся – вот и оно… дерьмо… прячется в тканевой продуваемой маленькой беседке, что скроет от зноя и чуток от чужих взглядов. – Как ты, дерьмоед? – участливо спросил я, нависая над сидящим в тенечке у низенького столика знакомым ублюдком с висящим на поясе свернутым кнутом. Фурир сука Нашхор… Фурир – должность. Старший в малой бригаде сборщиков. Любитель помахать кнутом. – Нехило ты мне спину исполосовал, членосос – заметил я, подхватывая стоящую на столике бутылку и допивая из нее пахнувший водорослями самогон – Заплатишь жизнью. Надо отдать должное – фурир Нашхор умел отвечать на угрозы. Сначала его почти черное лицо осветила редкозубая насмешливая ухмылка. Затем он картинно повел плечами, без малейшей тревоги глянул на сверток у меня под рукой и… стукнул о край стола коротким стволом курносого револьвера. Сидящий рядом с ним мужик постарше и похлипше, проведя тыльной стороной ладони по потной шее и бородатому подбородку снизу вверх, смахнул брызги мне в лицо и пьяно заржал. Третий даже не отреагировал, предпочитая дремать под широкополой соломенной шляпой. – Я тебе и жопу исполосую… – прохрипел Нашхор – Пьяным смелым и умным стал? Даже заговорил, отброс… Я научу тебя почтению! Дернув правой рукой, собрав пальцы в кулак, я вызвал у него еще одну подначивающую усмешку. А вот мою левую руку он не увидел своим расфокусированным фронтальным зрением. Он глядел только на мой кулак и ждал повода нажать на спуск. – Давай же, ремма… ты… – тут он услышал хрюканье и недовольно вскинул лицо, взглянув на захрюкавшего вдруг бородатого помощника. Глянул и осекся, увидев торчащий из его разинутого рта глубоко всаженный тесак со свисающей с рукояти рваной тряпкой – Коллор?… что это… ах ты… Бдан! Он вскинул руку, зло оскалился мне в лицо и… ощутив внезапную легкость, опустил взгляд на свою почему-то пустую ладонь и дергающийся впустую указательный палец, пытающийся нащупать спусковой крючок. Он посмотрел еще ниже и увидел револьвер в моей руке. – Кто ты такой? – тихо и трезво спросил он. Больше он не произнес ни слова, уронив голову, обмякнув всем телом и упершись плечом в прогнувшуюся пластиковую стену соседней с беседкой постройки. Вырвав тесак, почти не глядя, я ударил еще раз. Третий умер, так и не очнувшись от пьяной дремы. Жаль было убивать так просто и быстро, но я торопился – надо срочно вымыться и сожрать что-то от паразитов. Помню я то, что мне предлагали, а я покорно жрал… давно я не видел столько червей в хреново посоленной рыбе. Помимо червей там ползало что-то еще белковое и ногастое… вряд ли эта хрень нашла приют у меня в желудке, но не стоит рисковать и шутить с собственными кишками. Нахлобучив шляпу покойника – тут же зашипев от боли в ссадинах – я выгреб содержимое их карманов, сгреб со стола небольшую связку пробитых посередине квадратных монет и убрался прочь, на ходу пряча револьвер в сумку. Сунул бы за пояс, но трусы себя то не держали.