81. Игорь, 17 лет Напрасно я ругал новосибирскую колонию для несовершеннолетних. Лечебница для умалишенных в Бресте несравненно хуже. В колонии нас кормили жалкими мясными обрезками, а здесь мяса не дают вообще, считая, что от него психи еще пуще сходят с ума. В колонии матрасы кишели вшами. Здесь мы спим в проволочных гамаках. В колонии воняло гнилью, здесь стоит благоухание эфира. Там было грязно, здесь царит чистота. Я жаловался, что в колонии ночами слышатся крики, здесь ночью хохочут. Хохот – это страшно. Здесь у меня единственный сосед по комнатушке – Саша. Саша ночи напролет разговаривает сам с собой. Он твердит, что все мы сдохнем. Что четыре всадника апокалипсиса уже оседлали своих коней. Нас поразит железо, огонь, вода и лед, и мы поплатимся за свои прегрешения. Потом он валится на колени и молится, то есть вопит что есть мочи: «Искупление! Искупление!» Потом вдруг прерывается, замирает и ревет: «Я умрууууууу!» И так всю ночь. Вчера Саша умер. Я его убил. В этом не было ничего личного, одно лишь желание ему помочь. Я задушил его носком, чтобы избавить от этой жизни, в которой ему не было места. В его взгляде я прочел скорее благодарность, чем ярость. После этого санитары волокут меня в отсек нейросенсорной изоляции. Даже в сталинские времена этот карцер считался гиблым местом. Теперь сюда запирают безумцев, с которыми невозможно сладить. Санитары утверждают, что после месяца сенсорной изоляции узники карцера забывают, как их зовут. Если им подсовывают зеркало, они спрашивают, кто это в нем. Меня хватают, я сопротивляюсь. Им приходится попотеть, чтобы водворить меня в карцер. – НЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Щелчок замка. Комната ослепительно-белая, без окна, вообще без ничего. Белые стены. Голая лампочка горит днем и ночью, выключателя нет. Никакого шума, ни малейшего звука. Вообще никаких признаков жизни, кроме миски со светло-бежевой бурдой, которую каждые восемь часов суют в окошко в двери. Непонятно, мясное это «блюдо» или овощное. Похоже на пюре, одновременно сладкое и соленое, как кормовая масса для скота. «Блюдо» непонятно из чего всегда одно и то же, так что я уже не знаю, что это – завтрак, обед или ужин. Я теряю счет времени. Мысли путаются. Покончить с собой, размозжив голову об стену, и то нельзя: стены обиты матрасами. У меня брезжила надежда насмерть подавиться своим языком, но проклятый рефлекс заставляет кашлять и опять дышать… Я воображал, что достиг дна. Но раз за разом оказывалось, что возможности падать ниже и ниже нет предела. Правда, в этот раз, как я ни насилую воображение, не выходит представить, как еще ухудшить свое положение. Если бы меня подвергли пыткам, я испытал бы облегчение: все же какое-никакое оживление, возможность поболтать с палачом, машины, инструменты, элементы декора. А здесь ничего нет. Ни-че-го. Не считая маминого лица, которое я вижу каждое утро, и ее голоса: «Ты был нехороший, я на всю жизнь запру тебя в шкаф». Со мной обращаются хуже чем с животным. Никто не додумается на долгие годы запереть скотину в побеленном карцере с полной звукоизоляцией и продолжать ее кормить. Уморили бы голодом, и дело с концом. А меня кормят, чтобы я не подох, им нужно, чтобы сгнила моя голова. Психов здесь не лечат. Здесь сводят с ума нормальных людей. Может, это способ управлять населением? Я должен все это выдержать. Мне кажется, что в голове у меня огромная библиотека с падающими с полок книгами. Когда падает маленькая книга, из нее вылетают слова, и мой словарь беднеет. Еще падают здоровенные тома с воспоминаниями о моей прошлой жизни. Что такое моя прошлая жизнь? Вспоминается покер, Петя (или Боря?), три «В» (Вася, Ваня и… черт, как звали третьего, толстяка?). Я цепляюсь за то, что еще держится на полках. В покере есть пара, двойная пара, каре и… (Еще бы вспомнить, как называются три карты одного достоинства и еще две карты одного достоинства…) Рождающиеся в голове мысли скачут, как игла по поцарапанной пластинке, на их место приходят другие. Я уже не могу додумать до конца ни одной мысли. Четко вижу только свою мать – она как клеймо, впечатанное мне в мозг раскаленным железом. Помню все ее гримасы в тот день, когда она бросила меня на церковной паперти. Я цепляюсь за эту боль. Спасибо, мама, хоть в чем-то от тебя была польза. Мать – последнее доказательство моей идентичности. Я самоопределюсь в своей злости на нее. Когда-нибудь я, быть может, забуду свое имя, когда-нибудь перестану узнавать себя в зеркале, когда-нибудь забуду все, что происходило в моем детстве, но ее я буду помнить всегда. В конце концов наступило утро-день-вечер (прошла неделя, месяц, год), когда открывается дверь. Меня ведут к директору лечебницы. По пути я впитываю мельчайшие сведения, поступающие в мозг. Вонь хлорки, облупившаяся краска в коридоре, доносящийся издали хохот, звуки моих шагов, клочки неба в зарешеченных окнах, прикосновения надзирателей, держащих меня за локти (рукава халата завязаны у меня за спиной). Их лай «шагай»!», «следуй за нами!» кажется мне прелестной музыкой. Меня вталкивают в директорский кабинет. Передо мной человек в форме. Я не перестаю проживать один и тот же эпизод: в нем милиционер подбирает меня на паперти церкви или летчик в звании полковника забирает меня из приюта, обещая семью. Что предложат мне на этот раз? Директор разглядывает меня с отвращением. Я думаю о своей матери. Что, если она догадывалась, что со мной приключится, и хотела избавить меня от страданий? – Хотим предложить тебе последний шанс исправиться. В Чечне опять война. Потери выше, чем ожидалось. Армии нужны добровольцы. Это полковник пехоты Дюкусков, он командует ударными батальонами. Выбирай: дальше сидеть в изоляции или рисковать жизнью в диверсионной группе. 82. Жак, 17 лет Мне удается продать мои рассказы научно-фантастическому журналу и получить первое вознаграждение за свой труд. Делаю себе подарок: отдых на баскском берегу. Там я знакомлюсь с Анаис. Анаис – острая на язык брюнеточка, немного похожа на Мартин, но более круглолицая. Когда она смеется или просто улыбается, на ее щечках появляются ямочки. Мы с Анаис беспрерывно покатываемся со смеху. Ничего друг дружке не говорим. Просто переглядываемся – и беспричинно хохочем. Наше неутомимое веселье всех раздражает, зато наше сообщничество от этого только крепчает. Когда начинается новый учебный год, мы даем друг другу слово видеться как можно чаще. Но она живет в Бордо, а я в Перпиньяне. У меня в работе крупный проект, книга, повествующая о человечестве, разглядываемом «нечеловеческими» глазами. Это детектив, герои которого… крысы, ведущие расследование у себя в канализации. Я, конечно, строго следую в своем романе всем правилам, управляющим крысиным обществом. Я уже закончил первую часть – двести страниц – и везу Анаис, пусть прочтет. Читает она быстро. – Забавно. Главный герой у тебя – крыса с пучком рыжих волос на голове. – Все первые романы отчасти автобиографичны, – объясняю я. – Моя рыжая шевелюра мне дорога. – Почему крысы? Я объясняю, что крысы – только предлог, на самом деле это размышления над общественной жизнью. Я ищу формулу идеального общества, где каждому было бы хорошо. В одном из своих первых рассказов я сделал героями белые кровяные тельца, введенные в идеальное общество – человеческий организм. А теперь хочу показать, наоборот, свирепое общество. Крысы – это пример эффективного сообщества, напрочь лишенного сострадания. У них систематически отбраковываются слабые, больные, старики, болезненный молодняк. Идет постоянное соревнование, в котором побеждает сильнейший. Я пишу об этом неведомом мире в надежде, что мои читатели осознают «крысиное» в самих себе. Когда я приезжаю в следующий раз, Анаис знакомит меня со своими родителями. У них внушительная квартира: картины мастеров на стенах, старинная обстановка, ценные безделушки. Никогда еще не видел такой выставки роскоши. Отец и мать у нее дантисты, сразу видно, дела у них идут хорошо. Анаис тоже хочется выучиться на зубного врача. Только ее младший брат еще не определился со своей будущностью. Он говорит, что хочет стать программистом, но я удивлюсь, если он не передумает. Разве что заделается программистом, пишущим программы для стоматологических кабинетов. Все семейство сверкает белоснежными зубами. За ужином отец семейства спрашивает меня, чем я собираюсь заняться в жизни. Хочу стать писателем, говорю я. – Писателем?… Почему бы не выбрать профессию… понормальнее? Я отвечаю, что писательство – моя страсть, лучше меньше зарабатывать, занимаясь делом, которое меня развлекает. Но отцу Анаис не смешно, самой Анаис тоже. После ужина ее отец расспрашивает меня о занятиях родителей. Книжная торговля. Папаша Анаис качает головой и перечисляет своих любимых писателей: Селин, Маргерит Дюрас… Я признаюсь, что проглядывал произведения Дюрас и Селина и счел их скучноватыми. Здесь мне следовало бы обратить внимание на нахмуренный лоб мамаши. Анаис подает мне знаки, но они остаются незамеченными. Ее отец спрашивает, какую литературу предпочитаю я. Услышав «По» и «Кафка», он ахает и говорит «понятно». Мне бы заткнуться, но я зачем-то разглагольствую о чудесах фэнтези, детектива и научной фантастики. Он сознается, что никогда не заглядывал в книги такого свойства. Тут уж я чувствую, что что-то пошло не так, и, стремясь продемонстрировать покладистость, заключаю: – Собственно, книги бывают только двух сортов: хорошие и плохие. Все молчат, глядя в свои тарелки. Мамаша, взмахнув юбкой, встает и идет за десертом. Потом папаша, слышавший от дочери, что я хороший шахматист, настаивает, чтобы мы с ним сыграли партию, скромно называя себя «воскресным игроком». Я ставлю ему детский мат в четыре хода, которому научился у Мартин. Отыгрываться он не желает. После того вечера мы с Анаис стали реже видеться. Она признается, что отец не представляет ее замужем за «бродячим акробатом». Конец идиллии. Я разглядываю фотографии Анаис. На каждой она смеется. Все просто: моей ошибкой было согласиться на знакомство с ее родителями. Чтобы отвлечься от человеческих горестей, я погружаюсь в сочинительство и силюсь понять, о чем может думать в повседневной жизни крыса. 83. Энциклопедия ТОЧКА ЗРЕНИЯ. Анекдот. Приходит к врачу господин в цилиндре. Садится, обнажает голову. На его лысине восседает лягушка. Врач подходит и видит, что лягушка прилипла. – Давно это у вас? – удивляется он.