— Свет не горит. Спят, наверное. — О… да… а в остальном ничего нового? Я просто подумал… ты ведь наверняка их видел. Как они выглядят? Один из мальчиков как будто вел себя беспокойно, ты говорил? — Потом как будто успокоился. Я видел его только мельком, мальчики предпочитают держаться подальше от окон. А мама… вы не говорили с ней по поводу телефона? — Телефона? — Она приняла еще один вызов, я видел через окно. Какого черта, босс… как мы можем что-то гарантировать, если они не следуют нашим инструкциям? Я имею в виду… — Это моя оплошность, Энди. Приношу свои извинения. Я забыл, но обязательно поговорю с ней. Думаю, поймет. Она производит впечатление неглупой женщины. — И вы все еще не знаете, почему они здесь? Что с ними случилось? — Не более того, что это как-то связано с ее мужем. Завершив разговор, Пит Хоффман еще долго разглядывал окна и стену дома, разделявшую их с Зофией. Скоро, совсем скоро… 05.01. (Осталось 2 дня, 17 часов и 1 минута) Ошарашить, сбить с толку — испытанное средство мастеров допроса. Но проснуться в тюремной камере не вполне протрезвевшим, после шумного свадебного торжества, быть разбуженным с похмелья раздраженным приветствием полицейского Эверта Гренса, брошенным в четырехугольное окошко, — что может быть более неожиданным? Добавьте к этому охранников и замок, чей металлический скрежет словно распиливает мозг на две половины, а стопорные поршни острым мечом вонзаются в череп, напрочь парализуя любую мысль в самом зародыше. А потом еще этот полицейский врывается, грохоча стальной дверью, вместе с женщиной, организовавшей весь этот бедлам. После этого можно понять Душко Заравича, встретившего комиссара и его коллегу лежа на койке спиной к двери. — Ты и я, — начал комиссар, — мы виделись семнадцать лет назад, когда я допрашивал тебя по делу об убийстве целой семьи. Понимаешь, о чем я, дьявол? И то, что я допрашивал твоих приятелей — Дейяна, Бранко и Эрмира, ты, конечно, тоже помнишь. А потом еще вашего работодателя, которого был вынужден отпустить по истечении семидесяти двух часов, чтобы он потом буквально у меня на глазах покинул страну, — поверь, такое не забывается. И тогда, Заравич, как ты тоже, конечно, помнишь, я поклялся вам и себе, что в жизни больше не пойду ни на что подобное. Я имею в виду, чтобы, поймав убийцу, отпустить его. И поэтому, если ты… — Ты высказался? Заравич оставался все в том же положении, спиной к полицейским. Гренс наклонился к его уху, зашипел: — Я выскажусь только после того, как смогу задавать тебе вопросы, глядя в глаза. Нависла пауза. В тесной камере не было ничего, кроме раковины, вмурованного в стену стола, табуретки и койки. Несколько минут напряженного ожидания, и Заравич демонстративно медленно перевернулся на дру- гой бок. — Говори, зачем пришел, и сматывайся. — Смотаюсь, не беспокойся. Если, конечно, того захочу. В отличие от тебя, я могу входить и выходить отсюда, когда мне вздумается. Но сначала мы побеседуем немного. Ты, кажется, не слишком взволнован смертью своих коллег, которых перестреляли одного за другим? — Взволнован? С какой стати? — Уж больно быстро все произошло. Два мертвеца за одно утро, третий на следующее. — От пуль же, не от старости. Так почему это должно меня заботить? Вот ты, комиссар, или кто ты там, сколько тебе лет? — Трое убиты в течение суток. Между тем как четвертый как ни в чем не бывало пирует на свадьбе в белом смокинге и даже не думает об осторожности, после того как его приятели так неожиданно покинули этот мир. — Послушай, ты! Человеку нашей профессии не дело трястись от страха. — Да тебе, похоже, и в самом деле нечего бояться. Это ведь ты их всех перестрелял. Душко Заравич рассмеялся. Без тени иронии или пренебрежения — от души. — Так вот почему вы все это затеяли, чертовы копы. Ты думаешь, что это я бегаю по городу и срываю плохое настроение на своих несчастных братьях? Эверт Гренс встретил взгляд, который мог означать что угодно. То, что он, комиссар Гренс, сидит в тюремной камере убийцы, который подкупил одного из его коллег-полицейских и получил доступ к секретным документам. Что тот, кто растянулся на койке, следующий в списке жертв, и поэтому должен быть благодарен полиции за то, что он здесь. Что он не имеет никакого отношения ко всему этому, ни в качестве жертвы, ни в качестве убийцы. Что, несмотря на это, некоторое время он все-таки может пробыть и здесь. — Мы полагаем, что некая преступная организация хочет закрепиться на нелегальном рынке оружия в Швеции и что ты устранил их возможных конкурентов. И тот, кто дал тебе это задание, находится в Албании. — Ты серьезно? Что ты такое несешь? — Я несу, что уже тогда, семнадцать лет назад, ты был замешан всерьез. Может, даже лично участвовал в той бойне по заданию того, кто любит называть себя Королем Золтаном. И что на сегодняшний день имеются десятки тысяч единиц оружия, общей стоимостью на миллиард евро, при помощи которого сам Король Золтан или кто-то помельче, вроде тебя, намеревается расстрелять десятки или даже сотни людей. Тут Заравич снова расхохотался от души: — Послушай, чертов коп, ты не хуже меня знаешь, что это такой же подлог, как и этот ваш арест. Но даже если это и правда, с какой стати мне перед тобой каяться? Посмотри на мои руки, коп. Видишь, что у меня есть? Ногти. А знаешь, сколько потребуется времени, чтобы они как следует отросли? Я расправлялся и не с такими следователями, как ты. С этими словами Душко Заравич снова отвернулся. В белом смокинге — спиной к Гренсу, лицом в стену камеры. Комиссар кивнул Хермансон, поджидавшей у двери. Для первого раза было достаточно. Они дошли до ближайшей к выходу камеры, где, как всегда, кипела жизнь, — с Интернетом, вентиляторами, которые крутились на полную мощность, и громкоголосыми охранниками, — когда Хермансон наконец заговорила: — Ты хорошо играл. — Играл? — Это прозвучало так, словно ты и в самом деле в чем-то его подозреваешь. Между тем как твоя единственная цель — на некоторое время его изолировать, только и всего. — Но он и в самом деле может быть замешан. И если это так, я посажу его по-настоящему, как только найдем продавшегося полицейского. Он испытующе посмотрел на нее: — Кстати, насчет продавшегося полицейского… у тебя с этим по-прежнему нет проблем? Но Хермансон не ответила и на этот раз. — Потому что мы возьмем сразу и коррумпированного коллегу, и того, кто убивал двумя выстрелами в голову. Я уже послал человека в Албанию на поиски того, кто всем этим заправляет. — Человека? — Да. Он, как и я, посчитал, что лучше разобраться с этим на месте. — Это его я видела на твоей кухне? — Похоже на то. В лифте и Гренс, и Хермансон не знали, куда глаза девать. Создалась та самая неуютная обстановка, когда любое сказанное слово кажется лишним. И даже более того, ведь Эверт Гренс во второй раз обвинил одного из своих коллег в измене. По пути к следующему лифту нужно было миновать в общей сложности пять пунктов контроля, на каждом из которых требовалась карта-пропуск. Между вторым и третьим Гренс не выдержал: — Я… я хочу перед тобой извиниться. Хермансон вытащила свою карточку, и они пошли дальше. — Я ни в чем тебя не виню, Хермансон. Но вся эта безумная история со взломом сейфа в кабинете Вильсона… и твой отказ следить за ним, и… Теперь все изменилось. Ты арестовала Заравича, и я в тебе больше не сомневаюсь. Она резко остановилась. — Нет, Эверт. Ты с самого начала не должен был во мне сомневаться. Еще один такой случай — и я подаю прошение о переводе. Ты понимаешь меня? Она смотрела на него, сквозь него. Так, как это умела она одна. — Да, Хермансон. Я понимаю. Четвертая дверь, пятая дверь, последний лифт — на этот раз на этаж отдела криминальных расследований. Но в последний момент вместо того, чтобы выйти, Гренс нажал на красную кнопку «стоп-кран», а потом на другую, со стрелочкой вниз. — Есть еще кое-что… Так или иначе, это к лучшему, что они наконец взломали лед. Хермансон была единственной, кто говорил с ним о таких вещах. Одна она, глядя комиссару в глаза, могла сказать, что он понятия не имеет, где проходит граница личного пространства, которую никто не вправе переступать, и что этим он, Гренс, похож на тех, чьи злодеяния он расследует, и все это страшно ее пугает. Сказать, повернуться и уйти, чтобы потом вернуться продолжать с ним работать как ни в чем не бывало. Именно поэтому Гренс и решил поговорить с Хермансон о том, что его сейчас так волновало. — Понимаешь… у меня был один коллега, которого я очень любил… Наставник, ментор, вроде того… и вот, когда он должен был выйти на пенсию… Он изменился, понимаешь? В голове словно разверзлась черная бездна — пустота. Там не было ничего, именно потому, что у него не было ничего другого. И вот недели за две до ухода он позвонил в участок из дома и вызвал патруль… А потом застрелился — сунул дуло в рот. Знал, как это бывает, и поэтому постарался причинить коллегам как можно меньше хлопот. Лифт остановился. И теперь Марианна Хермансон нажала кнопку со стрелочкой в противоположном направлении. — Застрелился? — Да. — Потому что не выдержал? — Он ничего не знал, кроме работы. Ничего не имел за стенами этого полицейского здания. Разве квартиру, в которой жил один. Лифт снова остановился, и Хермансон нажала кнопку со стрелкой вниз, а потом опять вверх.