Даже в груди все стихло, — именно в той точке, где обычно пробуждается тревога. Это черное и твердое, что клевало и разрывало меня изнутри, — его больше нет. Не представляю себе, куда двигаться дальше, после того как мы сейчас приземлимся. Хотя что за беда. Я вижу горы, окружающие аэропорт в Тиране, и такую теплую солнечную дымку, и облака. Пальмы выстроились в ряд — я спокойна, пока они меня защищают. Тумас и Анетта сделали все, что могли. Они оберегали меня, совсем как эти горы, но так и не проникли в мое сердце — в то самое место, где есть только я и ничего другого. Меня мучит совесть. Наверное, я должна как-то дать о себе знать, если нет другого способа ее успо- коить. Исчезнуть — там, куда я стремилась всю жизнь. Я не понимаю языка, на котором здесь говорят, только отдельные слова, но это тоже не имеет никакого значения. Так говорили мои папа и мама, и Элиот, и Юлия. Речь убыстряется, как горный поток, и для меня она как музыка. Салон такси прокурен, тканевая обивка пассажирского сиденья в нескольких местах прожжена сигаретами. Сначала я села в автобус рядом с коренастой пожилой женщиной, но так и не дождалась отправления. Я спросила шофера, который не говорил по-английски, тем не менее в конце концов меня понял. И он знаками, которые вычерчивал на салфетке, объяснил мне, что автобус отправляется по мере заполнения и ждать этого можно довольно долго. Оставалось такси, хотя это и стоило намного дороже. Я откладывала, по мере возможности, когда работала в кафе на Мёленвонгсторгет в Мальмё. Там была маленькая зарплата, но хорошие чаевые, и я смогла бы кое-как здесь продержаться два или три месяца на свои сбережения. В Албании не так много крупных железнодорожных станций. В самой Тиране и в городе к северу от нее под названием Шкодер. Десять шведских миль за три с половиной часа. Зато дешево, всего пара сотен леков, и довольно комфортно по сравнению с тем, что я слышала о местных поездах. Тесновато, конечно, но какая, в конце концов, разница? Я еду домой, именно так это и ощущалось. Ландшафт за окном — как на старой кинопленке. С той только разницей, что совсем скоро я стану его частью, потому что он — реальность. Поезд идет так медленно, что по дороге я успеваю посидеть в нескольких кафе на маленьких станциях, даже совершить небольшую прогулку в горы и пройтись по любовно возделанным полям. На платформах крестьяне продают огурцы, свеклу и гранаты, и я могу разглядеть, что лежит в их ящиках и корзинах и цифры на вырезанных из картона ценниках. Мы только что отъехали от первой маленькой станции, где не было ничего, кроме вывески с названием поселка и деревянной скамейки под высокой пинией, и девушка напротив вот уже в который раз спросила, как меня зовут. Она явно хочет поупражняться в английском. Странно, что я вообще поняла ее, с таким произношением и словарным запасом. Сначала я ответила ей, что и всегда в таких случаях, — Ханна Ульсон. Но, когда она не расслышала, во второй раз назвала другое имя. Зана Лилай — я впервые произнесла его вслух. Так странно осознавать, что это я. Уже не помню, когда в моей голове впервые появились эти картины. Или они всегда были там? Первое время — разрозненные фрагменты, кусочки пазла, который сложился, когда я была совсем маленькой, вскоре после того, как у меня появились новый дом и новая семья. Остальные фрагменты проявлялись время от времени, нередко в такие минуты, когда я совсем не была к этому готова. Картинки множились, дополнялись. Обретали краски, даже звуки и запахи. И я начала их понимать. Девушка напротив продолжает задавать вопросы. Она хочет общаться, но я не хочу. Потому что все равно ничего не получится. Сейчас, когда за окном проплывают албанские ландшафты, — так непохожие на леса вокруг Сёдерчёпинга, — фрагменты в голове достигают невыносимой яркости. Как будто рвутся наружу. А может, наоборот, я сама скоро в них ворвусь, стану их частью? Так или иначе, теперь я отчетливо все помню. Голоса и запахи вполне соответствуют тому, что я вижу, хотя это и происходит совсем в другом месте. В квартире — да, именно так… Папа задувает свечи на моем торте — пять штук, красно-синих. Потом вдруг берет меня за руку, резким, решительным движением. Он торопится, как будто знает, что должно произойти. Прячет меня в прихожей, в маленьком шкафчике, который висит высоко на стене. В общем, это обычный гардероб, с полотенцами, наволочками и тому подобными вещами, и папа успевает закрыть его, прежде чем они врываются в дверь. Их пятеро — столько же, сколько свечей на моем торте. Я никогда не видела их раньше. Это от них папа меня спрятал. Но дверца осталась приоткрытой, поэтому я слышу, даже вижу, как один из мужчин включил телевизор на всю громкость. А Элиот залез под кровать. Папа не может ответить на вопросы, которые задают ему мужчины, и тогда они говорят, что накажут его за это. Папа и мама пытаются им помешать, но мужчины все равно входят в комнату Элиота, вытаскивают его из-под кровати и стреляют ему в голову. Странные выстрелы, их почти не слышно. Потом они сидят с папой и мамой на кухне. Я почти не слышу, что говорит папа, зато хорошо разбираю слова мужчин. Они загадывают папе за- гадку. — Представь себе, что сидишь в лодке, которая вот-вот должна утонуть. Вокруг бесконечное море, и рядом с тобой жена и дочь, та самая, которая прячется под кроватью в своей комнате, мы ее видели. Тут папа вскакивает, бросается в комнату Юлии. Но мужчины хватают его, возвращают на кухню и силой усаживают на стул, потому что загадка еще не разгадана. — О’кей, продолжаем. Итак, вы трое сидите в надувной лодке, которая потонет, если все вы в ней останетесь. Но, — в этом-то и состоит суть загадки, — если останутся только двое из вас, вы выживете. И именно тебе предстоит решить, кто из них двоих спасется, жена или дочь? Мужчины ждут, что ответит папа. Показывают пистолет, которым застрелили Элиота, машут им перед папиным лицом. Наконец папа отвечает, — тихо-тихо, почти шепотом: — Я выберу их обеих, спрыгну в море сам. Мужчины качают головами и громко смеются. — Нет — так нельзя… Ты должен выбрать кого-то из них. Ты останешься в лодке обязательно. Они снова машут пистолетом, тычут дулом в лицо маме, почти бьют, потому что у мамы на лбу появляется струйка крови. И тогда папа отвечает, — беззвучно, так что я скорее угадываю его слова по движению губ: — Тогда я выбираю дочь. Пусть лучше моя жена спрыгнет, чтобы наш ребенок… — Ответ неверный. Мужчина, который загадывал папе загадку, встает со стула и идет в комнату Юлии. Я не вижу, как он стреляет, потому что дверца шкафа приоткрыта в другую сторону. Но я слышу, как Юлия кричит, а потом все стихает. Мужчина возвращается на кухню и продолжает раз- говор. — Ответ неверный. Ребенок — это ребенок. С такой красивой женой ты сможешь сделать еще нескольких. — А куда ты едешь в Шкодере? Это девушка напротив, которая хочет поупражняться в английском. Я улыбаюсь. Она милая, но я качаю го- ловой: — Это личное. — Ты выглядишь такой задумчивой. — Любуюсь пейзажами за окном, они такие красивые. Я отворачиваюсь к окну, показывая тем самым, что не желаю продолжать разговор. Прошлое меня не отпускает. Одна картина сменяет другую. Они так и мелькают в голове, словно стремятся из нее вырваться. И вот я вижу пятерых мужчин за кухонным столом и папу с ними. Они больше не играют в загадки. Теперь мужчины спрашивают папу, где он прячет что-то, я не могу понять, что именно. Папа опять молчит, и тогда они говорят ему, что Элиота больше нет, и Юлии больше нет, и, возможно, мамы тоже скоро не будет. Папа плачет. — Золтан, — всхлипывает он. — Какого черта… Я впервые вижу его таким. Папа уже собирается ответить, но тут мама бросается к нему через стол: — Молчи! И снова все происходит очень быстро. Так же быстро, как смерть моей сестры и брата, только на этот раз первой начинает мама. Она плюет в лицо мужчине, который говорит с папой. Слюна блестит на лбу, — там, где начинаются волосы, — и на щеке. Мужчина стреляет в маму — один раз прямо в лоб, другой чуть наискосок. И поворачивается к папе: — Теперь вы с ней не сможете делать детей. Он подхватывает папу под руки, волочет по полу. — Но ты все еще можешь встретить другую женщину, подумай об этом. Он выволакивает папу в прихожую, подтаскивает к входной двери и сажает на стул, который там стоит. На какую-то долю секунды мне кажется, что папа смотрит прямо на меня со своего стула. Так мы с ним разговариваем — без слов. А потом он обращается к мужчинам: — В большой спальне во втором ящике стола лежит ноутбук… там… С этого момента изображение достигает кристальной ясности. Тот, кто застрелил маму, приносит папин ноутбук, просит папу включить его. Папа кликает, и все смотрят на монитор. Потом говорят «хорошо» и становятся вдоль стены, загораживая мне вид. Слов их я тоже почти не слышу. Только выстрел, а потом еще один. После этого они уходят, с ноутбуком. Тщательно прикрывают за собой дверь. До сих пор моя история доходила только до этого места. Я гляжу в окно поезда. Мои воспоминания закончились, других картинок у меня нет. Один только длинный, черный прочерк, — так я это вижу. А потом я вдруг оказываюсь на лестнице Тумаса и Анетты. На подъезде к станции Шкодер я опускаю окно, как и многие другие в вагоне, и высовываюсь наружу по грудь. Пассажиры кричат, машут кому-то, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Как видно, что-то не так с тормозами, потому что нас швыряет из стороны в сторону под страшный скрежет, до финального толчка, после которого все вокруг на несколько секунд замирает. На перроне тесно и жарко, люди толкаются и постоянно налетают друг на друга, но я ничего не замечаю. Я счастлива, потому что доехала. Мне предстоит прогулка вдоль реки под названием Дрини, и еще одной, Буны. Они сливаются в мутно-голубом потоке, который течет по городу и дальше. Я плутаю по людным каменистым улочкам и останавливаюсь возле кафе с двумя столиками и четырьмя плетеными стульями. Покупаю чай в грязноватой чашке и двойной бургер на красном пластиковом блюдце. Улыбчивый толстяк за стойкой распевает во весь голос. Похоже на какую-то оперную арию, и ни ему самому, ни гостям нет никакого дела, что он явно не попадает в ноты. Мое от меня не уйдет, поэтому я не тороплюсь. Выхожу на площадь с двумя ресторанами и продуктовой лавкой между ними. Далее — по Рруга Колё Идромено я должна выйти к Рруга Кардинал Микель Коликви и оттуда налево, сразу на Рруга Хюсей. Последняя такая узкая, что лакированные бока автомобилей царапают фасады домов и каменные заборы между ними. Это происходит каждый раз, стоит только водителю слишком сильно или быстро повернуть руль. В доме за желто-коричневой изгородью, прикрытой ветками дерева, названия которого я не знаю, но которое выглядит вполне по-средиземноморски, я арендую комнату на втором этаже. Здесь есть туалет и маленькая кухня с электрическим чайником и посудомоечной машиной на четыре тарелки и столько же чашек. Завтра я отправляюсь на поиски себя самой. За неделю я так никуда и не продвинулась. Я осторожна, ни о чем не спрашиваю напрямую. Через слово извиняюсь, начинаю издалека. Лилай — эти пять букв давно уже угнездились у меня в голове, сразу после того, как я узнала о городе под названием Шкодер. Все это ощущалось как самая естественная вещь на свете. Пять букв жужжали вокруг меня, слово пчелки, и я отчетливо видела каждую, но не понимала, что это значит. Л-И-Л-А-Й — пока однажды утром по дороге в школу они вдруг не образовали фамилию — папину, мамину, Юлии, Элиота и мою собственную. Я обращалась в полицию, управление реестром народонаселения и еще пару учреждений, не имеющих соответствий в Швеции или еще где бы то ни было. Местная бюрократическая машина — отдельное государство, со своим языком и своими правителями. Хочешь жить по-человечески — приспосабливайся.