Глава двадцать восьмая …Тетя Лиля упала на подушки совершенно обессиленная. Несколько раз за эту долгую, изнуряющую ночь я вскакивала и подходила к двери ее комнаты, вглядывалась в темноту, вслушивалась в тишину. Я слышала тяжелое, хриплое, прерывистое дыхание. Она лежала на спине, не шевелясь, и лишь грудь ее медленно и тяжело вздымалась и опускалась. В груди ее что-то хрипело и клокотало, иногда вырывались отрывистые, ничего не значащие звуки, изредка ее сон прерывали мучительные стоны. Каждый раз, когда она произносила что-то, я вскакивала и бежала к ней: думала, что ей нужна помощь или она хочет что-то сказать. Но она ничего не говорила. Лишь хрипела и тяжело дышала. Наконец я устала и провалилась в глубокий, неровный сон. Я проснулась около шести утра. Пошла в туалет, по дороге машинально заглянув в комнату своей подопечной. Никаких звуков. Никаких признаков жизни. Я подошла к ней. Она лежала все так же, на спине. Руки были сложены на животе. Глаза закрыты. Волосы лежали на подушке волнами. Морщины почти не видны. Лицо бледное, с красивыми чертами. Губы полураскрыты. – Рома! – заорала я в трубку телефона. – Рома! – Что такое? – Она… умерла. Похороны были назначены на полдень. Я успела забежать домой, переодеться в самую траурную одежду, которая у меня нашлась. Мамы, к счастью, дома не было, поэтому я могла спокойно и без объяснений заняться своими делами. Взгляд упал на розовый шарфик. Более неуместной детали гардероба на похоронах представить себе было невозможно. Я взяла шарфик в руки. Он был такой же, как и три месяца назад, когда я купила его, заплатив кучу денег, – мягкий, нежный, великолепного розовато-фиолетового оттенка. Я поднесла его к лицу. Он определенно мне шел! Я поколебалась несколько секунд, раздумывая, зачем надевать шарфик на похороны, но потом вспомнила покойницу. Что бы сказала она на моем месте? «И думать не о чем!» – я как будто услышала ее голос. Быстро повязала шарф вокруг шеи и вышла из дома. Собралось множество родственников. Тетя Лиля была последней из детей Ханоха и Ханы, доживших до преклонных лет, и проводить ее в последний путь пришли их многочисленные внуки и правнуки. Мы переглянулись с Сарой-управдомом, и она знаком велела мне подойти. Я подошла к ней, и она припала к моей груди с рыданиями. Сара была такой маленькой и несчастной, что я гладила ее по спине и утешала, как ребенка. Интересно, думала я, среди всей этой толпы есть жена моего отца Зоя и две их дочери? Любопытно было бы взглянуть на них. Хотя какое это имеет теперь значение! Вынесли тело, окутанное в саван. Поразительно, какой маленькой тетя Лиля оказалась после смерти… Рома как единственный близкий родственник подошел и взглянул на тело. Я заранее попросила разрешения и положила рядом красивые парадные зубы. Уверена – она бы ни за что не согласилась предстать перед Богом с дырявой челюстью! Тетю Лилю, такую крошечную, аккуратно положили в могилу, накрыли могильными плитами, прочитали над ней положенную молитву и забросали землей. От ее красоты, от ее ума, от ее суровой судьбы не осталось и следа. Она исчезла под слоем сухой земли. После похорон мы вернулись в опустевшую квартиру. Я вошла в ее комнату, где стояла пустая кровать. На столике рядом с ней выстроился ряд тюбиков и упаковок с лекарствами. Неряшливо разбросанное постельное белье напоминало о том, что еще несколько часов назад здесь жил человек. Я не смогла сдержать рыданий. Здесь все напоминало о ней, об этой старой, чужой мне женщине, которая за несколько месяцев стала родной. Хотя нет, она мне не чужая. Только об этом никто никогда не узнает. После я долго перебирала ее вещи – и вдруг почувствовала, как Рома обнял меня. Я обернулась к нему, и мы заплакали вместе. – Что мы теперь будем делать, Ева? – Рома не стеснялся своих слез, всхлипывая, как ребенок. Немолодой, лысый, долговязый, он был так по-детски трогателен и так одинок, что я почувствовала к нему почти что материнскую нежность. Я вытерла слезы и сказала: – То, что нам завещала твоя мама. – А что она завещала? – Жить. Вопреки всему. Несмотря ни на что. Жить. Мы прижались друг к другу, и вдруг я почувствовала нестерпимое желание. Как это нелепо! Сейчас, в такой момент, когда нужно скорбеть об умершей! Господи, что я делаю… Когда все закончилось, мы лежали в кровати и курили. Я смотрела на него: он не был красивым мужчиной. У него неспортивная фигура, тяжелые руки, негармоничное лицо… Но он был мой. Такой родной, такой близкий, словно мы знакомы сто лет. – Черт, я чуть не забыл, – вдруг сказал Рома. – Она же просила отдать тебе кое-что. В наследство, если можно так сказать. Он ушел в бывшую спальню хозяйки и вернулся, держа в руках белую папку. – Это тебе. – Спасибо, – ответила я. «Привет, сиделка! Моя жизнь закончилась, а твоя только начинается. Тебе повезло. Ты живешь в такие времена, когда твоя жизнь, твое будущее находятся в твоих руках. Мне не повезло. Мне уготовано было судьбой родиться в момент страшного и жестокого эксперимента, который проводился над живыми людьми. Я не смогла построить свою жизнь так, как хотела. Я даже полюбить не успела. Но в этом виновата не только я. После смерти Истратова меня как жену и дочь врагов народа выслали в АЛЖИР [62] . Ты не знаешь, что это, а я тебе объясню. Это был один из самых страшных лагерей в Советском Союзе. На целых двенадцать лет я была изгнана из жизни. Не буду рассказывать, что со мной происходило в лагерях. Скажу только, что я выжила. Лишилась зубов, здоровья, красоты – но выжила. Я вернулась из лагеря уже постаревшей и подурневшей. Устроилась уборщицей в школу. Нашла маленькую комнату в коммуналке. Пыталась заново выстроить свою искореженную жизнь. Я расскажу тебе только последний эпизод…» * * * …Весна 1955-го выдалась холодной и промозглой. Арыки не наполнились горной водой ледяных вершин и не журчали, как в прошлые годы. Промерзлая земля отказывалась оттаивать, упуская тепло для новой жизни, рвавшейся к солнцу. Даже почки на деревьях перестали набухать, как в былые времена. Так природа реагировала на страшные злодеяния, творимые людьми. Я долго ходила по кладбищу, по его еврейской части. Подошла к могиле родителей, сына, положила цветы. Уходить не хотелось. Здесь было спокойно. Рядом с маленьким холмиком, засаженным душистыми розами, стояла низенькая скамеечка. Я села, принялась молиться. Тех молитв, которым учили в детстве, уже не помнила, да и не нужны они были мне. Я молилась сама, своими словами, теми, что исходили из сердца и не были общими для всех. Вспомнилось, как однажды в детстве я наблюдала за церковным торжеством. Верующие страстно взывали к Богу и осеняли себя троеперстными крестами. Подсмотрев эту придумку, я тоже истово принялась креститься. За этим занятием застал меня отец и даже побагровел от возмущения. «Айдишке ун давейн ви агойше!»[63] – сказал он чрезвычайно строго. С тех пор я никогда не крестилась. Но и еврейские молитвы тоже забыла. У меня был свой разговор с Богом. Неожиданно в глубине кладбища, где-то в зарослях сирени, послышался детский крик – пронзительный, звонкий… Я встала, пригляделась. Возле одной из могилок сидела древняя старуха с младенцем на руках. К тому моменту, когда я подошла ближе, крик перешел в жалобное хныканье. Видно было, что ребенок голоден. – Ваш? – я спросила. – Да откуда ж мой, – отвечала старуха, – подкидыш. Я тут к сыночку пришла, проведать, на могилку. Вижу – лежит. Маленький такой, несчастный. Ну, я и подняла. Не твой ли, дочка? – Нет, не мой. А что делать с ним будете? – Да что ж с ним сделаешь… К себе не возьму. Наверное, в госпиталь отнесу. Пусть там разбираются. Я взглянула на малыша. Он был чернявый и лопоухий. Глазки, красные от слез и напряжения, щечки, впавшие от голода, ручки, сжатые в кулачки… Я взяла его. От него пахло свежестью и чем-то неуловимо детским. – Отдайте мне. – Тебе? А ты что же, себе его оставишь? – Оставлю. Старуха надолго задумалась. Губы ее шевелились, видно, мысли в голове вертелись. – А ты его в цирк не сдашь? – В цирк? – удивилась я. – Почему в цирк? Старуха поманила ее пальцем. Она наклонилась, подставила ухо ко рту бабки. – У него писюлька чудная, обрезанная! Калечный он, бедняжка. – Не сдам, – пообещала я. «Вот и все. Теперь ты все знаешь. Будь счастлива. Не загуби свою жизнь! Помни: всегда иди наверх, стремись к вершине, покоряй ее. А взобравшись на вершину – посмотри вниз, и ты увидишь огромный мир, прекрасный и ужасный одновременно. Горы всегда смотрят сверху, даже если ты думаешь, что они уже давно выжили из ума и ничего не соображают. И еще: вспоминай обо мне иногда. Прощай, сиделка!» Мне почудилось, как она хитро подмигнула и улыбнулась, обнажив красивые парадные зубы. И пропела насмешливо: «Шла китайка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом…». Вместе с письмом я обнаружила в папке старую потертую колоду карт и фотографии молодой Лилии. Она была такой, как я себе и представляла: прекрасное тонкое лицо, длинные волнистые волосы, точеная фигура. Ей восемнадцать. Она еще не знает, что ожидает ее впереди. Она еще не подозревает, что судьба, уготованная ей, будет жестокой и несправедливой. Что ее ждут унижения, лишения и одинокая старость. Что ее красота станет ее проклятием… Здесь же были фотографии Истратова – в военной форме, в тщательно начищенных сапогах. И повсюду – горы. Великие, прекрасные, вечные горы, которые, как мудрые старцы, спокойно и равнодушно глядят на бесчинства, творимые людьми. – Рома, я хотела тебе сказать кое-что… – Что? Я хотела открыть ему правду, которую она утаивала все эти годы, – и вдруг засомневалась. А зачем? Имею ли я на это право? Ради чего рушить мир, в котором он прожил всю свою жизнь? Нет, решила я. Я не буду этого делать. – Я просто хотела сказать, как сильно я тебя люблю. Благодарности У моего дедушки Абрама Ландсмана была скрипка. Старенькая, потертая, с облезшим слоем лака. Он изредка доставал ее из футляра, бережно протирал тряпочкой, канифолил смычок. Играл он откровенно слабо, а негнущиеся пальцы и отсутствие техники никак не способствовали мастерству. Но скрипку он любил страстно, а позже выучился бренчать на мандолине и гитаре. Он хотел быть музыкантом, но ярлык «сын врага народа» навсегда припечатал его к категории «неблагонадежных» и поставил крест на любой карьере. И все же он мечтал о творчестве, а уже перед самой смертью решил написать книгу – о своем детстве, о родителях, о городе, в котором рос. Книга эта – немного наивная, написанная незамысловато – до сих пор хранится у меня на полке. Я открываю ее и погружаюсь в тот мир, который давно исчез. Однажды я поняла, что должна воссоздать его. Воскресить людей, которых я никогда не знала. Как они жили? О чем мечтали? Из-за чего страдали? Так появилась эта книга. В ней многое выдумано, но многое правда. В ней реальные персонажи соседствуют с воображаемыми, а исторические события – с беллетристикой. Но я старалась создать роман, который будет интересен всем.