Я продержал его под поверхностью не дольше секунды, но этого оказалось достаточно, чтобы его члены полностью обмякли. Изо рта Дэвида вырвалось несколько серебристых пузырьков, и сразу за этим вода вокруг нас снова сделалась красной. Дэвид всегда был крупным мужчиной – намного крупнее меня, но, когда я поднял его на руки, тело казалось совсем легким. Можно было подумать, что покинувшая его тело душа имела собственный – и немалый – вес. Его глаза остались открытыми, но он больше не смотрел на меня. Во всяком случае, не в этом мире. И его голос, который я слышал десятки тысяч раз, больше не звучал у меня в ушах. Я вынес его на берег, уложил на песок и только тогда обратил внимание на руки. Они были аккуратно сложены на груди, но выпрямленные пальцы говорили ясно и громко: 2 и 1. Должно быть, последние слова Дэвида были слышны и на Небесах: «…Преклонятся пред Ним все нисходящие в персть и не могущие сохранить жизни своей»[4]. Кончено. Я прижал его к себе и зарыдал как ребенок. Медики, прибывшие на корабле береговой охраны, раздали девушкам одеяла, а троим даже воткнули капельницы. Капитан, хорошо знавший Дэвида, спустился на берег, чтобы помочь мне перенести тело на борт. Его помощник предложил мне отправиться вместе с телом Дэвида на их судне, пока кто-нибудь из экипажа отгонит «Китобоя» в порт, но я отказался. Мне еще нужно было отыскать тело – оно должно было быть где-то поблизости. Я потерпел неудачу. Тело – вот все, что у меня теперь осталось. Двигаясь по течению, я вскоре пристал к песчаной отмели. Море либо навсегда скрывает труп в пучине, либо выбрасывает на берег. Прошло несколько часов. Солнце давно опустилось за горизонт, а я, сплошь покрытый коркой из засохшей крови и морской соли, все стоял на мелководье близ берега, держа в руках письмо. Оно казалось невероятно тяжелым, и в конце концов я не выдержал и опустился на колени, так что мелкие теплые волны плескались у моих бедер. Слова на бумаге расплывались. Мой любимый! Я знаю, что это письмо причинит тебе боль… То и дело вытирая слезы, я до самого рассвета ходил вдоль побережья, снова и снова перечитывая письмо. И с каждым разом мне делалось все больнее. С каждым разом ее голос звучал все дальше, все слабее. Мой любимый! Я знаю… Прилив вынес ее на берег, когда из-за горизонта показалось солнце. Я опустился на колени, прижал обмякшее бледное тело к груди и зарыдал. Громко. Зло. Безнадежно. Я прижимал к себе мертвое тело, ощущая неестественный холод тонкой, почти прозрачной кожи. Я никак не мог понять, какой мне смысл жить. Зачем? Какой будет моя жизнь теперь, когда я потерял самое главное, самое дорогое? Тщетно я целовал безмятежное лицо и холодные губы своей любимой – оживить ее я был не в силах. Кусок веревки, привязанный к ее лодыжке, был перерезан ножом. Это значило, что где-то там, в темной и мрачной глубине, на полпути к небытию, она передумала. И пусть ее все равно не стало, мне казалось, что она продолжает говорить со мной. Продолжает искать обратный путь… Мы лежали рядом на песке, и волны накатывали на наши неподвижные тела. Щекой я прижался к ее щеке, но она оставалась холодной. – Помнишь ночь, когда я тебя нашел? Тебя искали многие, но никто даже не подумал, что ты можешь оказаться так далеко в море. Но именно там ты была. Тебя отнесло от берега на шесть или даже на семь миль. Ты очень замерзла и дрожала от холода и страха. Но я тебя нашел. Потом у нас кончился бензин, и последнюю оставшуюся до берега милю мне пришлось пройти на веслах. Ты боялась, что я не выгребу, но я справился. Скажу больше, я готов был обогнуть на веслах всю Флориду при условии, что ты будешь со мной в лодке. На берегу я развел огонь, и ты прижалась ко мне. Я помню, как ветер холодил мое лицо, как костер грел мне ноги и как меня окутывало со всех сторон твоим запахом. В те минуты я хотел только одного: сидеть на берегу и вдыхать тебя. Я хотел бы остановить солнце. Заставить его подождать, не всходить еще несколько часов. Заставить или уговорить – мне было все равно. «Ну пожалуйста, – мысленно твердил я, – неужели ты не можешь еще немного подождать?» А потом… потом ты положила руку мне на плечо, поцеловала в щеку и прошептала: «Спасибо!» И я ощутил на коже твое теплое дыхание. – Я был никем. Шестнадцатилетним призраком, ходившим по школьным коридорам. Мальчишкой, чьим единственным сокровищем была глупая маленькая моторка. Ты сделала меня кем-то. Та ночь стала нашей общей тайной. С тех пор не проходило ни одного дня, чтобы мы не виделись. Каким-то образом тебе всегда удавалось отыскать меня, где бы я ни был. В наш последний учебный год ты была единственной, кто не сомневался, что я сумею побить школьный рекорд в беге на четыреста сорок ярдов. Тогда он равнялся сорока восьми секундам. Когда я пересек финишную черту, секундомер показывал сорок семь и сколько-то десятых секунды. От напряжения я еле держался на ногах, кажется, я даже упал там же, на стадионе. Этих сорока семи с небольшим секунд я совершенно не помнил. Я не помнил, как я бежал. В памяти остался только выстрел стартового пистолета и последовавшее за ним ощущение полета. Стремительного и плавного полета! Несколько сот человек на трибунах кричали и вопили во все горло, но я слышал только твой голос. «Ты сделал это!» С тех пор я слышал твой голос всегда. Постоянно. Наяву и во сне. И ничего другого мне не было нужно. Я не знаю, как я теперь смогу покинуть этот берег. Я не знаю, как смогу уйти, уплыть, улететь отсюда. Я не знаю, кем я стал без тебя. Дэвид сказал, что я должен тебя простить, но я не могу этого сделать. Ты спросишь – почему? Потому что мне не за что тебя прощать. Абсолютно не за что. Даже за… за это. Напротив, я хочу, чтобы ты простила меня за то, что я не нашел тебя раньше. Мне действительно очень жаль. Я старался, старался изо всех сил, но зло, к сожалению, вполне реальная вещь, и иногда оно… нет, не побеждает, а просто оказывается быстрее. Я знаю, что иногда бывает трудно или невозможно услышать, что́ тебе говорят близкие люди. К сожалению, ты не сумела услышать меня, так что, прежде чем ты окончательно уйдешь, исчезнешь из этого мира, я хочу, чтобы ты узнала: я любил тебя с самого начала, с нашей самой первой встречи, и за все это время ты не сделала ничего – ровным счетом ничего, – что могло бы заставить меня любить тебя меньше. Мое сердце ноет и болит. Очень болит. Мне кажется, что оно готово разорваться пополам, но я знаю, что оно заболит еще сильнее, когда мне придется встать и унести тебя отсюда. Но знай: куда бы я ни направился, ты всюду будешь со мной – внутри меня. Я унесу тебя с собой. И каждый раз, когда я буду купаться, плавать, пить, бродить по мелководью, управлять катером или просто стоять под дождем, ты будешь со мной. Ты будешь со мной и внутри меня, покуда существует вода. Когда солнце поднялось достаточно высоко, я вызвал береговую охрану. Вертолет приземлился на пляже, но, когда летчики предложили забрать ее у меня, я отказался. Я сам перенес ее в железную стрекозу, сам сложил ей руки и закрыл глаза. Потом я прижал ее голову к своей груди, разжал окоченевшие пальцы и просунул руку в ее холодную ладонь. Даже за шумом вертолетного двигателя экипаж мог слышать, как я плачу над телом любимой женщины. Глава 1 Прошла неделя. Я почти ничего не ел. Спал еще меньше. Чуть не каждый вечер я оказывался на берегу, где бессмысленно смотрел вдаль. Дни шли за днями, но я никак не мог заставить себя действовать. Согласно последней воле Дэвида и Мари, оба должны были быть кремированы. Эту часть я исполнил. Дэвид просил, чтобы я развеял его прах у края мира. Мари выбрала место поближе. В своем последнем письме она просила, чтобы я рассыпал ее пепел на мелководье рядом с островом, где мы играли детьми. Почти неделю я, сжимая в руках урну с прахом, смотрел, как приходит прилив и как наступает отлив. Высокая вода, низкая вода, снова высокая. И так без конца. Я не мог заставить себя пересечь линию прибоя. В конце концов, вопреки последней воле Мари, я вернулся в дом и поставил ее урну на кухонный стол рядом с урной Дэвида, которую я поместил в его любимый оранжевый контейнер. Выглядело это, конечно, странно. Рубиново-красная урна и поцарапанный оранжевый ящик… Я смотрел на них, а они… смотрели на меня. Еще неделю я ходил вокруг них, как Луна вокруг Земли. День. Ночь. Свет. Тьма. Всему, что я знал, меня научил Дэвид. Он нашел меня, когда я погибал… уже почти погиб. Он исцелил меня, когда этого не смогли сделать вся королевская конница и вся королевская рать. Я был Беном Ганном, он – Джимом Хокинсом. Я был Робинзоном Крузо, он – Пятницей. Он подбирал меня на берегу в самые мрачные моменты, когда я лежал на песке среди клочьев пены и манящие крабы щекотали мне ноздри клешнями. Я был не в силах спасти себя и не говорил на принятом на острове языке, и Дэвид поднимал меня, отряхивал от песка и водорослей, кормил и заново учил ходить. Он спас меня, когда меня уже нельзя было спасти. Его влияние на меня было огромным. Невозможность слышать его голос – оглушительной. Жить без Мари было все равно что проснуться в мире, в котором на небо не всходили ни солнце, ни луна, ни звезды. Я не расставался с ее письмом. Я читал и перечитывал его снова и снова, десятки, сотни раз. Я клал его рядом с собой на подушку каждый раз, когда ложился спать, чтобы чувствовать запах чернил, которыми она писала, но это служило лишь очень слабым утешением. Я не мог повернуть время вспять. Не мог, как ни старался, смириться с окончательностью того, что произошло. Это казалось мне невероятным, невозможным. Это и было невозможно. Как она ушла? Я не мог даже представить себе, как она, сжигаемая стыдом и сожалением, покидает этот мир с грузом, привязанным к ноге, как она погружается в холодную пустоту и мрак, откуда уже не найти выхода. Но самым страшным было, наверное, то одиночество, которое она испытывала за считаные минуты до того, как принять решение. А ведь я искал ее. Я приложил все силы, сделал все, что мог, и даже больше. Я потратил все, что у меня было, и подошел к ней совсем близко, но… не успел. Когда Мари нуждалась во мне больше всего, я не смог быть с ней рядом. Сознавать это было, наверное, тяжелее всего. Всю жизнь я занимался тем, что спасал потерявшихся, раненых, одиноких, но не сумел спасти того единственного человека, который был мне дороже всего на свете. Остров Форт-Джордж близ берегов Флориды расположен к северу от Джексонвилла. От Атлантического океана его отгораживает и защищает остров Малый Тальбот. Тот, кто хорошо знаком с местным капризным и переменчивым фарватером, пожалуй, сумел бы пройти через пролив, не напоровшись на песчаные отмели и не завязнув на мелководье, но дело это не каждому по плечу. Море вокруг Форт-Джорджа, как правило, спокойнее, но, хотя этот остров и защищен от свирепых восточных ветров, его нельзя назвать затерянным. Все дело в сочетании местных географических особенностей. Протяженный Береговой канал[5] тянется на север от устья реки Сент-Джонс и залива Мейпорт до острова Амелия и бухты Нассау. Пролив Форт-Джордж, таким образом, соединяет Канал с Атлантикой. Все это означает, что добраться до пролива проще всего либо со стороны Берегового канала, либо со стороны океана. Благодаря такому положению он стал со временем играть важную роль в формировании водно-моторной культуры Северной Флориды, где проживает немало весьма состоятельных людей, любящих проводить свой досуг на островах Амелия, Сент-Симмонз и Си. Во время прилива пролив Форт-Джордж выглядит как самая обычная полноводная река. Куда ни поглядишь – со всех сторон тебя окружает одна вода, которая выглядит достаточно глубокой. На деле же в считаных дюймах под поверхностью залегают многочисленные песчаные отмели. С отливом они обнажаются, подобно всплывающей из глубин океана Атлантиде, превращаясь в огромную игровую площадку размером с двадцать или даже тридцать футбольных полей. В погожие выходные – а во Флориде погода стоит хорошая почти круглый год, – на отмелях можно видеть сотни моторных лодок, катеров и яхт, которые вытащены на песок или стоят на якорях, образуя длинные гирлянды. Здесь и крошечные двенадцатифутовые плоскодонки-«гино», и шестнадцатифутовые «Монтауки», и двадцатичетырехфутовые «Бостонские китобои» с центральной консолью, и тридцати-сорокафутовые скоростные катера со строенными или даже счетверенными подвесными моторами на корме. На более глубоких местах покачиваются шестидесяти- и семидесятипятифутовые океанские яхты, пассажиры которых добираются до отмелей на специальных посыльных суденышках. В выходные на отмелях царит настоящий калейдоскоп красок и оглушительная какофония звуков. Капитаны судов привлекают внимание к своей собственности тремя разными путями. Во-первых, это цвет и конструкция самих лодок. Во-вторых, это количество тел в бикини на борту и в-третьих – музыка, несущаяся из громкоговорителей и колонок. В воде между отмелями торчат бесчисленные охладители со сверкающими на солнце бутылками и банками, стоят пляжные кресла, плавают на матрасах и кругах дети, распугивают мальков собаки. Кто-то забрасывает сети-закидушки, кто-то гоняет на гидроциклах, поднимая волну, которая размывает выстроенные из влажного песка замки и уносит в океан пляжные шляпы всех цветов и фасонов. Старики запускают воздушных змеев, чадят грили для барбекю и электрические генераторы. С раннего утра и до позднего вечера песчаные отмели пролива Форт-Джордж представляют собой оживленный, густонаселенный город, который поднимается из воды с отливом и снова исчезает, когда вода начинает прибывать. Мой остров относится к группе небольших островков, которые окружают Форт-Джордж. К западу от него пролегает глубоководный Береговой канал, с востока и с юга его омывают воды неглубокого залива. Таким образом, мой остров тоже со всех сторон окружен водой, однако, в отличие от Форт-Джорджа, который соединяют с континентом несколько мостов, попасть ко мне можно только на лодке. Кроме того, на большом острове стоят дома, церкви, клубы, гостиницы и одна старая усадьба, там толпами бродят местные жители и бесчисленные туристы. Я же живу на своем острове совершенно один. И меня это совершенно устраивает. В один из дней я сидел на кухне и потягивал горячий кофе, изо всех сил стараясь не смотреть на две урны на столе. Чтобы чем-то занять руки, я разобрал и вычистил старый «зиг» Дэвида. Потом снова разобрал и снова вычистил. И еще раз. Мне нравилось, как лежит в руке его потертая рукоятка, нравился матовый блеск только что смазанной стали. Пистолет напоминал мне о моем друге, о всех тех случаях, когда он выхватывал его из кобуры или убирал обратно. Я пытался припомнить, как звучали голоса Дэвида и Мари, воображал себе их лица, но голоса звучали глухо, а лица рисовались смазанными и зыбкими; как я ни старался, мне не удавалось представить их во всех деталях. И это было особенно печально, ибо с каждым прошедшим днем моя тоска по ним становилась глубже, и я то и дело ловил себя на том, что бормочу те бесчисленные слова, которые я так и не успел им сказать. Да, Дэвид ушел неожиданно, и, хотя я всегда знал, что, учитывая его и мой образ жизни, это может случиться в любой день и в любой час, я оказался совершенно не готов попрощаться с ним навсегда. Вероятно, дело было в том, что он всегда был рядом; большой, как сама жизнь, Дэвид заполнял мое сердце и ум целиком, без остатка, и теперь, когда его не стало, я снова и снова вспоминал подробности того последнего дня, гадая, что можно было изменить. «Мы сумеем осмотреть бо́льшую площадь, если ты возьмешь на себя побережье, а я приму мористее», – сказал он мне. Я знал, что нам не следует разделяться. Я знал, что когда (и если) Дэвид обнаружит яхту Виктора, дожидаться меня он не станет. Да, он был уже не молод и не так быстр, как когда-то, но это не помешает ему без промедления броситься на штурм. С изрыгающим огонь и свинец «зигом» в руках он взберется на палубу и учинит на яхте настоящий разгром. Словно бык в посудной лавке, он будет стрелять и крушить, пока не добьется своего. В этом отношении Дэвид всегда был упрям. Не сомневаюсь, что еще в тот момент, когда он только взялся за штормтрап, чтобы подняться на яхту, он уже знал, что не вернется назад, но это его не остановило. Никогда не останавливало. Именно поэтому те, кого он спасал, верили в него. Именно поэтому многие и многие его любили. Дэвид очень любил рассказывать. Должно быть, это был его способ справляться с воспоминаниями. Истории так и сыпались из него одна за другой, и каждая содержала некий намек на следующую. Была ее началом. Завязкой. Правда, для того чтобы Дэвид начал рассказывать, нужно было сначала изобрести что-то, что заставило бы его хоть немного посидеть на одном месте, но я знал секрет. Стоило налить ему бокал хорошего старого вина, и ворота его красноречия тотчас распахивались во всю ширь, а мне оставалось только сидеть, слушать, плакать и смеяться. И мне, и всем остальным, кто оказывался в этот момент поблизости. Но сейчас я мог только склоняться над оранжевым контейнером и оплакивать своего друга. В молчании. В тишине. Я понимал, что мне необходимо взять себя в руки и двигаться дальше, но я не мог. Я застрял. Моя потеря была тяжела, ведь я потерял не только Дэвида, но и Мари… Какие бы усилия я ни прилагал, как бы долго ни сидел, тупо глядя в стол, мне никак не удавалось постичь тот факт, что все, что я о них знал, все, что пережил вместе с ними, находится теперь в этих двух контейнерах, стоящих на расстоянии вытянутой руки от меня. Стоило мне выйти из кухни и вернуться, и я уже удивлялся, что они никуда не делись, не исчезли, даже не двинулись с места. Пурпурное и оранжевое по-прежнему глядели на меня со стола. Иногда мне казалось, что я сплю и вижу дурной сон, но и проснуться мне никак не удавалось. Наступила вторая половина воскресенья. Толпа на отмелях уже начинала редеть, когда я вдруг с удивлением увидел двадцативосьмифутовый посыльный катер с двумя моторами, который приближался со стороны Канала, где, должно быть, встала на якорь большая океанская яхта. С катера неслась оглушительная музыка. На борту я насчитал с десяток девушек и двух парней. Когда катер уткнулся носом в мягкий песок, девушки и один из парней сошли на отмель, а капитан дал задний ход и отошел на глубину, чтобы поставить судно на двойной якорь по багамскому методу. Без этой предосторожности его могло развернуть ветром или течением и выбросить на мель, что означало бы как минимум восемь часов ожидания, пока вода снова поднимется достаточно высоко. Похоже, капитан неплохо знал свое дело, но по большому счету удивляться этому особенно не приходилось. Как ни странно, большинство владельцев дорогих яхт умеют неплохо с ними обращаться – или попросту нанимают тех, кто умеет. Пока я наблюдал за прибывшей компанией, гости разбрелись по отмели и стали натягивать волейбольную сетку. Капитан и второй парень не показались мне сколько-нибудь интересными. Накачанные. Загорелые. Татуировки от пяток до макушки. Пирсинг в ушах и в носу, золотые цепи на шеях. Типичные поклонники того или иного эстрадного кумира. Девушки в более чем нескромных купальниках были гораздо интереснее, ибо они были по-настоящему красивы, причем каждая по-своему. Впрочем, вели они себя как принято в подобных компаниях. Пока солнце понемногу опускалось к горизонту, пиво и коктейли лились рекой, и волейбольный матч, так и не начавшись, плавно перешел в показательные танцы с обнаженной грудью. Все это я видел уже не раз. Пока вечеринка гремела где-то за моей спиной, я зашел по пояс в воду и, преодолев несколько сот ярдов мелководья, поднял со дна крабовую ловушку, где сидел злющий голубой краб. Насадив его на средних размеров круглый крючок, я забросил леску с грузом на глубину. Минут через двадцать леска натянулась и зазвенела. На крючок попался крупный красный горбыль, или, как его называют в тех краях, «барабан». Как у большинства рыб, обитающих в богатой танинами воде рек Сент-Джонс и Сент-Мэри, его чешуя отливала темной бронзой. Красный горбыль очень вкусен. Ужином я себя обеспечил. За ужином я наконец-то принял решение развеять прах друга у края мира. Отвезти его туда я собирался, не вынимая урны из оранжевого контейнера. Я уже говорил, что водонепроницаемый, ярко-оранжевый, исцарапанный «Пеликан» Дэвида совершил со своим хозяином, наверное, несколько кругосветных путешествий, так что еще одна поездка вряд ли могла ему повредить. Мне даже казалось, Дэвид был бы этим очень доволен. Кроме того, если бы случилось непредвиденное и мой «Китобой» набрал бы воды и затонул, контейнер мог бы послужить резервным плавсредством и спасти мне жизнь, что сам Дэвид умел делать очень хорошо. Конечно, я надеялся, что обойдется без этого, однако путешествие на юг, которое мне предстояло совершить, подразумевало, что мне придется преодолеть несколько сотен миль в довольно бурных водах, которые не прощают ошибок. Именно поэтому мне и нужно было тщательно продумать все мелочи, предусмотреть любые опасности, как делают это в авиакомпаниях: «В случае разгерметизации салона пассажирам необходимо немедленно надеть кислородные маски» и т. п. Никакая маловероятная, но возможная случайность не должна мне помешать. Почти сразу я решил принайтовить оранжевый контейнер на носу моей лодки. Дэвид любил, когда ветер бьет в лицо, да и я буду постоянно его видеть. После ужина я собирался приготовить «Китобой» к дальнему переходу вдоль побережья, однако вместо этого почти час сидел, глядя на оранжевый контейнер и размышляя о том, сколько раз я видел, как Дэвид делает то, что он умел лучше всего. А лучше всего он умел менять вещи или ситуацию к лучшему. Несколько лет назад я назвал свою лодку «Улетевшие Фантазии». Почему – это касалось только меня. Дэвид сказал, что это глупое название. На это я ответил, пусть, мол, заведет свой катер и называет как хочет, а я название менять не собираюсь. Кажется, он понял, в чем дело, потому что настаивать не стал, но с тех пор я очень редко называл свою лодку этим выдуманным именем, пользуясь вместо него наименованием фирмы-производителя: на мой взгляд, «Бостонский китобой» тоже звучало очень неплохо, хотя ни к Бостону, ни к китобойному промыслу я не имел никакого отношения. В конце концов я все же сменил масло в двигателе и поставил гребной винт с несколько бо́льшим углом наклона лопастей, что снижало количество оборотов в минуту при движении с высокой скоростью. Таким образом я надеялся сберечь топливо и увеличить максимальную скорость моей лодки до пятидесяти пяти миль в час. Закончив с этим, я вернулся в дом, чтобы убрать с рабочего стола все бумаги и наконец сделал одно дело, которое откладывал изо дня в день, – я наконец-то составил электронное письмо, писать которое мне очень не хотелось. И еще одно – точно такое же. Как, какими словами сообщить человеку, что тот, кого он любил, умер? Не думайте, будто у меня есть ответ на этот вопрос, но, как бы там ни было, письма были готовы. Некоторое время (почти час, если быть честным) я сидел неподвижно, глядя на экран ноутбука. Телефонный звонок в данной ситуации был бы лучше, да и те, кому я должен был сообщить страшные новости, заслуживали именно звонка, но на это у меня не хватало мужества. Я не был уверен, что сумею совладать со своими эмоциями. В конце концов я нажал кнопку «Отправить», быстро выключил ноут и телефон и уже собирался отключить все электричество, когда в двери часовни кто-то постучал. Звук отразился от массивных дверей, пересек намокшую после дождя лужайку (только сейчас я заметил, что над островом прошелестел легкий дождь) и ворвался в распахнутое окно моего рабочего кабинета на втором этаже амбара. Я уже говорил, что на мой остров можно попасть только по воде, поэтому гости появлялись на нем достаточно редко. На всякий случай я немного подождал. Спустя несколько секунд стук повторился, но на сей раз я услышал еще и приглушенный женский голос. Нет, не женский. Судя по его тембру, это была совсем молодая девушка, почти подросток. Я натянул рубашку, спустился вниз, выскользнул из амбара, прокрался босиком по краю лужайки и остановился у нее за спиной. Она была очень красива, я понял это, даже глядя на нее сзади. – Здравствуйте. Вы ко мне? – проговорил я. Она подпрыгнула на целый фут и приземлилась на корточки, негромко вскрикнув от испуга. Испуг, впрочем, сразу прошел, и она негромко, с облегчением рассмеялась, как только я сделал шаг в сторону и оказался в свете горевшей над крыльцом лампы. Выпрямившись во весь рост, девушка промолвила, показывая на меня пальцем: – Нельзя так подкрадываться к людям! Вы меня до смерти напугали – теперь мне действительно хочется в туалет. У вас открыто? Я обратил внимание, что ее палец устремлен не прямо на меня, а куда-то в область моего левого уха, да и язык у нее заметно заплетался, отчего речь девушки звучала несколько невнятно. Я отпер замок и распахнул тяжелые дубовые двери. Сработали датчики движения, часовня осветилась, и я получил возможность рассмотреть гостью внимательнее. Я не ошибся, передо мной была очень красивая молодая женщина. Лицо как с обложки модного журнала. Ноги бегуньи. Прокачанная пилатесом фигура. К узким босым ступням прилипли песок и глина. Над головой она держала пластиковый дождевик, защищавший голову и плечи от дождя. Неуверенно рассмеявшись, девушка сказала: – Вы действительно напугали меня ну просто до черти… – Сообразив, куда она попала, девушка осеклась и даже зажала рот ладонью. – Простите, я хотела сказать… Я не ожидала, что вы подойдете так тихо, вот и все. Извините. Я узнал в ней одну из девушек с катера, танцевавших на песчаной отмели пару часов назад.