— Да, господин. У вас кровь на лице. — Я ничего не вижу. — Да господин, я сейчас позову монаха. — Меч! — Что? — Где мой меч? Смотри на полу, я уронил меч. Шло время. Максимилиан, что-то делал, но Волков ждать не мог, хоть резь в глазах и проходила, но голова трещала изрядно, и тошнило его сильно. Он встал, не пряча стилета, стоял, держась за стену: — Ну? Нашёл меч? Где ты там? — Нет, господин, не нашёл, вашего меча тут нет. — Твари, — он помолчал, пережидая приступ тошноты. — Твари, они забрали мой меч. Посмотри, что с Сычом? — Господин, Сыч, кажется жив! — обрадованно сказал молодой человек. — Мама моя, — услыхал кавалер характерный говор Фрица Ламме. — Святые угодники, они что, меня убили? — Нет, — отвечал Максимилиан, — башку тебе разбили, но крови не так много, как у господина. — Они ушли? — Сбежали, но вы одного убили. Волков стоял у стены и их почти не слышал, пол раскачивался под ним. А рука стала настолько слаба, что маленький и лёгкий стилет удержать не смогла. Он выпал звякнув об пол. — Брат Ипполит, — кричал Максимилиан надрывно, — Брат Ипполит, сюда беги скорее. — Что? Тут я, — отвечал ему монах. Ещё какие-то люди, что-то говорили, но совсем издалека, из темноты. Их слов кавалер уже разобрать не мог. Глава 12 Он и позабыл, что совсем недавно был слеп. Открыл глаза. И словно песка в них с размаху кинули. Зажмурился привыкая. Снова открыл. И жёлтыми пятнышками из темноты — они. Волков лежал в телеге тепло укрытый и смотрел на небо в звёздах. Глаза слезились, и рассмотреть эту пыль на небе он не мог, но он знал, что это звёзды. Голова болела, его тошнило, но не сильно. На голове за правым ухом что-то дёргало и саднило. И вся одежда под бригантиной была липкой. Стёганка пропитавшись кровью липла к коже, там, где рубахи нет. Старое, забытое уже чувство. Монах и Максимилиан разговаривали, искали двор лодочника, в темноте сыскать не могли. Сыч тоже принимал участие в их разговоре, говорил им, где искать, но больше ныл и бранился их бестолковости, боялся, что слепым останется. Донимал монаха разговорами о лечебных глазных мазях. Волков подумал сказать ему, что уже видит немного, но не смог. Вернее говорить не хотелось совсем. Как-то тяжко было. И за ухом саднило, а вот лоб почти не болел. Нашли, наконец, лодочный двор, цепной пёс разбудил лодочника. Тот, малость, испугался, увидав телегу с ранеными людьми, но потом он и баба его стали помогать. Принесли тряпок чистых, грели воду, носили со всего дома светильники. Помогали вытаскивать Сыча и кавалера из телеги. Косились на Ёгана. Думали что мертвец, пока тот не стал буровить, что-то в пьяном сне. А Сыч ныл и причитал, молил Бога, чтобы зрение вернул, пока монах ему не сказал: — Хватит тебе уже, господин уже прозрел. — Экселенц, вы уже видите? — с надеждой спрашивал Фриц Ламме. — Вижу, — сипел кавалер, усаживаясь на табурет. — Хорошо видите? — не отставал Сыч. — Оставь господина, — строго сказал монах, — он изранен, ему сейчас не до разговоров. Прозрел он и ты прозреешь. Монах осветил лицо Волкова, заглянул в глаза и ужаснулся: — Господи, сохрани, Пречистая Дева. — Что? — спросил кавалер. — Красные все глаза, белого нету, ни одной кровяной жилы целой нет, я для вас с Сычом мазь сделаю, и капли сделаю. — Когда? — тут же интересовался Сыч. Но монах его проигнорировал, он осматривал голову кавалера: — Лоб шить придётся? — спросил Волков. Жена лодочника опрятная, спокойная баба, теплой водой и тряпкой смывала засохшую кровь с лица и шеи кавалера. — Лоб пустое, — монах оглядывал его со всех сторон, — он у вас крепкий, два стежка и всё, а вот голову придётся шить, как следует, у вас её до черепа разрезали за ухом, от макушки и до шеи. Теперь кавалер понял, откуда у него столько липкой крови за шиворотом. Видно достал один из ударов ножа, что сыпались на него сверху. — И руки тоже зашивать надобно, — продолжал брат Ипполит. — Тут стежок, и тут стежок, всё шить придётся. И на правой руке, вот тут, шить надобно. А эти порезы просто смажем. — Экселенц, как же вас там кромсали-то? — Спрашивал Сыч. — Как вас не убили? Волков этого не знал, и ответить не мог, не до похвальбы ему было сейчас. Плохо ему было. Но за него ответил Максимилиан: — Господин одного из них убил, располосовал от плеча до пуза, а ещё и ранил кого-то. Я когда по лестнице к покоям шёл, так вся лестница в каплях была. И коридор. — Ишь ты, а я и не помню ничего. — Говорил Сыч. — Ведьма нам в глаза порошок дунула, а потом люди пришли, ударили и всё. — Ведьма? — Спросил Максимилиан. — Что за ведьма? — Так, тихо вы, мешаете мне, — оборвал разговор монах. — Максимилиан, держи светильник вот здесь. Чтобы рану видно было. Господин, сейчас я буду волосы вам выбривать за ухом, наверное, больно будет, вы уж крепитесь. Жена лодочника, он сам и Максимилиан держали светильники, напряжённо молчали, Сыч вздыхал, где-то недалеко храпел Ёган, а кавалер сказал монаху с трудом: — Давай, брей. Мне не впервой. Брат Ипполит преступил. Зелье, что дал ему монах, было не снотворным, а чёрт знает чем. Выпил его кавалер на ночь и не уснул, а перестал существовать. Ни боли не чувствовал, ни снов не видел, не слышал ничего. Только уже за полдень открыл он глаза, как из омута вынырнул. В сарае холодно было, хоть укрыт он был изрядно, а всё равно холод его доставал. Полежал немного он, прислушиваясь к себе, боли особо нигде не почувствовал. Саднила рана за ухом. Да рука правая малость побаливала. Ничего особенного. Позвал хрипло: — Есть кто? Тут же вылез снизу Сыч, заглянул к нему в телегу: — Очнулись, экселенц? Хорошо. А то лежите словно покойник, не дышите даже. Я уж вас и позову, и пошумлю, а вам всё ничего. Волков с ужасом глядел на Фрица Ламме, вернее на его глаза. Глаза у того и впрямь были ужасны. Белков в них не было, зрачок, словно в крови плавал. А по краям и на ресницах каплями желтело что-то, то ли гной, то ли ещё дрянь какая. — У меня что, такие же глаза как у тебя? — спросил кавалер. — Красные, экселенц, у вас глаза, но видать не такие как у меня, я то ближе к этой твари стоял, мне оно, конечно, больше зелья досталось. — А жёлтое на глазах, что? — А, ну то монах мазь сделал, сказал мазать, я и вам помажу. Сыч буквально нависал над Волковым и тот сказал: — Уйди, смотреть на тебя страшно. — Да уж, красоты во мне мало, — Сыч даже улыбнулся. — Зато живы, экселенц. — Помоги подняться.