Фриц Ламме толкнул её в бок сапогом, несильно. Чтобы она привернулась к нему лицом. Засмеялся и спросил, потряхивая у неё перед носом кошельком: — С чего бы так? Тут девка неожиданно быстро вскочила, вцепилась в кошелёк: — Я торгаша выгуливала, мой кошель, а не отдадите, так я Гансу Хигелю скажу, пожалеете. Гансу Спесивому, — уточнила она. — Да? И что ты скажешь? — говорил Сыч, всё ещё усмехаясь. — Это мы кошель у купчишки сняли, а ты, так, шалава приблудная. Клеилась к нему, да не срослось у тебя. — Я с Гансом работаю, тут он сейчас, позову, и он вам покажет, как его деньгу брать! — свирепела бабёнка. — Думаете… И тут она первый раз глянула на кавалера, осеклась, словно рот ей кто ладонью накрыл. Лицо её вытянулось. А ведь Волков ни слова ей не сказал, молчал, стоял, а она вдруг заговорила, сменив тон: — Добрые господа, дозвольте мне уйти. — А как же Ганс, ты его, кажется, Спесивым звала? — спросил кавалер. — А кошель купчишки забрать уже не хочешь? — Какой ещё кашель, добрый господин, — ласково заговорила девка, — я за ночь всего тридцать крейцеров беру, а за раз, по-быстрому, так и вовсе десять, ежели вы господа хотите, так я вам без денег дам, прямо тут. Для убедительности она подобрала юбки до колен. — Эх, экселенц, вы своим видом всю затею мне попортили, — расстраивался Сыч. Он поглядел на шлюху. — Ганс твой где, курица? Ну, говори. — Да какой Ганс, господа добрые, брехала я, испугалась, думала воры вы. Вот и решила припугнуть, — лепетала девка. — А купчишку-то чем опоила? — продолжа Сыч. — Ничем я его не поила. Сам напился, — твёрдо говорила баба. — Сам? — Сыч засмеялся. — Я весь вечер за ним считал, он три кружки пива выпил. Такому кабану три кружки — только в нужник сходить, его и шесть не свалят. А тут глянь-ка, он без памяти от трёх кружек, валяется. — Не поила я его, — твёрдо сказал девка. — Не поила? Ну, значит, кабатчик ему в пиво зелья плеснул, или разносчик, — предположил кавалер с ехидсвом. — И их спросим, — обещал Сыч, — но сначала тебя осмотрим, вдруг какую склянку найдём. Девка молчала, смотрела то на Сыча, то кавалера, что загораживал ей дверь. Раздувала ноздри и молчала. Делала глубокие вздохи. — Ну, — продолжал Сыч, — сама всё покажешь, или обыскать тебя? Но смотри, обыскивать буду не ласково. Во все дыры загляну. Девка всё продолжала дышать молча, и лицо её с каждым вздохом, становилось всё темнее, а глаза… Белки глаз её стали вдруг краснеть. Словно от натуги кровью наливались. Сыч, словно не замечал всего этого, взял было её за руку, но она легко вырвалась, и разодрала ему руку, словно когтями кот. — Ишь ты, зараза, — выругался Фриц Ламме, разглядывая царапины, — ну уж теперь-то держись. А она вдруг легко отпрыгнула от него на шаг, почернела лицом, выставила руки, скрючила пальца, глаза алые, безумные. Раскрыла рот широко, все зубы целые, так широко, что люди так не раскрывают, зашипела, словно кошка из нутра, из лёгких, громко, страшно и кинулась к двери. — Господи, — воскликнул Сыч, шарахаясь от неё, — экселенц, то ведьма. А кавалер не шарахнулся, как стоял у двери, так и остался стоять, только руку вперёд выставил здоровую. Баба на руку горлом и налетела. А он только пальцы сжал крепко. Она продолжала шипеть, вцепилась в рукав его стёганки ногтями, да нет! Когтями! На пальцах её были кошачьи когти вместо человеческих ногтей. Пыталась драть рукав, да куда там, рукав толст, от меча защитить может, не то, что от когтей. А Волков только глядел ей в страшные глаза да улыбался. И иссякла она, устала, отшатнулась, вырвалась из его пальцев, отступила, стояла тёрла горло своё, смотрела на него с ненавистью исподлобья. Тут Сыч пришёл в себя. Скалился довольно и говорил: — Что? Утёрлась? То-то! Экселенц и пострашнее ведьм успокаивал. — Что вам от меня нужно? — прошипела баба, переводя дыхание и растирая горло. — Поговорить, — спокойно отвечал кавалер. — Мы поспрошаем, ты отвечаешь. — И врать даже не думай, — добавил Сыч, — ты ведь с первого взгляда поняла, с кем дело имеешь. — А если говорить буду, что со мной делать будете? — спрашивала девка, вроде как, успокаиваясь, вроде понимая, что рассказывать придётся. — Будешь говорить — отпущу, — сказал Волков. — А нет, так в Трибунал отправлю. — А не врёте? Точно отпустите? — всё тёрла горло баба. Волков не счёл нужным отвечать, за него ответил Сыч: — Дура, господин рыцарь божий не врёт никогда, раз сказал — отпустит, значит отпустит. — А что знать что хотите? — она, кажется, была готова говорить. — Всё хотим, хотим знать, как тут вы живёте, кто тут у вас верховодит, куда купчишки деваются. Ты ведь всё заешь, вот и нам расскажи, — говорил Сыч ласково. — А расскажешь всё честно, без утайки, так отпустим. Губить не будем. — Тут он изменил тон и сказал сурово: — А врать надумаешь, так с отцами святыми познакомишься, им свои фокусы кошачьи покажешь, они большие охотники, такие фокусы смотреть. — Хорошо, согласна я, только вы уж потом меня не обманите, отпустите, иначе грех вам будет, — говорила бабёнка, вдруг задирая верхнюю юбку и приговаривая. — Вот, что вам видеть надобно. Она из кармана на нижней юбке достала небольшой мешочек, как маленький кошелёк. Кавалер даже думал, что деньги достаёт, может откупиться хочет. Но из мешочка на ладонь она высыпала чёрный, вернее, тёмно-серый порошок, подошла с ладонью этой ближе, протянула им, словно показать его хотела. Кавалер и Сыч молча смотрели на неё, ждали. А она вдруг опять потемнела лицом, набрала воздуха и дунула себе на ладонь, да так, что весь этот порошок сразу сдула, и полетел он облаком в лицо и Сычу и Волкову. И всё в лицо, в глаза, и тому и другому. — Ах, тварь ты такая, ведьма, — орал Сыч, отворачивая лицо. — В инквизицию тебя, на дыбу, на дыбу, падаль ты придорожная. А Волков ничего не орал, ему словно выжгло глаза, словно зажмурился он и темно стало. Но даже теперь он от двери не отошёл, а по привычке потянул меч из ножен. Хоть не видел сейчас ничего, хоть и тёр глаза левой рукой, но выпускать ведьму из комнаты живой он не собирался. — Прекрати орать, — сухо скала он Сычу, — не слышу её из-за тебя. Волков продолжал подпирать дверь. Ему нужно было только услышать её. Только услышать, меч у него был острее бритвы, хоть и говорили его старые друзья, что не надо так меч точить, так его портишь только, но он всегда затачивал меч до страшной остроты. И теперь он знал, ему только попасть нужно, и тварь не уйдёт. Сыч затих. В комнате стало тихо-тихо. И тут заорала ведьма звонко: — Сюда, входите уже, пора! И сразу же в дверь ударили, да с такой силой, что кавалер не удержался на ногах, упал, но меча не выронил, хоть ещё и слеп был, тут же вскочил и пару раз махнул им на уровне живота раз и на уровне коленей, туда-сюда, никого не зацепил. А в комнату ввалились люди, мужи, топали громко сапожищами, рядом совсем. Волков махал мечом на звук, да всё впустую. Отступал, спиной стену нашёл, к ней прислонился спиной, меч вперёд выставил и слушал. А слушать было что, там били Сыча, и видно ведьма в том участвовала, Фриц Ламме орал: — Уйди паскуда, уйди, уже когти я тебе обломаю. Ай, дьявол, экселенц, бьют меня. Бьют сильно. Волков слышал грохот от падения. Приглушённую брань мужскую и снова орал Сыч: — Экселенц, кошель забрали, отняли деньги! Потом удар и он смолк, а затем негромкий голос ведьмы: — Этого бросьте, того убить лучше бы, злой он. Это было про него. Кто-то буркнул ей, что-то неразборчиво. И кавалер услышал, как кто-то идёт к нему, старается не шуметь. Не стал ждать, смысла не было, хоть и горели глаза его огнём, но он знал куда бить. Шаг от стены, выпад: сверху, справа-вниз, влево. Пустота. Ещё быстрей, шаг вперёд, выпад: сверху, слева-вниз, вправо. И… попал, очень хорошо попал, так что брызги на лицо, липкие, горячие — кровь. Вой чей-то, матерщина, грохот. Кот-то стонет на полу, хрипит. Два шага назад, нашёл стену, стал к ней спиной, меч вперёд. — Говорила же вам, говорила, злой он, — орёт ведьма, — убейте его. Волков слушает, а в комнате все шевелится, но не топают сапогами, люди что-то делают, готовятся его убивать, но без слов, в покоях тихо, только кончается кто-то на полу, хрипит тяжело. Подскуливает противно. Волков, хоть и слеп, и глаза горят, а усмехается. Рад, что хоть одного разрезал. — Скалится он пёс, — визжит баба, — делайте уже, делайте! А ему лишь ждать осталось, слушать и ждать. Но он так и ничего не услышал. Прилетело что-то, или подошёл к нему кто, кавалер не понял. В общем, ударило его по голове, словно доской какой, или лавкой. В правый угол лба. Да так, что ноги у него подкосились. И тут же кто-то ударил по руке с мечом. Не удержал он меча, выронил, а сам завалился на стену, стал сползать по ней. Опять его били по голове, пытались бить, почти не попадали, колья все об стену стучали. Кто-то навалился на него, схватил крепко, воняя по-мужски, прижал его, а кто-то справа ударил ему в левый бок ножом, да видно дурень был, в бригантину бил, бригантина удар выдержала. А у бившего рука по ножу скользнула, сам себе он руку своим же ножом и располосовал, завыл, нож выронил. Звякнуло железо. А тот, кто схватил его, сопел, старался, стал тоже ножом тыкать, в горло рыцарю метил, да рыцарь по стене сползал вниз, руки тянул вверх, голову прикрыть, мешал убийце, тот и попадал ему раз за разом то по голове, то по плечу, то по руке. Никак толком достать не мог. А к Волкову тем временем и разум вернулся, вспомнил он себя, потащил из сапога стилет свой. И пытаясь закрыться левой рукой от ударов, сам ударил снизу вверх. И не попасть не мог. Может и не сильно, не глубоко, но стилет воткнул в мясо. Кровь потекла сверху ему на правую руку по стилету. Человек зарычал и отпрыгнул. А кавалер хоть всё ещё слеп был, но уже хоть дышать мог, а то задыхался в объятьях этого мужика. Выставил стилет вперёд, стал левой рукой шарить по полу, меч искать. — Убейте вы его, — шипела озверевшая баба, — шваль, олухи, слепого убить не можете что ли? — Сама иди, убей, — зло отвечал ей грубый мужской голос. — Гавкаешь, сука, только под руку. — Уходить нужно, — говорил другой. — Убейте его, ублюдки, — не успокаивалась ведьма. — Не убьёте его — пожалеете, — орала баба. — Пожалеете. Все пожалеете. — Кровь у меня идёт, — отвечал ей мужик. — Уходим, всё, — закончил дело повелительный грубый голос. Загремели шаги к выходу, ведьма все материла мужиков, уходила тоже, кого-то потащили прочь из комнаты. А Волков всё не мог найти меча на полу. Боялся, что врут, что не ушли, что сейчас вернутся и снова ударят по голове. И тогда добьют точно. Но в коридоре уже шумели другие люди, кто-то звал хозяина. Но кавалер не опускал стилета, пока не услышал знакомый голос: — Боже мой! Господин, вы ранены. А Сыч? Что с Сычом? — Максимилиан? Ты?