Он послушался, но всё равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота. А на эшафот вели уже Марту Раубе, женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с неё одежду она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки её привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась удивлённо. А поп, из местных, что на эшафоте был, уговаривал её не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал. Хлопок кнута, и на всю площадь, раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла. Люди приехали не зря, если с вдовой им было не интересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей. А Сыч бил и бил её. После каждого удара женщина кричала и извивалась у столба. Руки её были привязаны к столбу высоко над головой, она почти висела на нём, и не спрятаться, ни согнуться женщина не могла, так что ей оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь. Всё, она получила свои десть ударов, помощники Сыча отвязали её от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами, и не слышала будто. Её руки за спину завели, связали, а она стала о чём-то говорить палачам, просить их. Её на колени уже ставили, поп её успокаивал, а она говорила всё, лепетала что-то. Пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуется коновалы, тут она замолчал, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот ей уже разжимали сильные мужские пальцы помощников. Сыч полез к ней в рот клешами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит: — Тихо, ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же. Он поймал кончик языка клещами, чуть вытянул его у неё изо рта, и быстро острым ножом отсёк кончик. Её отпустил, стали развязывать ей руки, а она и не кричала даже, только сплёвывала кровь беспрестанно. А Сыч победно поднял над головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти. Показал всем и разжал клещи, кинул кусок языка вниз с эшафота. Площадь облегчённо загудела, люди радовались и тут же кричали: — Давай другую! — Следующую веди! Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Кройсбахер, она выла, не замолкая и сама идти, не могла, её с трудом тащили три крепких мужчины. Когда Петру Раубе отдали мужу, толстуху уже призвали к столбу. Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы: — Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась. Все смеялись, даже Сыч усмехнулся и стал бить кнутом женщину. А та стала орать, да так, что люди дивились такому могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого её крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом. Кода её отвязали, она не хотела язык давать, просила и просила не резать ей плоть. Умоляла. Да всё напрасно, связали ей руки, поставили на колени, запрокинули голову, и почти сразу Сыч поймал её зык щипцами и сразу отсёк часть его. Люди на площади радовались, а Сыч гордился собой, и по праву. Всё он делал быстро и ладно. Последняя была Магда Липке, она не боялась палача, женщина уже за своё чёрное дело многое получила, и те казни, что ей ещё предстояло пройти, её уже не пугали. На эшафот она шла сама. Твёрдой походкой. Когда с неё снимали её драную одежду, она не стеснялась стоять голой перед тысячей людей. Когда поп говорил ей что-то, она даже на него не взглянула. Она всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались её позором, никто из городских не крикнул бы ничего, все боялись её родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать: — Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая? — Крепче бей её! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится! — Порви ей шкуру-то, а то прежних ты только гладил. Сыч учёл пожелания людей, да и пожеланий ему не нужно было, он и так ненавидел эту сволочную бабу. И как только её привязали к столбу, он размахнулся, как следует, со звонким хлопком, врезал ей по спине. Сразу рассёк кожу. Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался, услышав её стон: — Ты глянь, проняло, спесивую, завыла! — Вжарь её ещё палач, что бы прочувствовала! И каждый следующий удар был соревнованием, палач, старался бить, чтобы женщина выла, а она старалась держаться, чтобы не выть. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась: — Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть. Сыч рад был слышать как она его «господином» зовёт, очень рад, но не простил, и ударил последний раз. А уж как радовались люди на площади: — Заскулила гордая! — Палач, пиво тебе от нас будет. — И свиная нога! Фриц Ламме кланялся довольный. Но дело ещё было не закончено. Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведённая, глядя на палача: — Господин, простите меня, простите. — Рот открой, — сухо говорил Сыч. Магда Липке послушно открыла рот. То ли Сыча она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей он весь резать не стал, отрезал маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул: — Это всё, последняя, эй кто там обещал мне пива? Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина её была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась, появились музыканты. Появились торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходится, а кто-то стал покупать еду. — А что, — говорил отец Иоганн, — наверное, и поросёнок уже поспел. — Да-да, — соглашался отец Иона, — должен поспеть. После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше. Волков поехал в трактир, в телеге туда же поехали и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан ехали с кавалером. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез ещё до того как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлёкся действием, что не заметил, как исчез ротмистр. Но кавалер знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс. Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком, и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас. Кавалер не рассчитывал на поросёнка, у него был этот чёртов пост, попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросёнок был очень аппетитный. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и всё, что мог себе позволить, так это пиво. И ещё он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком, кавалер даже предположить боялся, какую сумму ему выставит трактирщик. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели… Бургомистр принёс положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть. Настроение у рыцаря было плохое. Но делать было нечего, и он позвал трактирщика. Трактирщик Фридрих сел напротив него и сухо сказал: — За всё с вас восемь монет и двадцать два крейцера. — Что? Сколько? Да ты в своём уме? — удивляйся Волков, он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же! Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги, видно, грамотный был мерзавец и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая: — Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям — сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. И того за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров. — Талер, двенадцать! — морщился Волков. — Бандит ты. — Да как же бандит, господин! — возмущался трактирщик. — Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а ещё холопов и солдат, да монахов почитай пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит! — Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую Инквизицию приютил! — Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось, — бубнил трактирщик. — Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даёте! И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым. Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров. Разозлённый трактирщик ушёл, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре к нему за стол подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему: — Наконец-то, где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей. На что ротмистр ему ответил недолго думая: — Я не еду, Иероним. Волков опешил, смотрел на него и не знал, смяться ли ему или орать, поэтому он спросил: — Что значит, не едете? Мы, вроде как, договорились с вами, и вы, вроде как, работаете на меня. — Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить. Сержант был и впрямь толковый малый, но кавалера всё равно начало потряхивать, он бледнел от негодования: