И не смела отвечать. Я не смела отвечать. Выходила в сад гулять. Прихожу я в зелен сад, Дружку кланялась. А я, девица, поклон, И платочек из рук вон. «Изволь, милая, принять, Во белые руки взять. Во белы руки бери, Меня, девица, люби. Я не знаю, как мне быть, Чем мне милую дарить, Подарю своей милой Большой шалевой платок. Я за этот за платок Поцелую раз пяток». Лукашка с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить между девками. Лукашка подтягивал резким подголоском и, размахивая руками, ходил посередине хоровода. — Что же, выходи какая! — проговорил он. Девки толкали Марьянку; она не хотела выйти. Из-за песни слышался тонкий смех, удары, поцелуи, шепот. Проходя мимо Оленина, Лукашка ласково кивнул ему. — Митрий Андреич! И ты пришел посмотреть? — сказал он. — Да, — решительно и сухо отвечал Оленин. Белецкий наклонился на ухо Устеньке и сказал ей что-то. Она хотела ответить, но не успела и, проходя во второй раз, сказала: — Хорошо, придем. — И Марьяна тоже? Оленин нагнулся к Марьяне. — Придешь? Пожалуйста, хоть на минуту. Мне нужно поговорить с тобой. — Девки пойдут, и я приду. — Скажешь мне, что я просил? — спросил он опять, нагибаясь к ней. — Ты нынче весела. Она уж уходила от него. Он пошел за ней. — Скажешь? — Чего сказать? — Чего я третьего дня спрашивал, — сказал Оленин, нагибаясь к ее уху. — Пойдешь за меня? Марьяна подумала. — Скажу, — ответила она, — нынче скажу. И в темноте глаза ее весело и ласково блеснули на молодого человека. Он все шел за ней. Ему радостно было наклониться к ней поближе. Но Лукашка, продолжая петь, дернул ее сильно за руку и вырвал из хоровода на середину. Оленин, успев только проговорить: «Приходи же к Устеньке», — отошел к своему товарищу. Песня кончилась. Лукашка обтер губы, Марьянка тоже, и они поцеловались. «Нет, раз пяток», — говорил Лукашка. Говор, смех, беготня заменили плавное движенье и плавные звуки. Лукашка, который казался уже сильно выпивши, стал оделять девок закусками. — На всех жертвую, — говорил он с гордым комически-трогательным самодовольством. — А кто к солдатам гулять, выходи из хоровода вон, — прибавил он вдруг, злобно глянув на Оленина. Девки хватали у него закуски и, смеясь, отбивали друг у друга. Белецкий и Оленин отошли к стороне. Лукашка, как бы стыдясь своей щедрости, сняв папаху и отирая лоб рукавом, подошел к Марьянке и Устеньке. — Али ты, моя милая, мною чванишься? — повторил он слова песни, которую только что пели, и, обращаясь к Марьянке. — Мною чванишься? — еще повторил он сердито. — Пойдешь замуж, будешь плакать от меня, — прибавил он, обнимая вместе Устеньку и Марьяну. Устенька вырвалась и, размахнувшись, ударила его по спине так, что руку себе ушибла. — Что ж, станете еще водить? — спросил он. — Как девки хотят, — отвечала Устенька, — а я домой пойду, и Марьянка хотела к нам прийти. Казак, продолжая обнимать Марьяну, отвел ее от толпы к темному углу дома. — Не ходи, Машенька, — сказал он. — Последний раз погуляем. Иди домой, я к тебе приду. — Чего мне дома делать? На то праздник, чтоб гулять. К Устеньке пойду, — сказала Марьяна. — Ведь все равно женюсь. — Ладно, — сказала Марьяна, — там видно будет. — Что ж, пойдешь? — строго сказал Лукашка и, прижав ее к себе, поцеловал в щеку. — Ну, брось! Что пристал? — И Марьяна, вырвавшись, отошла от него. — Эх, девка!.. Худо будет, — укоризненно сказал Лукашка, остановившись и качая головой. — Будешь плакать от меня, — и, отвернувшись от нее, крикнул на девок: — Играй, что ль! Марьяну как будто испугало и рассердило то, что он сказал. Она остановилась. — Что худо будет? — А то. — А что? — А то, что с постояльцем-солдатом гуляешь, за то и меня разлюбила. — Захотела, разлюбила. Ты мне не отец, не мать. Чего хочешь? Кого захочу, того и люблю. — Так, так! — сказал Лукашка. — Помни ж! — Он подошел к лавке. — Девки! — крикнул он. — Что встали? Еще хоровод играйте. Назарка! Беги, чихиря неси. — Что ж, придут они? — спрашивал Оленин у Белецкого. — Сейчас придут, — отвечал Белецкий. — Пойдемте, надо приготовить бал. XXXIX Уж поздно ночью Оленин вышел из хаты Белецкого вслед за Марьяной и Устенькой. Белый платок девки белелся в темной улице. Месяц, золотясь, спускался к степи. Серебристый туман стоял над станицей. Все было тихо, огней нигде не было, только слышались шаги удалявшихся женщин. Сердце Оленина билось сильно. Разгоревшееся лицо освежалось на сыром воздухе. Он взглянул на небо, оглянулся на хату, из которой вышел: в ней потухла свеча, и он снова стал всматриваться в удалявшуюся тень женщин. Белый платок скрылся в тумане. Ему было страшно оставаться одному; он так был счастлив! Он соскочил с крыльца и побежал за девками. — Ну тебя! Увидит кто! — сказала Устенька.