Ергушов, плохо знавший по-татарски, лишь изредка вставлял русские слова. — Я говорю, коней угнал. Я твердо знаю, — поддакивал он. — Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество. — За рекой все храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли. — Дураки, — сказал дядя Ерошка. — Так-то мы, бывало, спутаемся ночью в степи. Черт их разберет! Выеду, бывало, на бугор, завою по-бирючиному, вот так-то! — Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту. — Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай. Ну, что ж, нашли? — Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра! — Да, поймали, — обиженно сказал вернувшийся Назарка. — Выехали; опять Гирейка спутался, вовсе было завел в буруны. Так вот все кажет, что к Тереку, а вовсе прочь едем. — А ты по звездам бы посмотрел, — сказал дядя Ерошка. — И я говорю, — подхватил Ергушов. — Да, смотри тут, как темно все. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну, обротал, а своего коня пустил; думаю, выведет. Так что же ты думаешь? Как фыркнет, фыркнет, да носом по земи… Выскакал вперед, так прямо в станицу и вывел. И то спасибо, уж светло вовсе стало; только успели в лесу коней схоронить, Нагим из-за реки приехал, взял. Ергушов покачал головой. — Я и говорю: ловко! А много ль? — Все тут… — сказал Лукашка, хлопая по карману. Старуха в это время вошла в избу. Лукашка не договорил. — Пей! — прокричал он. — Так-то мы с Гирчиком раз поздно поехали… — начал Ерошка. — Ну, тебя не переслушаешь! — сказал Лукашка. — А я пойду. — И допив вино из чапурки и затянув туже ремень пояса, Лукашка вышел на улицу… XXXVIII Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветренна. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов. На площади, против отворенной и освещенной двери лавки, чернеется и белеется толпа казаков и девок и слышатся громкие песни, смех и говор. Схватившись рука с рукой, девки кружатся, плавно выступая по пыльной площади. Худощавая и самая некрасивая из девок запевает: Из-за лесику, лесу темного, Ай-да-люли! Из-за садику, саду зеленого Вот и шли-прошли два молодца, Два молодца, да оба холосты. Они шли-прошли да становилися, Они становилися, разбранилися. Выходила к ним красна девица, Выходила к ним, говорила им: «Вот кому-нибудь из вас достануся». Доставалася да парню белому, Парню белому, белокурому. Он бере, берет за праву руку. Он веде, ведет да вдоль по кругу. Всем товарищам порасхвастался: «Какова, братцы, хозяюшка!» Старухи стоят около, прислушиваясь к песням. Мальчишки и девчонки бегают кругом в темноте, догоняя друг друга. Казаки стоят кругом, затрогивая проходящих девок, изредка разрывая хоровод и входя в него. По темную сторону двери стоят Белецкий и Оленин в черкесках и папахах и не казачьим говором, не громко, но слышно, разговаривают между собой, чувствуя, что обращают на себя внимание. Рядом в хороводе ходят толстенькая Устенька в красном бешмете и величавая фигура Марьяны в новой рубахе и бешмете. Оленин с Белецким разговаривали о том, как бы им отбить от хоровода Марьянку с Устенькой. Белецкий думал, что Оленин хотел только повеселиться, а Оленин ждал решения своей участи. Он во что бы то ни стало хотел нынче же видеть Марьяну одну, сказать ей все и спросить ее, может ли и хочет ли она быть его женою. Несмотря на то, что вопрос этот давно был решен для него отрицательно, он надеялся, что будет в силах рассказать ей все, что чувствует, и что она поймет его. — Что вы мне раньше не сказали? — говорил Белецкий. — Я бы вам устроил через Устеньку. Вы такой странный! — Что делать? Когда-нибудь, очень скоро, я вам все скажу. Теперь только, ради бога, устройте, чтоб она пришла к Устеньке. — Хорошо. Это легко… Что же, ты парню белому достанешься, Марьянка, а? А не Лукашке? — сказал Белецкий, для приличия обращаясь сначала к Марьянке; и, не дождавшись ответа, он подошел к Устеньке и начал просить ее привести с собою Марьянку. Не успел он договорить, как запевало заиграла другую песню, и девки потянули друг дружку. Они пели: Как за садом, за садом Ходил, гулял молодец Вдоль улицы в конец. Он во первый раз иде, Машет правою рукой, Во другой он раз иде, Машет шляпой пуховой, А во третий раз иде, Останавливатся, Останавливатся, переправливатся. «Я хотел к тебе пойти, Тебе, милой, попенять: Отчего же, моя милая, Ты нейдешь во сад гулять? Али ты, моя милая, Мною чванишься? Опосля, моя милая, Успокоишься. Зашлю сватать, Буду сватать. Беру замуж за себя, Будешь плакать от меня». Уж я знала, что сказать,