Правда, «крокодил» во всей красе продержался недолго: сломалось острие – сухой столб оказался крепче, из дуба, наверное, был. Отец сточил обломок наискосок шлифовальным кругом – нож стал вдвое короче, утратил изящество и хищность, словно у крокодила отрубили половину морды… Теперь он мало отличался от клинообразного сапожного ножа деда Тимофея, сделанного из полосы железа с намотанной вместо рукоятки синей изолентой. Правда, рукоятка оставалась прежней и на ней красовались маленькие крокодильчики… Искалеченный «австралийский крокодил» исправно служил хозяину ещё почти год, пока Серега не потерял его на бахче. Искать маленький нож на огромном поле, между черными и зелеными с полосой арбузами, среди бескрайней донской степи, продуваемой жарким ветром с пылью, было бесполезно, и хотя Сергей очень старался, успехом его старания не увенчались. Когда он подрос, отец разрешил пользоваться оружием посерьезней: от деда остались старая тульская двустволка «БМ –16» и припасы к ней: несколько десятков патронов, гильзы, порох, дробь. Сергей выходил из села к лесополосе, стрелял ворон, пулял в надетые на палки консервные банки… Он научился снаряжать патроны и мог бы стать настоящим охотником – кругом в изобилии водились зайцы, лисы, куропатки, на реку частенько садились утки. Но настоящие трофеи его не интересовали – просто нравилось стрелять. Что по банкам, что по воронам – никакой разницы. Банки с жестяным звоном подпрыгивали и, изрешеченные, слетали с палок, противно кричащие вороны замолкали и камнем падали вниз, а черные перья еще долго кружились в воздухе… Он удивлялся осторожности ворон, которые обычно не обращают внимания на людей, но если у тебя за плечами ружье или даже палка в руках, – то хитрые птицы ни за что не подпустят тебя на расстояние выстрела! – Недаром вороны по триста лет живут! – объяснил ему отец. – Значит, у них ум есть? – спросил Сергей. Отец покачал головой. – Ум не ум, а хитрость имеется! Всякая тварь жить хочет, а ворона, выходит, больше других… Но Серега перехитрил птиц: прятался в шалаш, насыпал в десятке метров зерно – и бил наверняка! Это был настоящий азарт: кто кого? Только вороны быстро раскусили его хитрость и перестали приближаться к шалашу, не обращая внимания на приманку. Тогда он избрал другую тактику: садился то тут, то там – в кустах под деревьями, замаскировавшись ветками, и часами ждал, пока черная цель не окажется в пределах прицельной дистанции. Но и такой метод недолго давал результат: вороны вообще перестали летать к этому месту – кружились вдалеке, над соседней лесополосой, а когда он пытался организовать там засаду – возвращались туда, где его уже не было… А стрелять по банкам ему уже было неинтересно: одно дело изрешетить неодушевленную жестянку, и совсем другое – перехитрить осторожное живое существо и метким выстрелом отнять у него жизнь, пусть маленькую, птичью, но для вороны – самую настоящую и единственную… * * * – Фрайер – тело бесполезное, лох одним словом, – свысока вещал Никитос, развалившийся на старом диване, выставленном во двор, под навес. Сергей напряженно сидел рядом на краешке табуретки и внимательно слушал. – Но не всегда! Есть чел, который хоть зону и не топтал, но живет по понятиям, воровской закон соблюдает, черной масти помощь оказывает… Тогда его зовут козырным фрайером, за людской стол пускают, с грева долю выделяют. Короче, вроде как в авторитете ходит. А если помощи от него, как с козла молока, если он просто наблатыкался для виду, чтобы себе жизнь облегчить да масла с салом перехватить, тогда другое дело! Тогда он просто набушмаченный фрайер, и никакого к нему респекта быть не может… Понял? Сергей кивнул, хотя на самом деле запутался в уркаганских правилах и непонятных словах, а потому понял меньше половины. Похоже, Никитос видел его насквозь – он усмехнулся. – Конечно, здесь блатные премудрости туго доходят, – он обвел рукой небольшой двор со сваленными в углу молочными бидонами и бутылками из-под дешевого портвейна, мычащей в хлеву коровой, матерью – тетей Еленой, кормящей с крыльца оживленно кудахчущих кур. – А попадешь в зону, там мозги перестроятся, живо все поймешь! Сергей не собирался попадать в зону, но возражать наставнику не стал. – А ты за что сидел? – спросил он. – Не «сидел», а «чалился»! Или «зону топтал»! Или «у хозяина гостил», – назидательно поправил Никитос. – За что правильные пацаны попадают? За вымогалово! Не по бакланской же статье, за хулиганку… Баклан еще хуже фрайера! Они помолчали. – А что такое «чухан» и «форшмак», – в очередной раз поинтересовался Сергей. – Запомнил? – загоготал Никитос. – Чухан, или чушок – грязный, вонючий чел. А форшмак – это какая-нибудь харкотина, сопли, дерьмо… Уронил сигарету на парашу, а потом закурил – вот и офоршмачился. Или с опущенным законтачил… Короче, позор полный… За этим следить надо строго! Если кто тебя обозвал чушком, а еще хуже – козлом или петухом – тут же ответку давай по полной. Не дашь – значит, ты и есть тот, кем тебя назвали! – А что надо сделать? – Да спросить, как с гада! Ливер отбить или на пику насадить! – А если он сильнее? – Неважно! Ни на что смотреть нельзя, какой бы он ни был! Одолеть не можешь – глаз выбей, ухо откуси! – Так за это же срок добавят! – Ну и что? Пусть добавляют! Лучше десятку авторитетным пацаном мотать, чем год опущенным! Пацан свой срок на одной ноге отстоит, а «петух» через месяц вздернется или вскроется… – А если свиньей обзовут? – Свинья – это только свинья, за ней дурного смысла нету. Можешь в ответ сказать: «Сам свинья!» – и дело с концом. Тут еще важно, кто назвал: если свой, кент, дружбан, семейник, то это дело шутейное. А если чужой – дай в рыло для порядка – и хватит с него! И, видно заметив сомнения на лице слушателя, добавил. – Имей в виду: надо быть духовитым и ничего не бояться. Всегда бей первым! Какая бы ни была кодла – определи, кто главный, и дай ему в рог! Тогда для остальных ты будешь главным! И не думай о том, что будет дальше. Кто думает – спит в кутке для обиженных! Запомни кавказскую пословицу: «Если ты волк – кусай, если баран – терпи!» Так что, выбирай, кем быть: волком или бараном! Сергей уже несколько месяцев ходил к Никитосу. Слушал рассказы о его героической жизни, о громких «делах», огромных сроках, о том, как он наводил порядок в зонах, сидел в карцерах, вскрывал себе вены, поддерживал блатных и воевал с ментами… С его слов выходило, что во всех колониях знают его имя, да и вообще блатной мир и за проволокой, и на воле уважает Никитоса и признает его авторитет настолько, что даже приглашает «разводить» серьезные споры. Как он умудрился в свои двадцать девять лет совершить столько подвигов, было непонятно, у Сергея даже шевелились смутные подозрения. Иногда у Никитоса сидели Чага и Худой – из Климовки, они приезжали на «Ниве», держались уверенно и развязно. Чага был маленький, но верткий, его изрытое следами от угрей лицо ничего не выражало, он рассказывал, что занимался боксом и любого может с ног свалить. Худой оправдывал свое прозвище: высокий, тощий, с тонким острым носом и развинченными движениями, он о себе вообще ничего не рассказывал. Климовские были с Никитосом примерно одного возраста, но тюремного опыта не имели и старшинство хозяина признавали, как бы молчаливо подтверждая его заслуги. Старшие пили какой-то шмурдяк почти черного цвета, бросая пустые бутылки в угол двора, из-за чего тетя Елена не раз поднимала крик. Предлагали выпить и Сергею, но тот отказывался, ссылаясь на строгость отца. Степан Федорович действительно такое общение не одобрял и запрещал ходить «к этому уголовнику», но Сергею было с ним интересно, да и тетя Елена принимала его приветливо, угощала варениками и молоком, а сам Никитос ничего плохого не требовал, с удовольствием учил жизни, раскрывая молодому человеку глаза на многие ее скрытые закономерности. Случай с Бульдозером во многом подтверждал его слова, значит, и во всем остальном он тоже не отходит от истины. Почему же им нельзя дружить? Правда, отец в чистую дружбу не верил. – Он тюремный, и на пятнадцать лет тебя старше – какая между вами может быть дружба! – кричал отец, распаляясь все больше и больше. – Это он тебя приучает к себе, заманивает… А потом попросит о какой-то мелочи, потом еще о чем-то, покрупнее, потом еще и еще… Знаешь поговорку: «Коготок увяз, всей птичке пропасть…» Но Сергей считал, что отец преувеличивает. Да и потом, он и не думал слушаться Никитоса, свиней бросать не собирался, тем более что они приносили хороший доход и семья стала жить лучше. Отец и мать приоделись, ему тоже купили новые брюки, рубашки, куртку, новые ботинки. Хату привели в порядок: побелили, покрасили наличники, отремонтировали крышу, настелили новые полы и покрыли их линолеумом «под паркет»… Новый котух поставили, родители поговаривали, что через пару лет можно будет выкупить пустующий кирпичный дом на другом конце села… Словом, Никитос был сам по себе, а обычная жизнь шла сама по себе, от него совершенно отдельно. Когда Сергей Гаврин пришел в первый класс, он был самым низким среди мальчишек, с большой круглой головой и круглыми, глубоко посаженными глазами. На первом же медосмотре врач обнаружил, что у него очень редкий пульс, испуганные родители прибежали за разъяснениями, но тот успокоил: – Ничего, у Наполеона и вовсе было тридцать шесть ударов в минуту, а у вашего – сорок пять! Кость у него широкая – здоровенным мужиком вырастет! Каким-то образом об этом прознали одноклассники, и Сергея стали звать «Наполеоном». Вскоре это прозвище стало известным всей школе, Сергей не возражал: оно казалось даже почетным, особенно на фоне обидных кличек-дразнилок: Козявка, Сопля, Жиртрест, Пень… Но через несколько лет признанный школьный хулиган Колян-Бульдозер из шестого класса изменил прозвище на Пирожное Наполеон, причем имя императора и знаменитого полководца быстро отпало и осталось только «Пирожное», которое быстро обросло разными вариантами: Сладенький, Крем-брюле, Коржик… И тогда спокойный и флегматичный Сережа Гаврин, который учился средне, но агрессии никогда не проявлял и вообще дисциплину не нарушал, подождал в школьном дворе Бульдозера, который был старше на два года, ударом в пах сбил с ног и избил до полусмерти, да с такой яростью и остервенением, что физкультурник и трудовик едва смогли оттащить четвероклассника от пускающего кровавые пузыри Коляна. Взрослых мужиков удивило, что Гаврин был при этом совершенно спокоен! Школа не стала выносить сор из избы и ограничилась обсуждением инцидента на педсовете. Но родители Бульдозера жаждали мести и написали заявление участковому – капитану Полупану, внешне похожему на стандартного киношного сельского милиционера: коренастый, краснолицый, с пронзительным прищуром, квадратной челюстью, плотно сжатыми губами и жесткой щетиной усов над ними. Он был не дурак выпить, и многие считали, что толку от него немного. Другие придерживались противоположного мнения, в подтверждение которого приводили его прозвище – Горыныч, которое, якобы, приклеилось после схватки с залетными бандитами, бесчинствовавшими в районе и оставившими за собой шесть трупов в разоренных домовладениях. Он их, вроде бы, задержал, отправив двоих в морг, а троих – в травматологическое отделение местной больницы. Скептики считали, что это легенда, а прозвище – результат искаженного отчества: капитан звался Федором Гавриловичем. Гаврилыч – Горыныч: такое сходство делало подобное объяснение более правдоподобным, чем лихой сюжет голливудского вестерна, перенесенный на сельскую почву Тиходонского края. Однако осведомленные люди могли подтвердить, что истина лежит посередине: Горыныч действительно разделался с налетчиками, но те, на свою беду, напали на его собственный дом и не оставили ему иного выхода! В других подобных подвигах за пятнадцать лет службы он замечен не был, следовательно, арсенал его личных и служебных возможностей оставался невостребованным до тех пор, пока дело не касалось его самого. А поскольку такие ситуации в жизни каждого милиционера случаются чрезвычайно редко, то вместо пистолета и раскладной металлической дубинки он с успехом обходился форменной одеждой и обычной шариковой ручкой. Получив заявление, Горыныч сразу оценил обстановку: в связи с малолетством Сергея Гаврина привлечь его к ответственности невозможно, а сам пострадавший имел длинный хвост криминальных «подвигов»: воровал мелочь из карманов одежды в гардеробе, отбирал деньги у младшеклассников, затевал драки, разбил камнем окно в учительской… По возрасту Бульдозер уже годился для постановки на учет в ИДН[2], и даже для направления в спецшколу закрытого типа, но, хотя Полупан напрямую не отвечал за проделки несовершеннолетних, именуемых на профессиональном сленге «недоносками», такой финал бросил бы тень на безупречную репутацию его участка, и хотя она, в основном, создавалась той самой ручкой, разрушать ее из-за каких-то сопляков смысла не было. С присущей ему убедительностью Горыныч доходчиво донес свою точку зрения до заявителей. Предки Бульдозера, которые сами не отличались трезвостью и законопослушным поведением, её разделили, заявление забрали, и дело благополучно было спущено на тормозах. Но все, кто о нем знал, сделали выводы. После этого Гаврина никакими прозвищами называть не рисковали, и даже про «Наполеона» забыли: парень психованный и не по годам сильный – вдруг ему что-то не понравится? Со временем предсказание школьного врача начинало сбываться: к седьмому классу Сергей заматерел, раздался в плечах, налился силой, и хотя не особенно вырос, но заметно повзрослел. К тому же новая одежда изменила не только внешний вид, но и самоощущение. Он стал увереннее в себе и ощутил, что из мальчика превращается в мужика, хотя, памятуя слова наставника, вслух это слово не произносил. Он не мужик, он пацан! А к редкому пульсу Сергей привык и считал его вполне нормальным. Как и к тому, что остается спокойным в самых критических ситуациях. Никитос продолжал давать ему уроки, сочетая теорию и практику. Однажды, на седьмое ноября, он со своими корешами поехал на чагиной «Ниве» в Климовку и позвал с собой Сергея. Все были в нарядной одежде: Никитос в белой рубахе с распахнутым воротом, выходном костюме и начищенных до блеска туфлях, Сергей и климовские – тоже одеты во все новое. Они выпили из горла пару бутылок все того же портвейна, причем на этот раз и Сергей не отказался, побродили по украшенному плакатами и портретами вождей райцентру и пришли на танцплощадку, где оглушительно гремела музыка, на асфальтированном пятачке толклись несколько крепко прижавшихся друг к другу пар, а вокруг толпились разномастные зрители, в основном нетрезвые, которые грызли семечки, показывали пальцами на танцующих и непонятно чему смеялись. – Иди, попроси у этих рыл закурить, – Никитос подтолкнул Сергея к самой разнузданной компании из шести парней, которые громче всех визгливо хохотали, матерились, толкали друг друга и задирали окружающих. Их явно опасались и старались близко не подходить, от чего вокруг образовалось пустое пространство, заплеванное и засыпанное семечковой шелухой. – Это пацаны Лысого, он тут центровой! – предупредил Чага. – Замесят Серого, зуб даю! Да и кодла у него большая, мигом набегут… Может, лучше не связываться? – Наоборот! – усмехнулся Никитос. – Иди, Серый, у этого лысого хрена попроси культурно! А ты, Чага, поддержи его слегонца… После вина Сергей расслабился и чувствовал, что ему море по колено. Что ему какой-то хрен с горы… Как всегда спокойный, он подошел к грозной компании, сплюнул и, обращаясь к крепкому, стриженному наголо парню в джинсовой куртке, сказал: – Дай сигаретку, братское сердце! Парню было лет под двадцать, да и вокруг стояли его ровесники, у всех челюсти отвисли: какая-то никому не известная мелюзга подкатила к ним с такой наглой просьбой. И то, что обратился он уважительно, как принято среди блатных, компания пропустила мимо ушей. – Ты кто такой, сопляк?! – спросил Лысый. – Совсем офигел? Хочешь зубы в руке носить? – Он правильный пацан, стремящийся, – пояснил выдвинувшийся на первый план Чага. – В Яблоневке живет! – А ты что возбухаешь?! С тобой разве кто-то разговаривает? Ложил я на вашу Яблоневку и на вас с прибором! – окрысился Лысый, и его дружки привычно обошли незнакомцев полукругом. Приближалось «месилово», без которого и танцы не праздник! – Ты, чухан помойный, ты на кого бочку катишь! – вмешался незаметно подошедший Никитос, и оттолкнул одного из местных, чтобы не стоял сбоку. А Худой обошел их и стал за спиной Лысого, что всегда нервирует и выбивает из колеи. Ситуация изменилась. Шестеро против четверых, из которых трое – взрослые, видавшие виды пацаны, явно лезущие на рожон, это совсем не то, что шестеро против одного глупого сопляка… К месту назревающего конфликта стали подтягиваться любопытные. Даже оркестр замолчал, захлебнувшись на полуноте. И хотя кодла Лысого, может, действительно большая, но ее здесь не было. Приходилось менять тактику. Лысый пожал плечами и миролюбиво ответил: – Никто бочку не катит. Просто непонятка вышла… – Значит, помойного чухана проглотил? – презрительно оскалился Никитос и огляделся по сторонам. – Все слышали? И расскажите остальным! – Да ты что, охренел! – заорал Лысый. – Ты знаешь, кто я?! – Ты теперь – Помойный Чухан! И кодла твоя, если не хочет зашквариться, пусть держится от тебя подальше! – Да я! – Лысый угрожающе двинулся вперед. – Серый, дай ему в рог! – приказал Никитос. – Пусть знает, как на вежливые просьбы отвечать! Сергей без колебаний шагнул вперед и изо всех сил ударил Лысого в лицо. Тот отшатнулся, из носа брызнула кровь. Сергей добавил левой, потом ударил коленом, снова правой… Драться его тоже научил Никитос. «Молоти, пока не упадет! – говорил он. – Руками, ногами, камнями, палками…» И он молотил. Лысый зашатался и на глазах многочисленных зрителей рухнул на землю. Чужой сопляк уложил местного «короля»! – Молодец! – удовлетворенно сказал Никитос. – Еще чушкари есть? Кто за помойку мазу потянет? Может, вопросы ко мне имеются? Он сделал несколько неопределенных движений рукой, в которой была зажата узкая самодельная финка с наборной рукояткой. Финка придавала его жестам полную определенность. Вопросов не было. Заступаться за бывшего «короля» желающих тоже не нашлось.