«Ну и особа», — опять подумал Пешехонов, отводя взгляд от ее белозубой улыбки. — Это хорошо, что он вам понравился. — А вам какая корысть от этого? — насмешливо перебила его Листовская. — Корысть, не корысть, а польза есть. — Какая польза? Кому? — снова спросила Листовская. — Вот об этом-то я скажу вам несколько позже. А пока давайте условимся, что вопросы буду задавать я, а потом уже вы. — Пешехонов при этом так посмотрел на Листовскую, что та сразу же присмирела и сделалась серьезной. — Расскажите, пожалуйста, как вел себя этот человек в вашем вагоне. Надеюсь, он не приставал к вам? — Нет, не приставал, — как-то вяло и с явным сожалением ответила Листовская. Она посмотрела на Пешехонова и, видя, что он слегка улыбается, сразу же ободрилась и уже весело добавила: — Он только угостил меня конфетами, спросил, есть ли у меня муж и где я живу. — О чем вы еще беседовали с ним? — Кажется, ни о чем. Ведь он скоро сошел с нашего поезда. — Разве он ехал не до Таллина? — Нет! Когда мы подъезжали к станции Сигулда, он вышел ко мне в тамбур. В руке у него был маленький чемоданчик. Я спросила, почему он сходит, а не едет до Таллина? Он ответил, что решил сойти в Сигулде, а в Таллин приедет следующим поездом. Он еще спросил у меня, когда я поеду обратным рейсом. Я ему ответила, и он сказал, что постарается попасть на этот поезд и обязательно в мой вагон. Он сошел, и больше я его не видела... А что с ним? — С ним ничего. Жив, здоров, все благополучно. Задав еще несколько вопросов, Пешехонов сказал: — Свидетельница Листовская, я прошу вас о нашем разговоре пока никому ничего не говорить. Хорошо? — Хорошо! — ответила ему в тон Листовская. Лицо ее было серьезно, лишь в шальных глазах по-прежнему прыгали бесенята. Отпустив свидетельницу, Пешехонов вышел из-за стола и, вышагивая по кабинету, продолжал думать: «Вот тебе и алиби Арвида Путны. Интересно, как он поведет себя на допросе? Но прежде нужно будет Фалину съездить в Таллин и выяснить, как удалось Арвиду получить отметки на командировочном удостоверении. И еще кое-что...» По тому, как он вошел в кабинет, подошел к столу, сел за приставной столик напротив сидящего там же Фалина, трудно было и подумать, что за плечами этого человека есть какая-либо вина. Держался он непринужденно, говорил веско, уверенно и смотрел прямо в глаза собеседнику. «Не похож на портрет, нарисованный Граниной», — подумал Пешехонов, внимательно взглянув на Путну. Спокойствие, даже какая-то солидность. Цепкие, серо-стального цвета глаза, как бы спрашивали: «И что вам еще нужно от меня, товарищ прокурор?» — Вы меня извините, гражданин Путна, — начал Пешехонов, — но возникла необходимость вновь побеседовать с вами по тому, печальному для вас, делу, — Пешехонов сделал паузу. — Простите! Но, насколько мне известно, это дело уже прекращено?! — Путна требовательно, чуть ли не с вызовом посмотрел сперва на Фалина, а потом перевел взгляд на Пешехонова. — Да! Дело, к сожалению, было прекращено. — Почему «к сожалению», если это не секрет? — Какой же может быть от вас секрет? — медленно, как бы в раздумье, произнес Пешехонов. — Видите ли, гражданин Путна, следователь Фалин лишь установил, а вернее, подтвердил факт самоубийства вашей жены, но совершенно не выяснил причин, которые толкнули ее на это. — Прошу извинить. Но следователь Фалин сам лично говорил мне, что эта причина им установлена! — Путна опять посмотрел на Фалина, будто требуя от него подтверждения. Но тот с невозмутимым видом делал какие-то пометки в своем блокноте. — Какие же это причины? Как вы думаете? Арвид пожал плечами, как будто удивляясь такой неосведомленности Пешехонова, и ответил: — Она покончила с собой, когда была в состоянии невменяемости. У нее была предродовая горячка. — Это он произнес твердо, четко, как заученную аксиому. — И вы верите этому? — А почему не верить? — Арвид снова пожал плечами. — Ведь этот вывод сделал следователь! — А вы сами не думали над этим вопросом? Не искали иную причину? — Думал. И долго. Но ничем другим я тоже не могу объяснить. Поступок ее так же нелеп, как и трагичен. — Лицо Арвида приняло скорбное выражение, и он печально покачал головой. — Вы очень любили свою жену? Арвид посмотрел на Пешехонова вдруг погрустневшими глазами и ответил: — Да! Я очень любил ее. Хотя, быть может, внешне это не проявлялось. Но это объясняется моим очень уравновешенным характером. — У вашей жены имелись основания быть вами недовольной? Арвид внимательно посмотрел на Пешехонова, а затем ответил: — Безусловно, были... Характер у меня далеко не ангельский, я был очень требователен... — Нет! Вы не так меня поняли, — перебил его Пешехонов. — Я имею в виду: были ли вы верны своей жене? И была ли она уверена в этом? Арвид сделал рукой протестующий жест и брезгливо поморщился: — Что вы! Я был очень далек от чего-либо подобного. Проще говоря, меня другие женщины совершенно не интересовали. — Вы часто ездили в командировки? — Нет. Не часто. Всего два раза в Ленинград и два-три раза в Таллин. — Вы уезжали один? Или вас к поезду провожали: жена, приятели? — Жена в тот раз была на работе... — Нет, — прервал его Пешехонов. — Я имею в виду, вообще, когда вы уезжали в командировки. Взглянув на Арвида и на мгновение встретившись с его глазами, Пешехонов заметил, что этот вопрос заставил его насторожиться. — Я сейчас точно не помню, — медленно, раздельно ответил он. — Иногда провожала жена, а иногда приятели. — А вы не можете припомнить, кто из приятелей и когда именно провожал вас в командировки? Арвид, наморщив лоб и уставившись в угол кабинета, некоторое время думал, а затем вздохнул и ответил: — Прошу извинить! Но сейчас я не могу вспомнить. Если это очень важно, я позже постараюсь вспомнить и сообщить вам. — Хорошо, хорошо! — как бы не придавая этому большого значения согласился Пешехонов. — Вот вы уезжали четырнадцатого мая в Таллин, почему вы пригласили проводить вас именно Виктора Стеблова? Вы с ним очень дружили? — Нет. Виктор просто мой знакомый. Я приглашал тогда еще одного знакомого Юрия Котомина, но он был занят и прийти не смог. — Скажите, пожалуйста: а зачем вам нужны были эти проводы? Вы уезжали всего на три-четыре дня, да и день тогда был обычный — рабочий. — Конечно, — быстро согласился Арвид, — это было не обязательно. Но просто хотелось до отхода поезда побыть в компании. Посидеть... Поговорить, — как-то неуверенно закончил он. «А глаза у него уже не столь спокойны», — успев перехватить его взгляд, подумал Пешехонов. — Когда вы узнали о том, что четырнадцатого мая вам будет нужно выехать в Таллин? Накануне? За день? За два? — уточнял вопрос Пешехонов. — Или это была плановая командировка? — Да, я знал, что мне предстоит эта поездка. — А за сколько дней вы узнали об этом? — вновь допытывался Пешехонов. — Примерно... за две или три недели, точно не помню. — Это меня устраивает вполне. Вы в Таллин выехали поездом номер 14? — Да! Этим поездом. — А когда вы прибыли в Таллин? Снова огонек беспокойства зажегся в серых глазах Арвида. Зажегся и тут же погас. — Приехали мы вечером. Время точно не помню, кажется, часов в восемь или девять. На завод я пришел утром и сделал отметку о том, что прибыл накануне. А днем там же, на заводе, мне сообщили о несчастье с моей женой, и я немедленно выехал в Ригу, и даже не сделал отметку об убытии. Не до этого было, — сокрушенно добавил Путна и вздохнул. — Да. Вы правы, тут уже было не до формальностей, — сочувственно согласился Пешехонов. — Но вы не ответили, в тот же день, четырнадцатого мая, вы прибыли в Таллин или на следующий день? Даже Фалин, на миг оторвавшись от своего блокнота, заметил, что пальцы Арвида нервно забегали по синей скатерти стола. Но это продолжалось считанные секунды. Он вновь овладел собой и деланно недовольным тоном ответил: — Вы же знаете, что поезд до Таллина идет всего девять или десять часов... — Это мне хорошо известно, — перебил его Пешехонов. — Я даже знаю, что поезд номер 14 приходит в Таллин в двадцать два часа 24 минуты. Но меня интересует: в день ли отъезда вы прибыли в Таллин? Или вы приехали туда лишь на другой день, то есть пятнадцатого мая?